Ангел с поднебесья

«Иди ко мне, Я приму тебя», – говорили эти глаза.

После этого я попросила бабушку окрестить меня.

– Ему наверное было очень больно, – говорю я, в то время как сестра Мария наливает свежий, только что заваренный чай с мятой в широкое большое блюдце и пьёт его в прикуску с сахаром.

– Кровь у Него текла струёй, а язычники-супостаты глумились над Ним.

– Почему они глумились? Ведь Он спасал их души?

Сестра Мария плечами пожимает:

– Потому что грешны, грех этот в крови их записан. А грешный человек, Таня, не сознаёт, чего творит деяниями своими. Супостаты они, прости меня, Господи, – быстро крестится.

… – Проходи, проходи, – говорит отец Владимир.

Где-то тикают настенные часы. В келье батюшки я никогда ещё не бывала, поэтому веду себя робко. Живёт он в отдельном бревенчатом срубе, в котором всегда хорошо натоплено и пахнет целебными травами. Их Варвара Никитична, попадья-матушка, ежедневно заваривает, чтобы как-то утихомирить мучивший отца Владимира ревматизм. «Кажись, полегчало», – в таких случаях говорит отец Владимир, гладит полуседую бороду и идёт по проторенной меж сугробами тропке прямо в храм на моление.

На этот раз в келье отца Владимира стоит запах мёда и пастилы. Слышится лёгкое постукивание фарфоровой чашки о блюдце, чьё-то ровное дыханье. Я напрягаюсь, останавливаюсь посреди просторной кельи, не дойдя до стола. Чувствую, как гость внимательно меня разглядывает, будто изучает, и от этого становится неловко, как всегда в таких случаях.

– Садись, – неожиданно предлагает отец Владимир.

Нащупываю сиденье стула, осторожно присаживаюсь, однако чувство неловкости при этом не проходит, ибо невидимый гость всё ещё смотрит в мою сторону.

Плавными движениями отец Владимир наливает мне чай, кладёт на блюдце несколько кусочков сахара, пододвигает чашку.

– Угощайся.

Я смотрю в пустоту, пытаясь понять, для чего отец Владимир пригласил меня к себе.

– Да ты пей, пей. Сегодня Никитична особый чай заварила, крепкий, – подбадривает отец Владимир.

Я делаю первый глоток, ставлю чашку обратно.

– Смелее.

– Девчушка-то вся напряглась, дрожит, – слышится рядом со мною довольно приятный мужской голос, – Вы уж, отец Владимир, про меня сразу скажите, дескать, кто я да зачем пожаловал. Так ей спокойнее будет. А то представьте себе, выпустили человека в неизвестность, потом говорят ему: «Успокойся». Какое же спокойствие после этого.

Отец Владимир вздыхает:

– Ну что ж, коль так, открою карты сразу. Перед тобою, Таня, сидит человек, приехавший в нашу обитель издалека, из самой Москвы дворянин унтер лейб гвардии офицер в отставке при дворе императора Александра III Семён Гаврилович Сыромятин. Заехал он сюда случайно, возвращаясь из длительного отпуска в Ессентуках, ибо является человеком верующим, соблюдающим священные заповеди, богобоязненным. Услышав пение твоё намедни во время Крещенской литургии, всё в нём будто перевернулось, аж до глубины души проняло. Вот и решил он, что твой чудный голос, который и меня самого не оставил равнодушным, должны услышать многие люди. Он предлагает тебе поехать вместе с ним в Москву.

– Позвольте мне самому продолжить, – произносит гость, – Дело в том, что мой близкий друг – директор оперного императорского театра, имевшим на протяжении многих лет грандиозный успех не только в России, но и за границей: в Италии, Германии, Австрии, Англии. Сейчас театром руководит сын моего друга Алексей Петрович Давыдовский. Но главное не в этом, – Семён Гаврилович выдерживает короткую паузу, в голосе его чувствуется волнение, – Но самое главное, мой близкий друг, с которым я знаком с детства, Пётр Афанасьевич Давыдовский, тяжело болен. Врачи говорят, что ему осталось каких-нибудь полтора-два месяца.

– Чем он болен?

– Белокровием.

– Вы хотите, чтобы я скрасила последние дни жизни Вашего друга?

– Он мечтал отыскать из множества услышанных им голосов ангельский голос, способный открыть чистейшие струны человеческой души, но увы, впоследствии он понял, что голоса такого вообще не существует в природе. И вот вчера во время богослужения я понял, что мой друг не прав, ибо слух мой уловил настоящий ангельский голос. Поэтому я прошу тебя об этой неоценимой услуге, надеясь, что душа твоя чиста и светла, как и твой дар. Естественно вознаграждение непременно последует.

– Учтите, Семён Гаврилыч, – говорит отец Владимир, – девочка ещё и слепа, ей будет необходима помощь. Конечно, не хотелось бы мне отпускать мою певчую, но Ваш мотив, князь, очень благороден по сути своей. Если она согласится, не стану оставлять надежду увидеть её вновь.

Наконец отец Владимир обращается ко мне:

– Ну а ты что об этом думаешь, Таня?

– Денег мне не нужно и вознаграждений тоже не нужно, только вот решиться так сразу я не могу, привыкла я здесь, а в столицу уезжать боязно. Позвольте мне, батюшка, денёк-другой подумать.

– Оно конечно подумать стоит, – соглашается отец Владимир, продолжая гладить бороду, – Задуматься-то никому ещё не помешали.

…Ангел впорхнул в раскрытое окно вместе с волной морозного воздуха. Встал передо мною, улыбнулся мне своей широко открытой улыбкой. Я припала к нему, уже не сдерживая рыданий.

– Не печалься, – вдруг сказал Ангел, – Тебе нужно забыть обо всём и жить дальше.

– Я тебя ждала, – сказала я.

– Знаю. Твоё сердце наполнено сомнениями, ты сомневаешься в том, что должно произойти в недалёком будущем.

– Что мне делать?

– Твой дар не принадлежит тебе, он дан с тою лишь целью, чтобы, слушая твой голос, другие росли душой.

– Тогда почему ты так печален?

Ангел сложил стелющиеся по земле крылья, зимний ветер немного всколыхнул его белокурые одежды.

– Тебе предстоит долгий путь, полный потерь и разочарований, но ты должна пройти по нему.

– Почему?

– Таков твой выбор перед тем, как родиться здесь среди людей, среди всей этой никчёмной роскоши и нищеты. Я лишь следую за тобой, ведь тебе нужен друг и советчик.

Ангел осторожно сел на подоконник. Как всегда от его присутствия келья осветилась, но никто этого не видел, ибо сестра Мария, как и остальные монахини, давно спала.

– Неужели каждый человек желает себе худшей участи? – удивилась я, – И потом, что значит «перед тем, как родиться»? После смерти есть только одна пустота и ничего больше.

– Так принято считать среди людей, потому что они боятся проникнуть своим ограниченным сознанием за пределы смерти. Они думают, всё заканчивается с приходом смерти: мечты, надежды, чаяния, желания. Они рисуют смерть старой костлявой старухой с косой, но смерть в действительности совсем другое.

– Другое?

– Смерть – это открытая дверь в белое пространство Вечной Жизни. В той жизни совсем иные рамки восприятия: там нет ни страха, ни боли, ни голода. Иногда остаются желания завершить неоконченные при жизни дела, усвоить неусвоенные уроки. Если они остаются, душа молит о возвращении обратно, не подозревая о том, победи в себе она эти желания и чаяния, она навеки окунулась бы в Жизнь Вечную, где б её ждало море Радости и Величия, она приобрела бы качества, свойственные ей изначально, и Счастье стало бы её вечным спутником. Но она предпочитает страдать, навсегда оставаясь в нескончаемом потоке собственных сомнений, исканий, борьбы с самой собою. Люди – странные существа, непонятные существам Света. А жизнь человеческая – это сплошная трагедия, драма, даже если ты смеёшься, пребывая в состоянии эйфории.

– Почему?

– В человеческом теле истинное счастье недоступно, мольбы к Богу – лишь жалкая попытка приблизить его, терпящая в конце своём крах. Этот мир предназначен для страданий, он не имеет ничего общего с радостью духа, которую способен испытать дух, целиком освободившись от грубого тела, держащего его во власти тёмной стороны жизни. Это – мир Смерти, ибо таким он был создан изначально.

Я молчала, не зная, что ответить Ангелу. Мне хотелось возразить, но я понимала, Он был прав.

– Ты видела когда-нибудь глаза младенца и глаза взрослого, прожившего здесь не мало лет? – вдруг произнёс Ангел.

– Нет, – тихо сказала я, – Ты забыл, я не способна ничего видеть кроме темноты, вечно наполняющей собою этот мир.

– Не важно, – перебил меня Ангел, – ты и так знаешь, о чём я говорю. Глаза любого младенца, пришедшего в мир, наполнены светом, покоем и невинностью, которые он по простоте своей стремится передать в окружающую его среду похоти, лести, высокомерия, злобы, ведь именно этими чувствами наполнена жизнь. Но затем он сталкивается с их проявлениями и начинает меняться, потому что понимает, что здесь его никогда не примут таким, какой он создан богом без миллионов условностей. Он начинает приспосабливаться к равнодушию и злобе других, растрачивая самое ценное, что у него есть – Любовь. Он превращает её в страх, самобичевание, агрессию и ненависть. Достаточно единожды заглянуть в глаза ребёнка, чтобы мгновенно исцелиться, ведь этими глазами Сам Божественный Дух смотрит на тебя. Теперь сравни их со взглядом взрослого. Ты увидишь взгляд затравленного зверя, у которого не осталось ничего кроме огромного страха, но ты не прочтёшь в этом взгляде Безусловной Любви Ребёнка-Бога. Душа взрослого становится тяжёлой, полной предрассудков, потому что анализ и скептицизм, стопудовый скептицизм преобладает в ней. Нам, ангелам, намного сложнее подойти к взрослому нежели к ребёнку и общаться с ним, одаривая его энергией духа. Твои глаза пока ещё глядят глазами Ребёнка, но в них уже появилась боль и страх.

Ангел нарисовал в воздухе круг, через мгновение круг наполнился огнём, превратившись в огненный шар. Он переливался разными цветами и оттенками радуги от красных до густофиолетовых с переходными тонами.

– Что это? – спросила я, любуясь великолепным шаром из множества энергий.

– Шар желаний и шар защиты. Его способны видеть дети и те, кто зрит в Беспредельное. Твои желания ещё пока чисты и совершенны, как душа твоя, поэтому не бойся желаний, не беги от них, а останови поток времени и осторожно прислушайся к ним. Мир постепенно замрёт, и ты привыкнешь к божественности покоя и равновесия. Почувствуй это каждой своей частичкой, утихомирь свой хаос, ибо в человеке живёт много сознаний, объедини их, чтобы услышать свой собственный голос. Он сразу подскажет тебе, какого цвета твоя мечта, погрузись в неё, не бойся, что сгоришь в огне. Это не тот огонь, что разводят люди на земле испокон веков. Этот огонь особый, он воспламеняет сердца и приносит нескончаемую радость потерявшим её за долгие годы. Таким образом, ты сделаешь посыл в пространство Великого Космоса, и твоя мечта обязательно осуществится, тебе останется только ждать, ибо Космос – не фантазия взрослых, а живое существо, с ним нужно уметь разговаривать. Ты – ещё ребёнок, и это умение пока не утеряно тобою.

– Если б ты знал, Ангел, как бы мне хотелось остаться беззаботной девочкой, созерцать этот чудесный мир или тот мир, какой мне дано созерцать, ведь я убеждена, что никто не видит ангелов.

Мне показалось, что Ангел обнимает меня.

– Для этого нужно соблюдать три простых условия, – сказал Ангел, – Несмотря на то, что мир Духа безусловен, но условия всё же существуют. Они есть негласно, увы, люди их не соблюдают, вот почему Тонкий мир Света закрывает перед ними двери.

– Какие это условия?

– Первое – верить в том, что ты живёшь среди чуда, что ты не одинока, и если не люди, живущие рядом с тобою, но существа более высокого плана никогда не оставят тебя, им понятны твои страдания и одиночество. Ты должна верить, что мир Тонких энергий и Радости действительно есть, ибо это – истинная правда. Второе условие – оставаться всегда ребёнком и радоваться каждому мгновению, проведённому тобою здесь, пусть даже если ты прожила скорбные минуты своей жизни. Помни, чистота души остаётся в вечности, а печали, страсти, счастье и горе меняются подобно тому, как на смену одному времени года приходит другое. Ты ещё ребёнок, но когда ты станешь взрослой, никогда не груби детям. Таким образом взрослые гасят внутренний свет, горящий в детских глазах, незаметно для себя они лишают их детства и способности усваивать уроки жизни. Дети, лишённые внутреннего света души, сопротивляются переменам, происходящим вокруг них, они не могут дарить этот свет остальным, нуждающимся в нём.

– Ты говорил о трёх условиях. Какое же третье условие?

Я огляделась, Ангела рядом со мною не было.

– Где ты! – крикнула я.

Никто не ответил.

– Вернись, пожалуйста, вернись!

Я перестала кричать, поняв, что крики мои утонули в пустоте.

Сестра Мария просыпается от шума, зевает.

– Кого ты зовёшь? – спрашивает она.

– Никого. Просто мне стало вдруг очень грустно.

Она ласково гладит меня по волосам.

– Не переживай, Таня. Москва – большой красивый город, князь Сыромятин – добропорядочный человек. Ты будешь петь в императорском театре, колоколов в Москве наслушаешься, их много там колоколов-то.

– Не останусь я в Москве. Сюда приеду.

– Не загадывай сейчас, потом видно будет. В Москве у тебя другая жизнь начнётся, авось она тебе понравится.

Пытаюсь убедить сестру Марию в обратном, но она не слушает меня, только крепче обнимает, к себе прижимает, словно прощается.

– Я вот что, – говорит вдруг сестра Мария, – схожу-ка я к Варваре Никитичне и отцу Владимиру, скажу, дескать, согласна ты ехать, пусть матушка пирогов своих знаменитых с разными начинками да блинов побольше в дорогу напечёт. Она у нас печь любит, как и стряпуха Ефимовна. В дороге-то голод особенно плохо переносится.

ГЛАВА 4

«ЗВЕНЯЩИЕ КОЛОКОЛА»

«Белая лошадкаВ чистом поле скачет.Может кто-нибудьОбо мне поплачет.Белое пространствоЗаметает вьюгаИ непостоянствоЖизненного круга.А в тихом домикеСтруится свет,И голос слышитсяСквозь сотни лет:«Куда ж ты, маленький?Мир полон бед».«Ах, мама-маменька,Я уж не маленький,Ах, мама-маменька,Мне много лет».(Слова из старой песни).

…Пётр Афанасьевич Давыдовский жил недалеко от центра на соборной площади в роскошном особняке с белыми колоннами и огромной террасой, выходящей в сад. Зимой сад опустел, только на покрытых снегом ветках рябины изредка чирикали воробьи, сюда же слетались желтогрудые синицы, садились прямо на открытую ладонь и склёвывали ещё мягкие крошки.

Комната больного была тёмной, он периодически стонал, мучился от болей и ревматизма. Друг князя Сыромятина судя по голосу был человеком старым, истощённым длительною болезнью. Он не мог передвигаться, ибо каждое движение доставляло ему невыносимые страдания. Все в доме за исключением князя только и ждали его ближайшей кончины. Это выражалось в манере их речи, наполненной нескрываемым раздражением. Семён Гаврилович Сыромятин представил меня сыну больного и его супруге княжне Давыдовской Евдокие Борисовне дворянке до мозга костей и сказал, что моё присутствие должно облегчить страдания умирающего.

Мне выделили комнату на первом этаже господского особняка в той его части, где располагались помещения для прислуги. Говорили, раньше там была кладовая, в которой хранились соленья и другие заготовки, но затем её решили перенести в погреб. Я сразу же познакомилась с горничной Груней.

– Отмыть да преодеть тебя надобно, – были первые слова Груни.

После бани она принялась меня одевать в наряды, что нашли в доме. Детское платьице сохранилось ещё от внучатой племянницы князя Давыдовского, которая уже выросла, превратившись в молодую семнадцатилетнюю особу на выданье.

– Если б ты видела, как ты в этом платье похожа на маленького ангелочка, – сказала Груня, перед зеркалом расправляя складки на подоле, – Оно розовое, сшитое специально по заказу из итальянского атласа, воротник же кружевной наподобие нежных облаков на небе. А небо – это твои голубые глаза.

Мне хотелось взглянуть на свой новый облик, но пришлось довольствоваться описанием Груни. После гардероба принесли пирожное, я должна была съесть его, чтобы немного набраться сил после долгой дороги. Пирожное оказалось с глазурью, а я была так голодна, что, не медля доела всё до последней крошки.

Ближе к полудню мне сказали, что я должна присутствовать в гостиной вместе с князем Семёном Гавриловичем на обеде.

– Ни в коем случае не отказывайся, – произнесла Груня, – Отказ может быть расценен, как неуважение к семье, тем более просьба о твоём приглашении исходила от твоего покровителя.

За столом царила напряжённая атмосфера, слышался звон хрустальных бокалов, временами раздавались замечания хозяев и приглушённый шёпот. Я чувствовала, как кто-то, не отрываясь, смотрит на меня. Туда-сюда сновала прислуга с тяжеленными серебряными подносами. За столом сидело четверо, не считая меня: сын князя Давыдовского с супругой, князь Семён Гаврилович Сыромятин и внук князя Давыдовского десятилетний мальчик, которого называли Иваном. Мальчик всё время молчал, я подозревала, что это он так внимательно разглядывал меня. Князь Сыромятин наклонился надо мной:

– Тебе нравится?

Я кивнула, не зная, что ответить. В этот момент служанка открыла большую фарфоровую супницу, тотчас гостиная наполнилась запахом чеснока и пряностей. Суп был разлит по тарелкам, но я не могла решиться приступить к еде. Я чувствовала себя, как рыба, выброшенная на берег, хозяева дома показались мне людьми высокомерными, лишёнными бескорыстия.

– Тебе нравится? – повторил свой вопрос князь.

– Здесь тепло и уютно.

– Попробуй суп из свиных рёбрышек. У Давыдовских всегда отменный суп.

Я зачерпнула ложку в уваристую горячую жидкость, проглотила.

– Ну, как?

– Вкусно.

– Ты ешь, ешь, не стесняйся. Напоследок мне хотелось бы тебе кое-что сказать.

Когда я осталась совершенно одна в комнате, дверь открылась, и раздались шаги, заставившие меня насторожиться.

– Мне сказали, что ты слепая, – произнёс мальчик.

– Да.

– Ты будешь петь моему деду?

– Буду. Почему ты смотрел на меня за обедом?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– А где твои родители? – спросил мальчик.

– Они давно умерли.

– Давно-давно?

– Когда я была очень маленькой, я их не помню.

Я не видела лицо мальчика, но мне почему-то показалось, что у него были русые волосы, гладко зачёсанные назад и умные зелёные глаза.

Уходя и распрощавшись с хозяевами, князь Сыромятин подозвал меня к себе и тихим голосом, чтобы нас не слышали, сказал:

– Здесь ты будешь чувствовать себя скованно, ничего не могу сказать об этих людях, но они тоже не вызывают у меня доверия. Однако взять к себе сейчас я тебя не могу, потому что в связи с переездом в Екатеринбург я временно остановился в гостинице, а для девочки твоего возраста гостиничная суета не пойдёт на пользу. Я обязательно заберу тебя в своё имение, как только улажу свои дела, если ты согласишься. Я сражён твоим благородством, ибо редко встречал людей, которые бы пожертвовали покоем ради счастья и покоя других. Ты понимаешь, о чём я говорю?

– Понимаю, – согласилась я.

– Надеюсь, разговор наш останется между нами. Я часто буду приходить сюда и навещать тебя и своего друга, чтобы провести с ним его последние дни.

Князь крепко сжал мою ладонь.

– Держись, ты сильная. Твой талант не должен пропасть, и я сделаю всё возможное, чтобы помочь тебе.

…«Я озарю лучом своей надежды,

Я озарю лучом своей мечты,

Оденусь в белые блестящие одежды,

Воскресну светочем природной красоты.

Я улыбнусь, и в радости улыбки

Увижу радость всех живых существ,

Я пролечу сквозь горести ошибок,

Полёт и сила – вот мой светлый крест.

Откуда я возьму свою удачу?

Откуда я возьму свою мечту?

Утру я слёзы, я уже не плачу,

В самой себе я счастье обрету.

Я гимном радостным встречаю полдень,

Я гимном радостным встречаю ночь,

И мне полёта ждать уже не долго,

Сама себя я в силах превозмочь.

А этот свет, что льётся на несчастных,

Покинутых под ветхостью своей,

Он озарит покоем их прекрасным,

Маяк как путь даёт среди морей».

Я закончила пение, стоя в неподвижной позе, так как боялась пошевелиться. Я ощущала буквально всей кожей, что на меня смотрели несколько пар глаз, они слышали, они окунулись в атмосферу совсем другого измерения, где царствуют иные законы звукового восприятия.

Как только наступила тишина, обстановка изменилась. Светлый мир счастья и покоя исчез, и всё вновь стало обыденным.

– Этот голос… Где я мог слышать этот голос… Ах да, он приходил ко мне во сне много раз.

Больной приподнялся в кровати, до моих ушей донеслось его частое взволнованное дыхание. Он был всё ещё слаб и обессилен, зрение подводило его.

– Кто это пел только что? – спросил князь.

– Я.

– Подойди ко мне ближе, я хочу рассмотреть тебя. Здесь темно, и я ничего не вижу.

Князь Сыромятин подвёл меня к лежавшему, осторожно вложил мою руку в его ладонь. Князь сжал её, притянул меня к себе.

– Маленькая девочка, похожая на фею. Как твоё имя?

– Татьяна, господин.

– Татьяна… – произнёс князь, слово вдумываясь в каждый слог, – Но это не ты пела. Голос мог принадлежать только ангелу. Разве обычный смертный способен обладать таким голосом?

– Вы тоже видели его?

– Ангела?

– Ангела.

Я ощутила, что мои пальцы стали влажными от слёз князя.

– Почему Вы плачете?

– Я знал, когда-нибудь он подарит мне чистоту своего голоса. Я всегда знал, что этот день настанет.

– Эта девочка тебе принесёт ещё много прекрасных минут, – сказал князь Сыромятин.

Давыдовский обратился ко мне.

– Ты будешь приходить сюда и петь каждый день? Ты согласна?

– Да, господин.

– Если вдруг смерть внезапно застанет меня, клянусь, я никогда не забуду этот голос, удивительный голос. В нём отражается биение самой жизни, в нём – дыхание Солнца и неба, в нём шелест ветра и прибрежный прибой. Если б я знал… – князь умолк, – Жаль, я уже слишком стар, а театр оперы – прошлая попытка того, что прозвучало здесь, передо мною. Увы, старость никогда не станет молодостью.

– Пётр Афанасьевич, сегодня слишком много эмоций для Вас. Вы утомлены и нуждаетесь в полноценном отдыхе.

Княгиня Давыдовская положила распахнутый веер на прикроватный столик, взяла маленький колокольчик с подноса и позвонила. В спальню больного вошла Груня, поклонилась хозяйке.

– Аграфена, принеси князю настой из листьев мяты.

– Слушаюсь, – Груня снова поклонилась и вышла.

Я следила за перемещениями в комнате по звуку шагов, прислушиваясь к малейшему шороху. Мне так хотелось подойти к пожилому князю, возможно, он пытался сообщить мне нечто очень важное, но судя по окружающей обстановке я не могла этого сделать.

«Что Вы знаете об Ангеле?» – едва не сорвалось у меня с языка.

Это была наша общая тайна, и я не хотела её разглашать.

Минут через пять спальня наполнилась специфическим ароматом мяты. Груня принесла поднос с только что приготовленным мятным настоем. Послышалось дребезжание фарфора, суета вокруг страдающего.

– Доктор Браун уехал на прошлой неделе в Берлин, но, я слышала, он скоро возвратится в Москву, – сказала Давыдовская, – Алексей Петрович, мне необходимо с ним встретиться, чтобы обсудить кое-какие вопросы относительно здоровья нашего уважаемого тестя.

Княжна плавно подошла ко мне сзади и шепнула, не дожидаясь ответа от своего мужа:

– Сейчас, милочка, ты пойдёшь в мой кабинет для достаточно короткого, однако вполне необходимого разговора. Он касается твоего пребывания в этом доме.

В кабинете княгини громко тикали часы.

– Закрой дверь и сядь на стул, – сказала она, едва я вошла внутрь.

Осторожно я нащупала пальцами край двери, затем гладкую ручку. Дверь закрылась легко и непринуждённо со щелчком. Княгиня Давыдовская сидела передо мной за столом. Это был письменный стол с пачками счетов и документов, какие обычно составляют часть делового интерьера любого кабинета. Я знала, в тот момент она внимательно смотрела своим холодным непроницаемым взглядом на меня.

– Итак, – произнесла княгиня, – Ты здесь, но надеюсь ненадолго. Мой тесть – довольно впечатлительная натура, ему кажется многое из того, чего в действительности нет и быть не может. Несколько лет он едва не переписал всё своё состояние на имя одной дешёвой певички из театра якобы за её необыкновенный голос и манеру исполнять старые русские романсы.

Княгиня встала, прошлась по кабинету, остановилась возле окна.

– Надо заметить, талант у тебя есть, но это совсем не значит, что я позволю тебе влиять на полоумного старика, он находится на пороге смерти, и ему следует подумать о чём-нибудь более существенном, но данная тема является закрытой. Даю тебе ровно неделю, чтобы ты покинула этот дом.