У метро, у «Сокола»

– Можно я нарисую?

– Валяй, Самуилыч!

Миша был Борисович, это Жунев так шутил.

Миша воспроизвел клеймо. Семерка слева – третья цифра года поверки, двойка справа – четвертая цифра года поверки, тут все ясно, тысяча девятьсот семьдесят второй имеется в виду. Римские две палки внизу – второй квартал. А остальные два знака значат вот что: буквы ГЕ – шифр калужского Центра метрологии (да, ГЕ – Калуга, а почему, Мише сказать не смогли), а К – шифр личного клейма поверителя. Конкретного человека.

– То есть мы знаем теперь, что эта гиря работала гирей в Калужской области еще во втором квартале семьдесят второго года, – протянул Покровский. – Но в каком именно магазине, информации нет, собственного номера гиря не имеет?

– Не имеет, – подтвердил Фридман. – Поверка производится не для того, чтобы гирю не подменяли, а для того, чтобы вес соответствовал. А то, знаете, просверливают в гирях отверстия, и написано на ней пятьсот, а весит она четыреста пятьдесят…

Знаем.

Решили, что Фридман завтра с утра отправляется в Калугу, чему поспособствует наличие у него находящегося на ходу личного автомобиля.

Гога Пирамидин рассказал, что сделано за… глянул на запястье… за двадцать шесть часов, как он подключился к операции.

Метро «Аэропорт», метро «Динамо», троллейбусы, трамваи, автобусы: опрошено большинство дежурных по станциям, милиционеров, дежуривших на станциях в воскресенье вечером, водителей троллейбусов и вагоновожатых трамваев, проехавших в это время мимо «Сокола» и Чапаевского парка. У кого-то выходные-отгулы и при этом живут далеко – эти еще не опрошены, но таких мало. Результатов пока нет.

Говорил Гога подчеркнуто четко, будто не о любимой работе рассказывал, а исполнял ритуал… И Покровский понимал, в чем дело. Сам вступил мягко, чтобы не обострять:

– Есть, наверное, люди, которые ежедневно в одно и то же время в транспорте оказываются, таких бы поискать.

– Но не в воскресенье, – быстро отреагировал Жунев. – В одно время это те, которые с работы или на работу.

– И в будни поздно вечером мало кто с работы и на работу, – встрял Кравцов.

– Скептикам бой, – автоматически ответил Гога Пирамидин, как часто отвечал, когда заходила речь о сложностях оперативной работы, но тут же не выдержал и взорвался… выматерился несколько раз подряд – на тот счет, что искать приходится непонятно кого.

Был прав, конечно. Имея одну примету – галоши, которые можно в любую секунду скинуть, устраивать столь масштабную охоту… Абсурд. Это не только оперативники понимали, это и Жунев, разумеется, обсуждал с Подлубновым, но дело-то идеологическое, «наверху никто не спит» в тревоге за ветеранш.

– Да, что мы знаем о маньяке, давайте прикинем, – примирительно предложил Жунев. – Это человек сильный, наглый и ловкий… Напомню, что согласно мнению судмедэксперта, удары рельсой и асфальтом нанесены с оптимальной эффективностью. Скорее всего, где-то там и проживает, сука, поскольку имеет возможность убивать как по ночам, так и в ходе рабочего дня. Или не работает, или работает как-то так, что может спокойно отлучаться…

– Пенсионер военный. Или авиационный, – предположил Покровский. – Пенсия ранняя, а сил еще много.

– Чего сразу пенсионер? – возразил Гога Пирамидин. – Может, сторожит где-нибудь через сутки.

– Еще там творческих работников до черта проживает, которые не ходят на службу, – сказал Кравцов. – Писатели, артисты, циркачи. Лилипутов я там видел… Живых!

– Циркачи! – оживился Жунев. – А что? Люди физически подготовленные, психически непонятные.

– Итак, сильный, координированный, проживающий, условно говоря, от «Динамо» до «Сокола», не самый обеспеченный, судя по пуговице…

– Возможно, работа связана с командировками, если рубашка из Волгограда, а гиря из Калуги… Это все, что мы знаем?

– Зашибись сколько сведений, – резюмировал Гога Пирамидин. – И с чего вы взяли, что это его пуговица?

Правильный вопрос.

Жунев посчитал присутствующих, достал шесть рюмок. Вытащил новый коньяк из тумбы стола.

– Что делать, Гога. По всем отделениям милиции пройди, по пунктам охраны правопорядка, разузнай в ЖЭКах, кто из населения активисты… Эти хоть попробуют повспоминать. Семшова-Сенцова тебе с завтрашнего утра выделяю, – сказал Жунев.

– Вот это хорошо! – обрадовался Гога.

– Циркачи все время где-нибудь гастролируют, – сказал Покровский. – В Калуге цирка нет. А в Волгограде, помню, недавно построили.

Помолчали. Думали, Покровский сделает какой-нибудь вывод из своей реплики, но вывода не получилось.

Выпили «за успех нашего безнадежного дела», кто-то занес недавно на Петровку этот непритязательный тост, только за это и пили теперь.

Как-то нарочито все устроено. Если ты маньяк, так сосредоточься на жертвах, на эффективности, чтобы гиря не в тополь прилетала, а в голову. Есть ощущение какой-то ерунды.

Хотел рассказать о своих сомнениях про асфальт, но не стал пока. У самого в голове недокручено. Тем более что надо было подробно обсудить завтрашний следственный эксперимент.

Дома Покровский принял ванную, пожевал бутерброды. Человечество тысячелетиями мучается для того, чтобы некоторые его особо удачливые представители имели возможность иногда читать перед сном в мягкой кровати. Любимым чтением Покровского был журнал «Наука и жизнь». Грузинскими учеными разработан автоматический анализатор, которому необходимо менее пяти секунд для обнаружения в воде неорганических примесей или их следов. Для пробы требуется всего один миллилитр воды – капля! Разработан прибор для определения качества как природных (Арагвы и Куры), так и сточных вод. Человек выступает из тени ясеня с рельсом, наносит смертельный удар и бесшумно отступает обратно в тень.

Стол на берегу озера на закате, на столе асфальт, багровый кирпич, ржавый рельс и гиря, все на фоне озера и заката. Громадный водолаз выбирается из озера, привязанный к воде толстым шлангом. Берет что-то со стола, какой-то один объект, а какой именно, не видно, и снова исчезает в воде. У советских ткачих теперь есть кресло-электротележка, с помощью которого им легче передвигаться меж станков. Канарейка мечется вокруг вышки ЛЭП, новая, другая, не та. Тысячи пестрых гирь взмывают над старинным каркасом. Мягкий человек крадется по аллее посреди Ленинградского проспекта в сторону Ленинграда, оставляя огромными галошами пыльные, мгновенно уносимые ветром следы. Машинка по переработке криля в белковую зернистую икру изобретена Минлегмашем, запатентована в США и Бельгии. Очень хорошо! Бесценные консультации Н. В. Бабинцевой, Е. Ю. Богдановой, К. В. Богомолова, А. С. Кроника. Между прочим, на кирпиче-то ниток от перчаток нет, а фактура его такова, что хоть одна да зацепилась бы. Как человек становится вообще маньяком, что перещелкивает… нейрон головного мозга идет не в ту лузу… Голова старушки над скамейкой, шаг к старушке, ничего не слышит, поднять асфальт, опустить на голову старушке, бросить асфальт под скамейку… Резной силуэт в короткой юбке в пустом коридоре. Жунев нарисовал на бумажке множество силуэтов старушек и вычеркивал их одну за другой синим карандашом, а Покровский пытался заглянуть ему через плечо, понять, сколько их всего нарисовано, сколько еще ждать убийств. Старушка падает, конвульсивно сучит еще некоторое время ногами, прижимая к груди колбасу… Нарезав аккуратными ломтиками сыр, ветчину или колбасу, автомат запаковывает их порционно в полиэтилен, сам (!) взвешивает их, наклеивает этикетку с указанием точного веса продукции вплоть до грамма (!!!), цены килограмма продукции и данной порции. В памяти автомата сохраняется индекс упакованного продукта, а вот гиря не автоматическая, а механическая, и ничего в ее памяти не сохранилось.

28 мая, среда

– Кто там?

– Милиция, – сказал Покровский.

Мария Александровна сразу дверь открыла. Могла приоткрыть на цепочке, но даже «кто там» не из-за двери спрашивала, а уже отворяя.

– Проходите, пожалуйста.

Худая и бледная, волосы неопределенного цвета, мешковатая зеленая кофта… Интересное лицо, но вид изможденный и зубы желтоватые. Такое событие, будешь тут изможденной.

Бамбуковая занавеска между коридором и кухней – такая же у Покровского дома.

Солидная двухкомнатная квартира, огромный коридор с поворотом, высокие потолки. Дом на Ленинградском проспекте – это Покровский уточнил перед визитом – построен для академии Жуковского в конце тридцатых. Тогда жирно строили.

Темно, тяжелые гардины на окнах едва раздвинуты. Старая массивная мебель. Покровский представил, как курсанты-авиаторы ее во дворе из грузовика выгружают, а в окне патефон, а из того «Рио-Рита». Большой кожаный диван. Глухой гроб пианино. Хрусталь за толстым стеклом, большой цветок в горшке засыхает. Черно-белый телевизор «Рубин». Несколько фотографий одного мужчины: в строгом черном пиджаке, в белой рубашке и черном галстуке среди летчиков, в таком же виде рядом с каким-то надутым маршалом, а вот на берегу озера – в шортах, ноги волосатые и кривые. Стекло одной из фотографий – на ней хозяин за письменным столом, усердно ставит в тетрадь какие-то цифры – ловит луч из-за гардины, освещает пыль на шкафу…

Тут же и этот письменный стол, зеленое сукно, поверху стекло, еще поверху большой кусок плотной темной материи, а уж на нем здоровенный письменный прибор из зеленой бронзы, громоздкая ручка «Спутник» на тяжелой черной с золотом подставке. А вот легкая пишущая машинка, гэдээровская «Эрика», чужеродно смотрится на старом столе. И ракушки, морские ракушки, тоже слишком легкомысленны и хрупки.

– Это из Крыма, – быстро сказала Мария Александровна, открыла ящик и смела туда ракушки. Помолчала и добавила, набрасывая на себя поверх кофты еще и старую шаль: – У меня на кухне было рабочее место оборудовано… Я машинистка, как и она была. Она тоже брала заказы, небольшие. Болела в последнее время. Я потому с работы ушла, дома стала работать. Заказы есть – от нее остались заказчики…

Три раза сказала про мать, и ни разу матерью не назвала. Все «она».

Говорила Мария Александровна медленно, рассеянно, как бы даже и не к Покровскому адресуясь. Взгляд ее блуждал, руки теребили концы шали.

– Пятнадцать копеек страница, – зачем-то назвала Мария Александровна свою ставку. Покровский не знал, мало это или много.

Легкая дрожь пронеслась по паркету, чуть звякнули склянки, дребезднуло, если есть такое слово, плохо вмазанное оконное стекло: прошел внизу поезд метро.

Для начала окольными путями выяснил, что сюда слухи о маньяке не добрались. Потом соврал, что на другом конце района зафиксирован один очень и очень аналогичный летальный эпизод.

– Очень и очень аналогичный?

– В Амбулаторном проезде бабуля вышла из амбулатории, а на нее, извиняюсь, как и на вашу, кирпичара по голове. Сами ли эти кирпичи летают? Вопрос!

Хозяйка воззрилась недоуменно. А когда поняла, в чем смысл – будто бы Юлия Сигизмундовна могла стать жертвой не случайного кирпича, а специального убийцы – не испугалась. Просто смотрела на Покровского с великим удивлением… как если бы включил человек телевизор, а там сообщение ТАСС, что Андрей Андреевич Громыко разоблачен, оказался бородатой женщиной и коварно скрывал этот факт от товарищей по партии.

Потом спокойно сказала, как больному:

– Ничего подобного быть не может.

И вышла на балкон. Покровский последовал за ней. На свету видно, что лицо у хозяйки веснушчатое и волосы рыжеватые. По Ленинградскому проспекту проехало три машины, красная, зеленая и желтая: желтая как раз обгоняла зеленую. По аллее посреди проспекта шли девушки-милиционеры. Дом Героев СССР, у которого встречались вчера с Кравцовым, за углом слева. Компактное дело. Маньяк местного розлива. Покровский чуть не спросил, доносится ли сюда шоколадный запах с фабрики, но не стал. Балкон неправдоподобно узкий, табуретка, например, не влезла бы. Влезла поставленная на попа старая полка, внутри набор курильщика: пепельница из синего дутого стекла, спички, пачка «Явы» и пачка «Беломора». Мария Александровна взяла «Яву», поймала взгляд Покровского, который смотрел на «Беломор».

– Это мама курила. А я все не уберу.

Наконец-то «мама». Тон, правда, равнодушный, блеклый. Длинно чиркнула спичкой, головка отлетела в Покровского, хозяйка даже не заметила, чиркнула второй раз, прикурила. У троллейбуса слетела дуга, женщина-водитель побежала поправлять, тягает веревку. Мария Александровна молчала. Доказывать, что маму не могли убить, явно не собиралась. Покровский с трудом вытянул, что про сумки на колесиках в магазине на улице Скаковой она (опять «она») узнала в гастрономе. Раньше ей претило (так и сказала, «претило») мещанство, суету бытовую презирала, а с годами стала мелочная… поехала однажды в Черемушки за какой-то дефицитной ерундой… это старческое. И Мария Александровна закурила вторую сигарету подряд.

Но было еще что-то важное перед сигаретой: сказав про «старческое», как-то особо глубоко вдохнула, словно готовясь к чему-то, и слегка расправила плечи.

– Скажите, врагов не было у вашей матери? – осторожно спросил Покровский.

Снова глянула на него как на человека, спорить с которым смысла нет, лучше просто ответить на его ненужные вопросы.

Нет, врагов Юлия Сигизмундовна не имела, как и друзей особо не имела, изредка выезжала встречаться с былыми сослуживицами, посещали филармонию или консерваторию, в доме почти ни с кем не общалась, много смотрела телевизор (на этом месте Мария Александровна чуть-чуть поежилась). Муж Юлии Сигизмундовны и отец Марии Александровны Александр Николаевич Ярков на фронте не был как ценный специалист, а жена его, как жена ценного специалиста, долгие годы не работала, но после его смерти в 1959 году стала подрабатывать машинописью. Перед тем как сесть за машинку, переодевалась – дома! – в черный низ, белый верх. Всегда носила с собой документы, так что личность погибшей под кирпичом выяснилась сразу.

– Мне позвонили, – указала Мария Александровна на старомодный черный телефон и снова поежилась, – а у меня кружка с чаем в руке была. Разбила…

Покровский пришел, думая позвать Яркову-младшую на следственный эксперимент, но настолько она вся в своих мыслях, в своем неведомом мире… Там, чувствовал Покровский, нет матери – ни живой, ни мертвой. Нет смысла тащить Марию Александровну на эксперимент.

Трагедия произошла в понедельник в 13:50, эксперимент проводили в среду в 13:50, тоже будний день. Погода похожая, тогда было плюс 15, сейчас плюс 10, дождя нет. Если и влияют пять цельсиев на человекопоток, то в рекреационных зонах, а на Скаковой люди живут, работают или спешат по делам, то есть их должно быть столько же, сколько и в понедельник.

Там, где находилась идущая из магазина Яркова в миг падения кирпича, нарисовали мелом круг. Метра на три во все стороны от круга территорию огородили кривобокими заборчиками. Своим сотрудникам Покровский велел за пару минут до начала занять позиции сверху и снизу по улице – перехватывать прохожих с маленькими детьми, чтобы не испугать. На улице все работали в штатском, а милиционеры в форме попрятались по укрытиям. Сам Покровский занял позицию внутри аварийного дома, у дверей на роковой балкон.

13:50, пора. Шаг вперед, бросок, шаг назад.

Мешочек с гравием шлепнулся на голову Насте Кох, совсем небольшой, да и голова Настина предохранялась плотным платком. Настя Кох артистически упала. С кровью решили не связываться, не усложнять. Вокруг раздались крики, замельтешили люди, многие бросились Насте на помощь, кто-то закричал «милиция»… Тут и выступили – как в оперетте из-за кулис – из подъезда соседнего дома, из дверей «Хозтоваров», из синего жигуленка, из-за аварийного дома, из автомобиля аварийной службы оперативники в форме. Нужно быстро опросить как можно больше свидетелей – многие разбегутся, ждать не станут. Нашлось, конечно, и двое-трое смелых, которые решили не разбегаться, а разбираться, рвануть в пустой дом… Их вежливо купировал Гога Пирамидин.

Уже через пятнадцать минут в салоне синего жигуленка Покровский и Кравцов с планшетом, устроившись на заднем сидении, начали принимать показания от оперативников, которые один за другим забирались на переднее и диктовали результаты. Опросили сорок человек. Тридцать из них – удобно считать в долях, ровно три четверти – видели, как человек отскакивает с балкона вглубь дома. Двадцать уверенно сказали «мужчина». Десятеро запомнили отдельные приметы – цвет волос, одежду. Двое даже примерно описали Покровского. Средний рост, волосы темно-русые, недлинные, лицо круглое…

Один опрошенный заявил, что четко видел на балконе троих «подозрительных лиц». От него, правда, пахло одеколоном.

Но если его вычесть, все равно будет двадцать девять из тридцати девяти. А двенадцатого мая, когда гражданка Яркова приняла смерть от кирпича, никто никого не заметил.

Кроме того, чтобы быстрее испариться с балкона, Покровский бросил мешок и шагнул назад, не дождавшись, пока снаряд достигнет цели. И все равно не успел спрятаться. Значит, если двенадцатого мая был на балконе злодей, то отпрянул он еще быстрее. И значит, как и в случае на каркасах, не мог быть уверен в эффективности своей атаки. А что это за убийца такой приблизительный.

Вывод: никого на балконе не было. Кирпич отвалился сам по себе.

Кроме белого круга уже ничто не напоминало о следственном эксперименте. Новые прохожие и не подумали бы, что здесь совсем недавно происходило такое серьезное криминалистическое мероприятие. А вот круг останется, дети с ним придумают какую-нибудь игру.

С Настей все в порядке, отряхнулась и поехала «по психам», то есть в ПНД и в больницу на улицу 8 Марта.

Гога Пирамидин – встречаться с дружинниками из МАДИ (большой институт между «Аэропортом» и «Соколом»). Там уже провернулся один сюжет с галошами: привлеченный курсант услышал о подозрительной паре, которая ходит по дворам у метро в этом типе обуви. Нашли пару мгновенно, галоши были только на мужчине, сорок второго размера, и охотились эти люди с Ленинградского рынка не на старушек, а на кошельки творческой интеллигенции, предлагали по месту жительства сметану и творог.

Покровский позвонил на Петровку. Лена Гвоздилина зачитала телефонограмму от Миши Фридмана. «Гиря утрачена кафе в ходе выездной торговли на набережной реки Яченки в парке Циолковского в Калуге по ходу празднования дня Циолковского в сентябре 1972 года. Выезжаю в Москву. Фридман». Ну выезжай.

Новых покушений не зарегистрировано. Ладно.

В Доме офицеров – он располагался в некогда роскошном, а ныне облезлом здании купеческого ресторана – давали фильм «Белый Клык». Афиша рукотворная, но художник здесь не сцены из фильма рисует, а просто краской выводит большие буквы, название. Разумное решение руководства, а то иной раз так намалюют… Того же Белого Клыка Покровский видел на днях больше похожим на овцу. Одно дело нелепая картинка на городском кинотеатре, другое – на столь гордом учреждении. Пацан в пилотке из газеты притормозил у афиши, сунул палец в рот, изучает расписание сеансов.

Погибшая в парке Кроевская жила в конструктивистском доме напротив, тоже довольно дряхлом. Краска лоскутами со стен, подъезд захламлен: пожароопасные шкафы, старые батареи. Если следующую старушку грохнут чугунной секцией от батареи, готова версия, откуда орудие преступления. На некоторых почтовых ящиках по уходящей традиции наклеены вырезанные из газет-журналов названия, «Советская Россия» и «Красная звезда», «Известия» и «Крестьянка». В новых домах уже не клеят, а тут инерция работает. Большинство названий обгвазданные, противного цвета. И все соседи знают, что ты читаешь. На ящике номер тринадцать две вырезки – «Советский спорт» и «Крестьянка». Сгнившие перила, на стенах копотью выведены скабрезности. В лифт Покровский не пошел, поднялся пешком на третий этаж.

Звонок: Смирнов 1 раз, Бадаев 2 раза, Кроевская 3 раза, Абаулина 4. Покровский позвонил три. Прислушался: за дверью раздался шорох, потом замолкло, потом снова шорох и какие-то всхлипывания. Будто решали, открывать или нет гостю покойницы. Покровский позвонил один раз: дверь открылась мгновенно. На пороге стоял мужчина в выцветших трусах и майке, в чудовищных древних тапках, быстро переминался с ноги на ногу, почти танцевал. Слюна текла из доброжелательной, но страшной беззубой улыбки.

– Здравствуйте! – крикнул Василий Иванович. Покровский запомнил, конечно, такое имя, читая дело. – Проходите!

Прежде чем пропустить Покровского, еще немного потанцевал, потом отшагнул вглубь. Опять крикнул, не вопросом, а утверждением:

– Вы из милиции!

Почти квадратная прихожая, на двери Кроевской пломба с бумажкой. Из мебели – рогатая вешалка с двумя темными куртками у одной из дверей. Тут же две похожие пары черных мужских туфель унылых моделей. У двух дверей из четырех коврики, к стене прибита полочка для телефона, телефон на ней с перевязанной изолентой трубкой. Четыре черных счетчика на той же стене с совиными эбонитовыми очами.

Дверь рядом с вешалкой распахнулась, выглянул невысокий крепкий мужчина, обязанный быть, согласно записям, Бадаевым Николаем Борисовичем.

– Василий, что тут?

– Из милиции!

Бадаев вышел в коридор, смотрел на Покровского несколько исподлобья, лучезарности не источал.

– Капитан Покровский, – представился Покровский и достал удостоверение.

Девять из десяти граждан удостоверение в таких случаях не смотрели, Бадаев же потянулся. Покровский открыл корочки, подержал перед лицом Бадаева.

– Хочу задать вам несколько вопросов о вашей бывшей соседке. Можно пройти к вам?

Указал рукой на дверь Бадаева. Тот, похоже, на кухне бы предпочел поговорить, но отшагнул, пропустил в комнату.

В центре комнаты так называемая «телерадиола»: телевизор плюс радиоточка плюс проигрыватель в одном корпусе. «Харьков». Такой же есть белорусский, очень похожий. Оба низкого качества, денег своих не стоят. Покровский изучал вопрос – собирался купить телевизор. У него не было, то есть был, Жунев дал свой старый, но там программы надо было плоскогубцами переключать: рукоятка потерялась, только торчал штырек, и изображение прыгало. Проигрыватель хороший Покровский купил, а с телевизором тянул.

Комната немаленькая, метров двадцать. Бутылка «Хванчкары» сразу в глаза бросилась – но нет, полупочатая, плотно заткнута пробкой. Несколько номеров «Советского спорта» на краю стола – в стопочку. Три шкафа одинаковой современной дешевой марки, коричневая полировка. Кровать за одним из шкафов. Магнитофон, между прочим, большой «Шарп» на тумбочке напротив кровати, Покровский знал эту модель, на нее прямо с радио можно записывать, стоит не сильно дешевле «Запорожца». Кровать идиотская при этом, с панцирной сеткой, с шарами. Два кубка, вымпелы. На этажерке запакованная коробка с кинокамерой «Аврора-18» (сто пятьдесят рублей минимум). Тут же одеколон «Красная Москва», запасы, шесть пузырьков. Три запакованные пачки американских сигарет, зеленые, это значит, что с добавлением ментоловых капель. Запаха табака при этом в комнате нет. Вдоль стены на полу в свободном углу груда клюшек в мотке, штук двадцать. Чугунные гантели крест-накрест, одна на другую налезла.

– Вы, я знаю, в ЦСКА работаете.

– Да, – настороженно ответил Бадаев.

– Вы спортсмен?

– Я по хозяйственной части, но был спортсменом… – Увидев, что Покровский хочет уточнить, сам уточнил: – Бокс.

– Какой вес?

Подбородок квадратненький, нос – да – перебитый, шишковатый лоб, бледно-зеленые маленькие глаза. Волосы черные, короткий ежик. Рубаха застегнута на верхнюю пуговицу, под рубахой просвечивает майка.

– До семидесяти одного килограмма. Высшее достижение – чемпион области.

Про чемпионство добавил с такой интонацией, что, дескать, готов, конечно, говорить о себе. Но вы же не за этим пришли.

Покровский расспросил про Кроевскую. Жила одиноко, с соседями общалась мало. В голове у нее тараканы, но он, Бадаев, особо не вникал. Тем более что она плохо слышала. В Петровский парк? Да, часто ходила. К ней кто заходил? Редко заходят пенсионерки такие же. Когда в последний раз был кто-то из пенсионерок? Давно, сразу не вспомнить. О прошлом своем не распространялась. Известно, что сидела в тюрьме. Этого не было в деле! За что? Мутные какие-то делишки, он, Бадаев, сильно не интересовался. А на войне была? Была вроде. А что другие соседи? Райка себе на уме. Гости к ней все время, но он, Бадаев…

– Особо не интересовались! – подхватил Покровский.

– В чужие дела не лезу, – подтвердил Бадаев.

– Хорошо вам, – сказал Покровский. – А мне вот все время приходится.

– А я не лезу, – повторил Бадаев. – Ваську вы сами видели, а у Райки своя жизнь. Открытку ждет, я слышал.

– Вот ведь как, – цокнул языком Покровский. – А ведь простая официантка…

Бадаев не отреагировал, было видно, что не совсем доволен, что сболтнул. Лишняя тема, а его хата с краю.