Безымянный замок. Историческое фэнтези

Кома не был рад довеску. Хвороба беспрестанно выкручивала старого лицедея, давила сердце. Боль редко отпускала его, разве после приема спорыньи, а потому, стоило снять шутовской наряд, наигранная улыбка извечного балагура тут же слетала с его лица, он становился злобным и ворчливым, не терпящим малейшей провинности. Лишь добрая кружка пива или стакан сливовицы могли ненадолго утишить пыл старика, но слабое сердце не позволяло злоупотреблять горячительными напитками. Зато Анджей всякий раз оказывался под рукой. Со временем шут пристрастился вымещать на ученике всю горечь обрыдлого существования. Случалось, так отколотит, что и сесть больно, и стоять невмоготу. Анджей люто ненавидел учителя, а узнав привычки шута, иной раз исхитрялся избегать трёпки. Впрочем, когда сердце не мучило тяжестью, и испарина не холодила лоб старика, тот прилежно, в меру своего понимания музыки, занимался с вверенным ему учеником. Особенно тяжело пареньку давалась виола, но под строгим надзором Комы, остервенело лупившем паренька за малейшую нестройность в звучании, юноша довольно быстро стал добрым музыкантом. Что, впрочем, не избавило его от ежедневных побоев учителя. Казалось, Анджей притерпелся к тумакам и зуботычинам. Вот только однажды поутру Кому нашли в постели мёртвым. В причинах внезапной кончины старика разбираться не стали. Все знали о тяжелой болезни и никто не заподозрил ученика. А это он, доведенный до отчаяния свирепой взбучкой за порванную струну, отыскал в лесу бледную поганку, выжал горький сок и подлил его Коме в целебную настойку.

Ко времени избавления от учителя Анджей заметно вырос, раздался в плечах, похорошел лицом и выглядел записным красавцем. После похорон Комы занял освободившееся место. Правда, шутовской наряд не надевал, зато песни исполнял с душой. Старый князь любил его слушать. Да и не только князь. Единственная дочь Милолика, недавно овдовевшая и вернувшаяся под отчий кров, частенько звала музыканта в свои покои, развеять набежавшую грусть-тоску не то по супругу, коего и видела редко: попервой под венцом, а затем провожая в очередной поход, – а не то по нелегкой вдовьей доле. Вздыхала, и, попросив отложить виолу, подолгу вглядывалась в глубокие, точно озера, ясные очи сладкопевца.

И не она одна; дворовые девки все до единой млели по музыканту, чьи золотые локоны сбегали к широким плечам. Стоило ему поглядеть и удальски тряхнуть головой, девичье сердечко расплавлялось, становясь мягким и податливым, как воск у горящей свечки, а её душа пропадала в объятиях блудливого краснопевца. Чем он и пользовался. Мог долго нашептывать наивной девушке витиеватые признания в любви, но, добившись своего, начисто забывал о вчерашнем увлечении. Таким порядком через годы при княжеском дворе бегал с десяток яснооких байстрюков разного возраста. Князь закрывал глаза на похождения своего менестреля, ведь только Анджей своими песнями умел развеять тоску уходящего во мрак бесконечной ночи владыки. Умиротворенный медовым голосом молодого менестреля, тот потакал непотребству до тех самых пор, пока собственная дочь, долго считавшаяся бесплодной, – ведь за шесть лет брака так и не принесла покойному мужу наследника – и проживавшая в замке сущей монашкой, не оказалась в позорном положении. Последний конюшонок в замке знал, кто развлекал её игрой на виоле, а потому по двору поползли слушки один грязнее другого.

Когда же состояние Милолики стало столь очевидным, что его не смогли скрыть даже туго затянутые на располневшей талии полоски ткани, в судьбе Анджея случился крутой поворот. Разгневанный князь приказал бросить прежнего любимца в темницу, назначив тому позорную казнь: несчастного должны были распять на косом кресте посреди двора, а рядом привязать голодного пса да хлестать собаку плеткой, чтобы та в остервенении грызла порочному проходимцу промежность до тех самых пор, пока мерзавец не испустит дух.

Анджей был молод и полон сил, но жить ему оставалось всего одну ночь. Он лежал на спине на сваленном в углу темницы сене и глотал горькие слёзы. Другой старательно молился бы Всевышнему, надеясь избежать адовых мук, заготовленных греховоднику после смерти, но совесть не мучила музыканта.

Замок спал, в маленькое забранное решёткой оконце зловонного узилища не проникал и лучик света. Во дворе было тихо, казалось, сама ночь уснула под теплым одеялом беспросветной мглы. И только Анджей, неотрывно глядя в сочащийся каплями потолок, все пытался вывести охрипшим голосом хоть какой-то мотив – будто от этого двери темницы распахнутся, и туманная темень заберет его в неведомые дали, даруя свободу и новые надежды.

Его жизнь должна была оборваться, но судьба распорядилась иначе. Анджей услышал, как загремел дверной замок и напрягся, ажно зубы свело – видно, князь не захотел ждать с расправой до рассвета. Дверь распахнулась, застывший от ужаса менестрель увидел за ней Милолику. Княжна молча разрезала стягивающие его запястья верёвки, сунула в руки котомку, обняла в последний раз и поманила за собой. Путь по невиданным ранее подземельям замка оказался недолгим. Милолика скрипнула потайной дверцей, кивнула возлюбленному, дала ему флейту и, уступив дорогу в неизведанное будущее, навсегда осталась в прошлом.

К утру Анджей был далеко от замка. Отлёживался в лесу, залечивая израненные ноги, ведь бежал босиком, не разбирая дороги, много часов подряд. Потом он догадался сплести из лыка жалкое подобие лаптей, а к осени, оборванный и заросший, добрался до Купеческой гавани. Город привычно поглотил ещё одного обездоленного пришельца.

Анджей взял себе новое имя, стал играть на флейте, то в порту, то на рыночной площади и вскорости покорил своим незаурядным талантом многих горожан. Минул всего месяц, а бывший придворный музыкант заказал себе виолу, приоделся, снял комнатушку в одном из постоялых дворов у доков и стал наведываться в дом терпимости, где изощрённые жрицы любви частенько оказывали ему бесплатные услуги. Ведь не умели сдержать слёз, околдованные чарующими напевами чужеземного менестреля.

Жизнь Анджея вновь стала сытой, но до крайности скучной. Он испробовал все наслаждения Купеческой гавани, и они ему быстро надоели. Однажды, оставив утомлённую Марийку досматривать последние сны, он с первыми лучами солнца отправился по пыльной городской дороге, куда глаза глядят. Оказавшись за стенами города, ступил на вившуюся среди лугового разнотравья тропку, спустился по пологому склону холма и оказался в соседней деревушке. Босые ноги топтали клубившийся туман. Обуви за все время жизни в Купеческой гавани он так и не приобрёл, как в память о чудесном спасении, так и в силу необычности наряда – дорогие одежды да истертые загрубевшие ступни придавали ваганту ту особую изюминку, что неизменно вызывала восхищение публики.

Анджей замер на месте, услышав в стороне волшебные звуки лиры, а с ними и голос такой хрустальной чистоты, что поначалу он принял это за мираж и потому долго не двигался, боясь спугнуть чарующую мелодию, пока его не ткнул посохом в спину пастух, ведший на пастбище стадо коров.

Музыка вздрогнул и посторонился. Чистый девичий голос не исчез, а только набирал силу. Уловив направление, Анджей помчался навстречу. Ноги принесли ваганта к речному берегу, где под сенью вековой липы, перебирая струны лиры, пела юная селянка в скромном наряде. Тугие длинные косы спускались плечам. Будто почувствовав пристальный взгляд, она умолкла на полуслове и обернулась. Прятавшийся за буйно разросшимися кустами Анджей впервые в жизни почувствовал, что ему не хватает воздуха: при виде милого личика чёрствое сердце ваганта исполнилось нежностью, а на щеках сам собой проступил румянец, годный для незрелого юнца, зачарованно глядящего на прелестные ножки.

Справившись с собой, Музыка шагнул из укрытия. Завидев пришельца, девушка кивнула в ответ на его робкую улыбку, поздоровалась и с готовностью представилась: Габриэля. Анджей вынул из-за пазухи флейту и принялся аккомпанировать новой знакомице. И так складно выходило, что он задержался до темноты, в промежутках между песнями расспрашивая девушку. Оказалось, Габриэля живёт одна и, кроме музицирования, ни на что более не способна. Хорошо, крестьяне любят слушать её песни и помогают бедняжке; Анджей убедился в этом, когда дородная крестьянка принесла девушке узелок с провизией и кувшин молока, а к вечеру пришла другая, чтобы позвать певунью на семейный ужин. Музыкант откланялся, договорившись встретиться с Габриэлей завтра на том же месте. Домой возвращался на крыльях, сам себе удивляясь и не понимая, что это с ним такое стряслось.

С той поры, даже в лютую стужу, с утра до полудня Анджей проводил с Габриэлей, приносил ей безделушки и заморские сладости. Та охотно принимала его в крохотной избушке на отшибе или в роще у реки, если погода была тёплой. Они играли вместе, да так, что слушать их сходились не только местные жители, но и проезжавшие по дороге путники. Вот только ничего большего девушка не допускала, да и он непривычно робел в её присутствии, позволяя себе лишь незаметные, будто случайные, прикосновения, от которых по телу пробегала жгучая волна.

Спустя полгода Анджей признался себе, что влюблён в Габриэлю. В тот же день он принёс ей дорогие сапфировые серьги и предложил разделить его судьбу. Девушка пожала плечами, сказав, что не понимает радостей плотской любви. Анджей ей дорог, за это время он стал как родной, но она всецело принадлежит лире. Только музыка и пение делают её счастливой и ничего иного ей не надобно. Видя, как переменилось его лицо, певунья добавила, что не он первый сватается, заведомо получая отказ, однако так и не смогла добиться от него хотя бы слова.

Менестрель долго смотрел на Габриэлю, на её созданные для страстного поцелуя нежные губы, ясные, как полдень глаза, румяные щёчки – и не мог поверить ушам. Несмотря на просьбы девушки, повернулся и ушёл в город. В этот день его виола плакала, а голос дрожал, вызывая у слушателей искренние слёзы, а ночью Анджей никак не мог утихомириться в объятиях Марийки: перед внутренним взором неотступно стояла прекрасная служительница Евтерпы6.

Утром он вновь отправился к девушке. Та приняла его как обычно, будто и не было вчерашних признаний. Они пели и играли как раньше, только боль в груди не желала отпускать менестреля. Слепая, как у всех влюбленных, надежда, подсказывала: требуется терпение, со временем Габриэля посмотрит на него не только, как на верного друга. И он продолжал ежедневно посещать её дом. Девушка оставалась отзывчивой и приветливой, но желаемых изменений в её к нему отношении не произошло и через год от начала их свиданий.

К этому времени Габриэля стала для него чем-то вроде навязчивой мечты. Каждое посещение приносило адовы муки, но он таскался к ней в любую погоду. А потому, понимая, что когг богатого торговца рано или поздно поднимет паруса, а он, вступив на его борт, окончательно и бесповоротно сожжет мосты, Анджей отказал Кудору. Тот молча выслушал его слова, покачал головой и удалился.

Но на следующий день вновь появился на площади и, положив в кружку Музыки немало звонких денаров, дал ему дудку, по виду обыкновенную, но стоило приложить её к губам, над площадью полились божественные звуки. Анджею почудилось, что дудка играет сама, без его участия.

Закончив играть, он поблагодарил Кудора за волшебный подарок, а тот с вежливым поклоном попросил вернуть дудку. Ведь только хотел узнать, годен ли хоть на что-то сей незатейливый инструмент, один из множества, кои хранятся на когге. Заметив, как сильно рыночный музыкант сжал в пальцах дудку, Кудор сообщил, что если Анджей примет предложение хозяина, инструмент подарят ему. Анджей нехотя отдал будто приросшую к рукам дудку. Помощник торговца бросил музыканту ещё монет и тут же откланялся. Провожая его глазами, музыкант почувствовал, будто у него отняли нечто очень важное и долго вглядывался в удалявшуюся фигуру Кудора.

Всю последующую ночь Анджей проворочался в бреду; пригласил к Марийке еще и Юстысю, но и это средство, выручавшее обычно и не в таких горестях, не помогло. Стоило смежить веки, он видел дудку, тянул к ней руки, а та ускользала, словно вода меж пальцев.

Не дождавшись рассвета, в сумеречной мути музыкант примчался на когг, разыскал крепко сложенного служку и рассказал о мучавшем его кошмаре. Последние слова дались с большим трудом. На судне, мирно стоящем у причала, ему сделалось совсем скверно: дудка была где-то рядом, казалось, он держит её в руках. Он опускал глаза, начинал шарить вокруг, но пальцы, как во сне, хватали пустоту. Наконец, он не выдержал, и когда Кудор снова заговорил о шкатулке с золотыми, выкрикнул: согласен служить хоть черту, лишь бы вновь играть на вожделенном инструменте.

Черные глаза Кудора расширились от удивления, он коротко кивнул и тут же обернулся, бросившись к показавшемуся из каюты хозяину, торопливо объясняя причины поднятого шума. Седовласый и высокорослый, немного выше самого ваганта, хозяин когга вышел на палубу в парадных одеждах, точно перед этим принимал дорогих гостей или готовился к визиту – и это несмотря на занимавшуюся зарю. Плечи его теснил синий кафтан перехваченный серебряным поясом с массивной пряжкой. Из-под него выбивалась туника неприятного всякому християнину желтого цвета, под которой была надета еще одна – темно-красная. Довершал наряд черный плащ, подбитый соболями и шелковые желтые чулки с двойной перевязью. Низко поклонившись, Кудор представил менестреля новому хозяину, поименовав того Гересом. Тот оглядел склонившегося Анджея с головы до пят и приказал Кудору принести менестрелю новые туфли. Приказание было тотчас исполнено.

Анджей получил башмаки из тончайшей кожи, неприятно стиснувшие привычные к свободе стопы. Но неприятное ощущение тотчас прошло. Он преклонил колени перед новым хозяином, ожидая приказаний.

Герес щелкнул пальцами, в его руках появилась та самая дудка, которую он вручил застывшему Анджею. Тот благодарно принял дар, враз почувствовав облегчение – ночной кошмар испарился, не оставив и следа. Почувствова себя свободным, он выпустил дудку из разжавшихся пальцев. Она покатилась по палубе, но была поймана и тотчас возвращена менестрелю.

– Отныне имя тебе Кальциген, – неожиданно сильным голосом сказал хозяин, – и никак иначе. – Вагант кивнул, к горлу подступил ком. Он не понимал происходящего, сознавая лишь, что в эти мгновения судьба его меняется окончательно и бесповоротно. – Кудор, проводи музыканта в каюту, – и, кивнув в сторону юта, свистком собрал матросов, веля готовиться к отплытию.

Этим же днем когг поднял паруса и, унося с собой Анджея, не успевшего очнуться от внезапно произошедшей с ним перемены, направился к неведомым берегам.

Глава 5

Коли говорить не хочешь, молчи…

Очнувшись, Мечислав долго приходил в себя и не сразу понял, где он. Однако запах горелой древесины вместе с приторно-мерзким духом заставили его подхватиться и сесть на край топчана. Ослабевшие ноги подогнулись, не давая подняться. На полу перевёрнутого вверх дном сарая валялись обгорелые обрывки ткани, а в болтающуюся на одной петле развёрстую дверь бил яркий солнечный свет. Приступ тошноты заставил Мечислава согнуться, слабость повалила на кровать. Он ощутил под периной острые края шкатулки. Какие ещё сюрпризы, кроме прозрачной девушки, спасшей его ночью от неминуемой смерти, кроются в черном нутре волшебного ларца?

– Наконец-то очнулся, Мечиславушка, сокол мой ясный, – заставив рыцаря вздрогнуть, пропел знакомый елейный голос. – Выпей колодезной воды, дурноту как рукой снимет.

В тот же миг, проплыв по воздуху от двери, к его иссохшим губам прильнул наполненный ковш. Мечислав перекрестился, зашептав изгоняющую демонов молитву.

Невидимая девица, ласково нарёкшая его Мечиславушкой, плеснула в лицо ледяной воды. Он поморщился и сел, а она засмеялась, ровно колокольчик зазвенел:

– Пей, говорю, не то до завтра выступить не сможем, а Безымянный замок ещё далеко. – Мечислав сделал судорожный глоток. Вода обожгла холодом, но в теле вдруг проснулась такая жажда, что он продолжил пить, пока не осушил весь ковш до последней капли. Дурнота и впрямь отступила. Промокнув влажные губы рукавом рубахи, рыцарь поднялся на ноги, ещё раз оглядел сарай – никого.

– Я тебя не вижу, – сказал в пустоту.

– Так ведь день сейчас, потому и невидная, к вечеру разглядишь, обещаю, – проговорили где-то рядом. – А теперь поспеши, завтрак стынет. Груша!

На зов явился обгорелый шут, принёс влажные полотенца. Комедиант попытался раскланяться, но застонал сквозь зубы.

– З-завтрак г-готов, господин, – прошамкал Груша, тряся острым подбородком и громко клацая почерневшими, гнилыми зубами.

Мечислав невольно поморщился, вздувшиеся волдырями ожоги на руках и груди старого лицедея вызвали заставили устыдиться.

– Отчего дрожишь? Тебе больно? – невольно вырвался вопрос.

– Н-нет, н-нет, г-господин, от страха я, – шут опустил слезящиеся глаза и съёжился, ожидая удара. – П-прикажете уйти?

– Я тебе не хозяин, приказы раздавать, – говоря, Мечислав заметил, что Груша украдкой, словно ища пути к отступлению, поглядывает назад, в сторону двери, вспомнил, какой тарарам устроила тут ночью Агница и пожалел застывшего напротив старика, единственного из шайки просившего Бочара не губить молодую жизнь.

– Держи бальзам, убогий, – встряла Агница, заставив Грушу козликом перескочить с ноги на ногу. В руках шута, будто соткавшись из воздуха, появилась деревянная коробочка. – Намажь пожирнее, тогда боль отпустит и ожоги заживут как на собаке, – пояснила девушка из ларца.

Крепко сжав в крючковатых пальцах нежданное подношение, Груша подобострастно закивал головой, бубенцы на его шапке неприятно забренькали.

– Да не меня благодари, убивец. Пана Мечислава и доброе его сердце.

Губы паяца дрогнули:

– Прости, пан Мечислав. Я не желал тебе смерти, но слово Бочара у нас закон, – позабыв трястись и заикаться, скороговоркой протараторил Груша. – Когда я полумёртвым от князя бежал, они меня подобрали и выходили. Вот и живу среди безбожников, податься мне старому больше некуда. Друзей не нажил, а сродственников не осталось. Может, и лучше было умереть, чем так, в волчьей шкуре, да только не из героев я. Чем старше становлюсь, тем сильнее хочется жить. Хоть и претит мне изуверство, а цепляюсь, изо всех сил цепляюсь… – из выцветших глаз лицедея выкатилась крупная слеза. – Да что тут говорить, я вижу, ты из другого теста, вины за собой не знаешь. Чистая душа. Береги ты её, душу-то. А я… – шут махнул рукой.

– Я не держу на тебя зла, иди с миром. – Когда собеседник заговорил о чистоте души, сердце Мечислава невольно сжалось. – Говоришь, не знаю вины? Ох, как ты во мне ошибаешься. – Добавил он уже про себя.

– Пожалуйте завтракать, господин, – взял себя в руки расчувствовавшийся Груша. – А то, как добытое делить, всё Бочар да Буза, а как призраку страшному прислуживать – Груша. Прости и ты меня…

– Агница, – добавил нежный голос.

– Пани Агница.

– Иди, старик, зализывай раны, да прощения моего не проси. Все вы так, сначала прости, я не нарочно, а потом…

Она не договорила. Шут спешно удалился. Мечислав, постеснявшись раздеться в присутствии невидимой дамы, наскоро обтер полотенцами лицо и руки, прихватил с собой перемётную суму со шкатулкой и вышел из зловонного сарая. Остановился за порогом, с удовольствием вдохнул полной грудью, огляделся. Во дворе ни души. Только заготовленную для него могилу наскоро забросали землёй; если бы не защита Агницы, лежать ему здесь до скончания веков. Подошел к оголившейся груше. Молодое дерево, лишившись кроны, показалось больным изогнувшимся старцем, сгусток смолы на месте сломанной ветви отливал на солнце пугающе багровым, будто кровяным. Руки рыцаря похолодели. Гоня наваждение, он часто замотал головой и поспешил добраться до двери жилища, где сразу почувствовал запах свежеиспечённого хлеба, пробежал сени и оказался в горнице. В ярком очаге, как и вчера, весело потрескивали поленья, стол ломился, кроме блюд на нем лежала заполненная доверху провизией и припасами ещё одна перемётная сума.

– Серко уже седлают, – шепнула Агница, когда он доедал последнюю лепёшку с сыром. – Надо спешить, солнце заходит рано, а нам до заката через всю пустошь проехать надобно.

Мечислав кивнул и поднялся, подивившись тому, как быстро он привык к голосу бестелесного духа. Случись с ним подобное в замке Богдана, он счёл бы себя одержимым, а тут даже удивляться перестал.

Проводить гостя никто из добрых людей не сподобился: ни слова, ни звука, будто дом и правда вымер. Взнузданный Серко, нетерпеливо рыхля копытами землю, уже поджидал во дворе, но стоило Мечиславу приблизиться, верный конь, испуганно захрапев, встал на дыбы.

– Это он меня испугался, почуял нечистую силу. Ты езжай, Мечиславушка, а я перед тобой полечу. Шкатулку открой, она укажет дорогу, – сказали откуда-то слева и тут же умолкли.

Рыцарь огляделся: по-летнему яркое солнце на чистых лазоревых небесах стояло в зените, ласковыми лучами отогревая промёрзшую за ночь почву. Теплый ветерок тихонько шелестел пожухлыми травами, играя пышной гривой Серко и смоляными кудрями Мечислава.

Рыцарь поднялся в седло и, пришпорив скакуна, направился в долину, подальше от проклятого воровского обиталища. Вопреки совету Агницы шкатулку открывать не стал. Направление, в котором ему надлежит продвигаться, запомнил ещё вчера, не пожелал внове касаться колдовской древесины, которую, кабы не приказание князя, с превеликим блаженством затолкал в глотку безухого карлы.

Именно он оказался поперёк пути в тот страшный день. Не без его мерзкого участия погиб Казимир, иначе зачем ему там ошиваться? Но для чего уродцу смерть наследника? Вспыхнув, страшная догадка болезненной занозой засела в голове. Мечислав, не видя петляющей среди пригорков узкой тропы, вновь и вновь вспоминал тот день и, вспоминая, всё больше утверждался в неслучайности появления Удо не только возле конюшни, но и раньше, гораздо раньше…

Руки резко натянули поводья, Серко послушно остановился. Застыл и всадник, глядя перед собой невидящими глазами, которым внезапно очнувшаяся память вдруг показала сокрытую под спудом долгих лет картину.

Тринадцатилетний отрок, собравшись пообедать, присел на ступенях у входа в оружейную. Мимо проковылял нищий. Юнец проводил его удивленным взглядом. Прежде при княжеском дворе бродяжки не водились. Лицо убогого скрывал дырявый капюшон, каждый шаг сопровождался надсадным хрипом. Поравнявшись с Мечиславом, нищеброд споткнулся и упал. Да так неловко, что покатился по пыльной тропе, теряя по дороге высыпавшиеся из тряпья бесчисленные пожитки. К ногам мальчика выпал берестяной короб цвета запёкшейся крови, разрисованный яркими драконами. Мечислав поспешил поднять его, движимый состраданием к несчастному бродяге. Поверхность короба оказалась липкой, щелкнув, он раскрылся в руках, изнутри повеяло тухлятиной. Желая как можно скорее избавиться от скверной находки, отрок растерянно огляделся. Нищий уже успел подняться и принялся собирать рассыпавшиеся по тропинке многочисленные кошели, ладанки и мешочки, И где только под жидким рубищем для всего этого нашлось место? Рваный капюшон сполз набок. Безухая уродливая маска с чёрными щелями вместо глаз открылась отроку. Мечислав попятился.

Уродец на удивление прытко подбежал к нему, прокаркал по-немецки, верно, благодарность и, вырвав короб из рук мальчика, бережно спрятал его под грязным плащом, будто короб представлял великую ценность, и заковылял прочь. На руках парня остались красные полосы, забыв о трапезе, он помчался к колодцу их смывать. Остервенело тёр ладони, но липкая долго долго не сходила.

Тогда Мечислав ещё не знал про Удо. Дружина князя только что вернулась. Для прислуги, оруженосцев и их помощников времена настали хлопотные. Наверное, поэтому случай истёрся из памяти.

Сердце рыцаря заныло, когда он подумал, что и это позабытое за давностью лет мимолётное происшествие каким-то странным образом связано с гибелью названного брата. Короб был выкрашен кровью? От этого предположения ком подкатил к горлу, и он продолжил путь, терзаясь сонмами противоречивых догадок.

День, освещаемый запоздалым октябрьским солнцем, выдался тёплым. Мечислав скинул плащ. Серко шел лёгкой рысью по распрямившейся торной тропе, некогда бывшей знатным шляхом, по которому и до сей поры ещё сновали редкие обозы с солью, рыбой и янтарем. А далеко у горизонта, куда хватает глаз, распластался новый лес.

Мечислав поторопил скакуна, но не успел упредить солнце. Спешился возле большого камня, стреножил Серко и сел перекусить.

И снова мысли, неотвязные, непрошенные. Мечислав вырвал из травы белевший пышной шапочкой тоненький одуванчик и дунул на прозрачную головку, как в детстве, что есть силы, – лёгкие пушинки разлетелись, тут же подхваченные ветром. Рыцарь выбросил стебель и, стараясь уцепиться за прошлое, вынул из-за пазухи медальон Иоанны. Надо же какое совпадение, и у Агницы ромашки в волосах, только что не пахнут.