Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман. Часть 4. Между собой настоящим и прошлым

– Вылезай!

– Нет, с-с-п-плавай со мной!

– Ладно, но потом сразу на берег, ты весь синий уже.

Они поплыли – на один мощный гребок Артура приходилось с десяток судорожных взмахов Доминика, но он старался не отставать. Артур повернул к берегу, мальчишка, пытаясь развернуться ушел с головой под воду, вынырнул, отплевываясь, хотел схватиться за Артура, тот нырнул, отплыл подальше от него.

– Давай, давай, доплывешь!

– Не могу!

– Рот закрой и плыви!

– Все! Помоги!

Артур встал на дно, ему было по плечо.

– Издеваешься? Ну берегись!

– О! Силы еще есть! – Артур увернулся от Доминика и макнул его. – Давай нырять учится!

– Нет! Все! Сдаюсь! – он вцепился в руку Артура и тот поволок его к берегу как селедку.

Эмма смотрела, как они вышли из воды – мальчишка еле волочил ноги, сделав пару шагов, он рухнул лицом в песок, потом поднял физиономию с зажмуренными глазами и стал отплевываться и отряхиваться.

– Смотри за Марго, – сказал ему Артур и подошел к Эмме, протянул ей руку. – Твоя очередь!

– Далеко поплывем?

– На край света.

_______

За столом гомонили, разноголосый шум качался над головами и уходил в волны, которые пытались вытеснить его обратно на берег. Звуки разбухали, хлопали, как раздуваемое полотно и иссякали, уступая рокоту прибоя, как всякая суетность растворяется в медленном вечном дыхании жизни. И в этом колыхании, она слышала свой маленький шепот «Я не люблю тебя» и его огромное «Я знаю». Понял ли он, что она сказала именно потому, что сегодня впервые пожалела об этом, что утром почувствовала всю несправедливость этого и желание это переменить.

Дети уже убежали из-за стола, Бусинка, соблазненная новой компанией, нерешительно сползла с колен Артура и пошла к мальчикам, которые закапывали в сухой песок ступни и потом угадывали, где под песком чьи ноги.

Артур все время сидел очень тихо, только иногда отвечал на чьи-то вопросы, подливал вина тем, кто сидел рядом, но сам почти не пил и не ел ничего. Эммануэль было тревожно, его молчание набирало силу, становилось страшным. Он почти исчез в том, что хранилось в чреве огромного темного кита.

–…поздравим Артура, – услышала она, – с тем, что он встретил такую красавицу, пожелаем им счастья!

Гул перерос в звон, Артур поднялся и молча смотрел на двигающиеся рты, на руки, сталкивающие приборы с бокалами. «Свадьбу, немедленно сыграем свадьбу… сыграем…» – слышалось ему из далекого-далекого дня.

Эмма вспомнила вечер, когда они познакомились, тогда ей казалось, что он отгорожен от всех прозрачной ледяной стеной, из-за которой не в силах выбраться, и которую она неожиданно для себя растопила. Она увидела, что рука его покрылась мурашками. В шуме образовалась пробоина – он сдержанно сказал «Спасибо!», и тогда под разочарованные возгласы она поднялась, чуть загораживая его собой, взяла его руки и сложила у себя на животе.

– Вы его смутили, – громко и весело сказала она.

Гам снова радостно пошел вверх, словно пена из бокала.

– Ты что, Артур, не знаешь, что надо делать, когда поздравляют тебя и твою невесту? – выкрикнул пожилой мужчина с шальными темными глазами.

– Я еще никогда не женился, – серьезно ответил Артур, крепче прижав к себе Эммануэль. – Вот ты, Морис, женился…

– Три раза! – вставил кто-то.

– … так покажи пример. Я поздравляю тебя с тем, что ты встретил очаровательную Франсин. – Вокруг захохотали. Все видели, что пока накрывали стол, Морис успел побраниться с женой.

– Ну-ка вставай, – повелительно сказал Морис своей женщине, она неуклюже поднялась, звон возобновился. – Всему их учить надо! – он взял в ладони ее голову и смачно поцеловал жену под общий гогот. – Моя Ксантиппа! – так он стал называть Франсин после того, как приезжавший на верфь Роланд рассказал ему о Сократе и его супруге.

– Порепетируем? – шепотом спросила Эммануэль. Обычно Артур скрывал от посторонних любые проявления нежности, это казалось ей старомодным, но милым, потому что когда они оказывались одни, он не хотел отпускать ее, она нужна была рядом постоянно. – А то скоро свадьба…

– Все прояснилось?

– Да. – Она повернулась и смотрела ему в глаза.

– Море…

Хлопнула пробка, девушка вскрикнула, и он приник к ее губам, словно хотел выпить этот острый возглас.

_______

Щелкнула дверь. Эммануэль подняла голову, с удивлением обнаружив, что одна.

– Артур?

Он вошел в комнату.

– Ты куда ходил? – вчерашние слова Доминика о том, что ночью он пойдет к Мари, вдруг врезались ей в горло, и она на секунду забыла, как дышать.

– Я никуда, это Доминик вернулся – нагулялся.

Пытаясь найти улики, она изучала его одежду. Да, он был дома, во всяком случае, он давно дома, не сейчас пришел.

– Ты что совсем не спал?

– Не мог заснуть.

– И что ты делал?

– Я… сидел здесь, смотрел на тебя.

– Это не честно смотреть на людей, когда они спят! Это неправильно, так нельзя делать!

– Прости, я сначала хотел уйти, но когда ты спишь, ты такая…

Снова ее раздражение растворилось в его любви как горстка соли в воде. Она улыбнулась, выбралась из-под одеяла и перебралась к нему на кресло.

– Что всю ночь просидел?

– Нет, потом я пошел к Марго – ей что-то приснилось, она заплакала так жалобно. Побыл у нее, хотел сюда вернуться, но побоялся тебя разбудить. Когда входишь в комнату, где человек спит, словно проделываешь собой дыру в его сне, и сон пугается и начинает сквозь эту дыру утекать, даже если ты очень тихо себя ведешь и не шевелишься, само присутствие неспящего мешает тому, кто спит. Поэтому я пошел на кухню и сидел там, читал.

– Почему ты не спал?

– Когда волнуюсь или о чем-то думаю неотвязно, не могу заснуть.

– О чем?

– Много о чем, так не расскажешь.

– Скажи, что было вчера? Почему ты был таким? Ведь ты доверяешь им, они любят тебя, да они… они просто боготворят тебя…

– Знаю. Прости, я вел себя…

– Ты был в каком-то воспоминании… тяжелом, да?

– Да, прости.

– Прощу, если расскажешь, – пора было пускать в ход клещи. – Давно это было?

– Пять лет назад. Тогда… я тогда… в общем, первый раз собрался жениться. Все очень странно было и плохо закончилось.

– Вы расстались.

– Нет, совсем плохо. Ладно…

Артур очень коротко, тщательно выбирая слова, рассказал ей про Кэт.

– Господи, как же… Она… послушай, разве она тебя любила?..

– Она словно пыталась ухватиться за какую-то соломинку, так меня обо всем расспрашивала, что и как будет, словно надеялась на что-то, но я, видно, не смог оправдать ее надежды… Я, наверное, все делаю как-то не так, меня поэтому невозможно любить, ну еще как брата или друга, может быть, а вот… Ну что ты?

– Нет! Нет-нет-нет! – Эммануэль прижалась к нему и сквозь всхлипы сдавленно повторяла свое «нет», потом вдруг отстранилась от него, словно вспомнив что-то такое, что изменило ход ее мыслей, посмотрела ему в глаза, снова обняла. – Так не может быть! Это несправедливо! Так быть не должно! Ты лучше нас!

– Маню, разве можно так? Как можно решить, кто лучше кого.

– Я могу для себя решить! Помолчи! – она закрыла ему рукой рот. – Я знаю, что ты лучше меня, ты лучше Роланда и еще многих моих знакомых! Тебе, наверное, в детстве такое часто говорили, – она осторожно пыталась разворошить тот пепел, который покрывал его боль, пытаясь расчистить от него свою догадку. – Ты делаешь не так, говоришь не так, одергивали, даже когда ничего плохого не натворил, да?

– Всех так воспитывали.

– Знаешь, я однажды случайно разговорилась в кафе с женщиной, немолодой уже. Она сказала, что жить с нелюбимым мужчиной это преступление, непростительное, и самое ужасное в том, что эта нелюбовь может переноситься и на детей, особенно, если они похожи на того, кого она не любит. Она сказала, что теперь уже не может ничего исправить, что ее сын вырос, и теперь она видит все последствия своего преступления.

– Мы вчера говорили об этом…

– В последнее время мне все говорят об этом! Я раньше не понимала, насколько все это может быть серьезно, Артур, только сейчас начинаю. Не знаю, что будет между нами, не хочу тебе врать. Ты готов ждать и терпеть все это?

– Да. Но мне не нужно ничего терпеть… это тебе приходится… Обещай быть честной с собой и со мной, и не бойся огорчить меня, если что-то хочешь сказать, – ложь гораздо хуже.

Чувствуя вновь подступающие слезы, она прижалась лбом к его лбу, его глаза слились в один, большой и видящий насквозь…

– Я…– начала она.

Он едва заметно покачал головой, не давая ей соврать.

– Я хочу любить тебя, – поправилась она, вкладывая, кажется, все это желание в поцелуй.

Предисловие in transitu. Фрагмент 3

Иногда вдруг мне становится очень тяжело. Как правило, накатывает беспричинно. Я вдруг обнаруживаю, что все обессмыслено, что рутина, обыденные обязанности и моя собственная лень и несобранность обкрадывают меня каждый день, съедая плодотворное время, что моя жизнь не удалась, что нет в ней радости, что мои попытки сделать что-то хорошее провалились. Я могу часами слоняться по дому, пытаясь взяться за какие-то дела, но так ничего и не сделав. Я пытаюсь подобрать утешения, как ключи к замку, чтобы открыть дверь и выйти из этого сумрака, но у меня не получается. И почему-то верное решение не приходит мне в голову сразу, наверное, так нужно, чтобы я накопила нетерпение. И вот, наконец, появляется спасительная мысль о тайном убежище, о том, что мне всегда интересно, о том, с чем я не разлучаюсь ни на день в своих мыслях. И я наливаю чашку кофе и иду к своему столу. Иногда я просто читаю то, что написала до этого, иногда сразу начинаю записывать новые мысли и пришедшие образы, иногда составляю или меняю планы, но как бы там не было, с белого листа на меня льется свет, спасающий, утешающий. И вот я снова радуюсь и волнуюсь, плачу и дрожу, все обретает краски, все начинает жить, и я благодарна этой своей другой жизни. У меня есть то, что есть не у каждого.

Память о прошлых грехах

– Новости! Цоллерн подал на меня жалобу в городское управление, требует независимой оценки состояния коммуникаций – так ли они нуждаются в ремонте, и раззвонил уже об этом, где только мог. С каким рвением он укорачивает себе жизнь!

– Мерль!

– Я с ним разберусь!

– Не стоит кидаться такими заявлениями!

– Вот увидишь! Он не доберется до меча раньше меня! Спишу все на Город, и еще полицию подниму на поиски! Мне надоел этот п..бол! Да одного того достаточно, что он сын человека, из-за которого погибла моя сестра! Что молчишь? Неужели в тебе нет ни малейшего желания отомстить?

– Но ты же сам сдал ее отцу, Мерль! Ты шпионил за ней, а потом шел докладывать!

– Ты что – не понимаешь? Я хотел уберечь ее! Я знал, что их отношения закончатся плохо!

– Благодаря тебе, Мерль!

– Откуда мне было знать, что Бернар…

– Кого ты сейчас обманываешь, Мерль? Ты прекрасно знаешь, чьих рук это дело.

– Я не верю в это, Дориан! Это всего лишь твои домыслы, потому что у тебя в голове помутилось от горя. Не мог он! Тем более в машине кроме нее был ты…

– Не мог? А мама, Мерль? Кто подстроил ту аварию?

– Кто?!

– У него были подозрения, видимо, он их как-то решил, и не в нашу пользу.

– Говори.

– Мама раньше была с другим человеком, и отец подозревал, что мы с Арианой не его дети, т.к. родились на два месяца раньше… Вот в тебе он был уверен на все сто, и не зря… Ты похож на отца, но ты не он – тебе такое легко не дастся. Не торопись с решениями, Мерль, что тебе эта жалоба? Пока-то они соберутся, пока найдут организацию, которая будет проводить эту оценку, кстати, этот выбор можно будет оспорить…

– Ладно, подумаю об этом.

– Да, подумай, и отвлекись пока, сходи кино посмотри, ты какой-то слишком взбаламученный…

– Пойдем вместе?

– Нет, извини, от этого у меня потом голова разболится надолго… Лу позови.

– Ха, его теперь дома не видно, не пойму – то ли он прячется от меня, то ли впрямь ищет этого гаденыша… Что-то он там себе кумекает, совсем отбился, ты бы поговорил с ним, как-то выяснил, что у него в башке.

– Хорошо, поговорю, когда увижу, обещаю.

_______

За последние пятнадцать минут Луи Пеллерэн смотрел на часы не меньше двадцати раз. Все остальное время он смотрел на портьеры, закрывавшие небольшой кабинет от общего зала ресторанчика. Наконец, разбив их рукой, словно саблей, вошел мальчишка.

– Думи, я решил, что ты не придешь! Мы так давно не виделись, я себе просто места не находил?

– Ну, поехал искупаться, чего ты? – он плюхнулся на засаленный диван рядом с Луи.

– Я боялся за тебя, скучал по тебе. Раньше я не страдал, а теперь…

– Страдания – это первое испытание, начальная стадия, – ободряюще улыбнулся мальчишка, привалившись головой к плечу Луи.

– Но ты не страдаешь?

– Не-а, – Доминик беззаботно потянулся и закинул ноги на столик. Открыл бутылку пива.

– Ты не скучаешь по мне?

– Нет – я могу тебя увидеть, когда захочу, чего скучать? Страдают те, для кого радость без мучений кажется безвкусной… потому что они не знают, в чем радость.

– В чем?

– Без толку говорить, каждый должен сам до этого дотумкать…

– Ну, в чем?

– Говорил тебе уже. Когда треплешься о таком, слова превращаются в дерьмо.

– Думи!

– Блять! Достал ты! – отмахнулся Доминик, он подтянул колени к подбородку, казалось, он не собирается отвечать, но через некоторое время он сказал задумчиво. – Радость – любить, Лучо, только мало кто понимает, что это значит.

– Если нашел того, кого любишь…

– Заткнись! – рассердился вдруг мальчишка. – Не скучать, дрочить, сношаться… Любить это делать, думать, давать людям то, что им нужно, если ты видишь это.

– Но что им нужно?

– Кому что, – осклабился Доминик. – Кому пинка, кому тычка, кому шоколадку!

– А что нужно мне?

– Отвали!

– Не хочешь говорить… потому что жалеешь меня…

– Отъ…сь! – мальчишка сделал огромный глоток, зажмурился, с трудом проглотил и отвернулся, долго кашлял, потом затих, стал отковыривать краску со стены и щелчком отшвыривать кусочки.

– Думи, что ты? Ну, прости…

– Зае…л!

– Ну, пожалуйста… – Луи попытался развернуть его к себе. – Не пугай меня! Плачешь?!

– Заткнись!

_______

Тарелка брызнула звонкими осколками по полу. Маргарита, случайно уронившая ее, залилась криком, Хильда пыталась успокоить дочку, напоила водой и отправила наверх за куклами, чтобы вывести их на прогулку.

Роланд, внимательно следивший за всем происходящим, спросил:

– Так жалко тарелку?

– Нет… то есть, конечно, но… – она взглянула на него, решая, доверить ли ему свои мысли. – Наверное, в прошлых жизнях я совершила много ужасного, меня часто мучает память о прошлых грехах.

– О каких, например?

– В основном о разных зверствах. Я даже не могу назвать это фантазиями, это как воспоминание, вдруг всплывает, как дежавю, понимаешь?

– Пока не очень…

– Вот сейчас… осколки, ребенок, и я тут же вижу, как детскую шейку перерезают осколком – кровь, обнажившаяся трахея, судороги… или, например, я держу на руках младенца и вижу ножницы, и сразу возникает сцена мучения или убийства… Мне очень страшно, я боюсь этих видений, боюсь себя – что же я за чудовище такое, что представляю подобные вещи… А в детстве было еще и с животными – например, котенок играет под окном, и я вижу, как разбивающееся стекло падает на него, вижу крошечное тельце, искромсанное острыми краями… Всего лишь на миг, но во всех ужасающих подробностях. Я пыталась спрашивать себя, разве я хочу этого? Разве мне доставляет это удовольствие? Нет, это только угнетает, загоняет во тьму, но постоянно возникает. Что угодно… Ты и машина, или эти тяжелые рамы, полки, камни. И, понимаешь, это не я сама совершаю по своей воле, это кто-то вообще убивает кого-то вообще, как-то абстрактно, поначалу, а потом я подставляю на место жертвы кого-то из близких.

– А сама ты бываешь жертвой?

– Да, иногда, но чаще кто-то другой… У тебя так не бывает?

– Нет, не замечал за собой. Может это из-за всего, что ты пережила?

– Говорю же, в детстве это тоже было…

– Могу предположить, что это связано, скорее, с проблемами в выражении злости, гнева, или, возможно, со страхом, тем, который проистекает из прошлой жизни и тем, который за твою нынешнюю осел в тебе нерастворимым осадком. Многое в человеческой истории вызывает у современного человека, даже не слишком чувствительного, содрогание. Например, обычай приносить в жертву новорожденных младенцев, или превратности пути паломников-простолюдинов через пустыню во время крестового похода, когда женщины, забеременевшие в пути, рожали детей и, если сами оставались в живых, просто бросали их под палящим солнцем умирать. События двадцатого века тоже добавили в общую копилку немало такого… Хотя, конечно, никто из нас не ведает, чем отягчено наше прошлое воплощение…

Спустился Артур.

– Куда сегодня? – спросил у брата Роланд.

– Сегодня? – рассеянно переспросил тот.– Что-то я забыл, Маню сказала, но я сейчас не помню…

– Значит, туда, куда тебе не интересно.

– Главное, чтобы ей нравилось, а я покурю в сторонке, – улыбнулся Артур.

– Какое самоотречение! Она этого не заслуживает.

– Много ты понимаешь! Пока!

Роланд задумчиво смотрел на закрывшуюся за братом дверь, накручивал волосы на палец, потом сказал тихо.

– Он как будто добровольно каторгу отбывает.

– Я не знакома с ней, мне трудно судить, в чем тут дело, – сказала Хильда. – Но знаешь…в индуизме, например, считается, что родственниками или супругами могут быть люди, которые в прошлых жизнях враждовали друг с другом… Им дается шанс примириться и искупить свою вину. Кто знает, может, он ее в прошлой жизни… убил.

_______

– Дашь завтра ключ от мастерской? – без предисловий спросил мальчишка, когда Артур сел в машину.

Он еще не успел ответить, как Доминик заверил его, что к вечеру там будет полный порядок и никаких следов чужого пребывания.

– Тайная встреча?

– Тачки под приглядом, а туда они за ним не сунутся, а если и сунутся – народу там много, можно потеряться.

– Зачем ты это делаешь?

– Слизняков ведь тоже должен кто-то любить…– невесело хмыкнул мальчишка.

Артур долго смотрел на него, думая обо всем, что узнал о нем за последнее время.

– Да, ты прав, Бог, наверное, самую омерзительную для нас тварь любит не меньше, чем самых прекрасных людей. Только это очень трудно…

Доминик потер рукой лоб и негромко сказал.

– Прошлым летом парень с крыши сиганул – наркоша один. Запал на меня, а я послал его, и постарался так сказать, чтоб пообидней было. Обрыдался небось перед тем, а может, и обделался, но ведь прыгнул. Потом его дружок записку передал от него. Там он так написал, мол, слизняк тоже хочет, чтобы его любили.

Книга открыта. Аáскафéр

Мой спутник прислонился щекой к стволу раскидистого дуба, под которым оба мы пережидали дождь, и долго глядел на замок, выраставший из вершины холма. Городок у подножия этой твердыни был совсем скрыт туманом, и только башни с узкими бойницами и частые зубцы стен высились над молочно-белой округой словно поднимались они из облаков.

Человек, с которым вот уже несколько дней я делил все невзгоды путешествия, совершаемого по осенним дорогам под пронизывающим ветром, я знал едва-едва, но много слышал об этом искуснейшем певце, принять которого почел бы за честь любой сеньор. То был сочинитель самых великолепных сирвент, знаток темного стиля, не раз получивший награды на состязаниях певцов. Многие дамы рады были бы иметь такого вассала, только он ни от одной не просил поцелуя, и никто не слыхал, чтобы канцона или альба слетали с этих уст, чаще сомкнутых, чем изрекающих любезности, что так необычно для странствующего трубадура. За несколько дней нашего знакомства я так привык к его молчанию, что даже вздрогнул, услышав звук его сильного голоса, чрезвычайно приятного своим низким тембром.

– Взгляните туда, – произнес он, простирая руку к замку, – на ладонь его и на рукав дорожного платья из грубого сукна падали крупные капли. – Вы знаете историю сего знаменитого замка?

Я отвечал, что нет, хотя, признаться, слыхал множество разных историй, но об этих краях мне известно мало.

– Вот такой же туман покрывал землю вокруг этого холма, когда много лет назад барон Асбар фон Баренхафт прощался здесь со своей возлюбленной госпожой Алейсейн. Тяжело им было думать о расставании, ведь барон отправлялся в крестовый поход и вверял судьбу свою в руки Господа на этом опасном и трудном пути. В тот день в последний раз перед долгой разлукой он мог поцеловать белые нежные пальцы госпожи Алейсейн и насладиться красотой любимых глаз. Перед ним в глубокой скорби стояло создание, прекраснее которого не было на свете. Гордость боролась в ней с любовью, и в темно-зеленых глазах ее дрожали слезы, но упасть на щеки, которые нежностью своей могли сравниться с тончайшим китайским шелком, а румянцем с самой свежей зарей госпожа Алейсейн им не позволила. Долго стояли они рука в руке, и не было таких слов, какие сгладили бы горечь влюбленных в эту минуту. Они молчали, как и теперь сумерки сгущались над замком.

Он прервался, отошел к своему коню. Мне показалось, что глубокая печаль сдавила ему горло, и он не может продолжать рассказ. Но немного погодя он сказал:

– Дождь кончился, мы можем развести огонь, если найдем немного сухого хвороста. Темнеет.

Так мы и сделали. Когда скромная трапеза наша была готова, и мы, вознеся молитву, приступили к ней, я ожидал продолжения рассказа.

Мой спутник потеплее укрывшись плащом, продолжал:

– Наконец последний долгий взгляд завершил этот тягостный для обоих час. Рыцарь вышел во двор, где ему подвели коня, а его дама стояла у окна провожают глазами стройную и могучую фигуру своего паладина, и сердце ее разрывалась от страха и печали. В тихой грусти провела госпожа Алейсейн остаток вечера…

Последние слова были произнесены рассказчиком почти шепотом. Затем он совсем смолк и прислушался. За моей спиной в темноте хрустнула ветка, раздался легкий шорох, и несколько крупных капель, собравшихся на листьях после недавнего дождя, упали на землю.

– Кто здесь? – громко спросил Ааскафер, поднимаю горящую головню и шагнул зарослям , откуда раздавались эти звуки.

Ему навстречу двинулась человеческая фигура. Незнакомец был, видимо, как и я семинаристом.

– Здравствуйте, добрые христиане, – сказал он, приветствуя нас. – Позвольте мне обогреться немного у вашего костра. Я нищий студент, и никому не могу причинить вреда. В котомке моей осталось немного хлеба и сыра, которыми я охотно угощу вас.

– Не ты, а мы должны поделиться с тобой, ибо наши припасы побогаче, – ответил я семинаристу, к которому почувствовал уже симпатию и сострадание, так как он промок, к тому же шел пешком, и поддержкой ему в борьбе с усталостью служил лишь посох. Спутник мой не стал возражать против того, чтобы я пригласил незнакомца к огню погреться и послушать отужинать с нами. Кивком головы выразил он мне свое согласие и по моей просьбе продолжил прерванный рассказ.

– В печали провела госпожа Алейсейн вечер, и душа ее все рвалась вслед за рыцарем, и не раз пожалела она о том, что не отправилась вместе с ним в Святую Землю.

И вот настал день, когда большой отряд во главе с Готфридом Бульонским прибыл к морю в Марсель. Теперь им предстояло сесть на корабль, чтобы плыть в Палестину.

В пути через чужие земли не раз вспоминал барон свою любимую, и казалось ему, что она где-то совсем рядом. Сколько раз в минуту опасности он призывал ее светлый образ пред свои очи, и это придавало ему сил. Однажды, в пути через пустыню, отряд остановился на ночлег среди песков. К вечеру так похолодало, что воинов до костей пробирал озноб. Побежденные усталостью они все же уснули, а ветер перекатывая песчаные бугры потихоньку заносил спящих. Барон не спал, он сидел на склоне бархана и вспоминай госпожу Алейсейн, как наяву слышал он ее голос, и дыхание, которое источали ее уста, согревало ему сердце. Ночью многие замерзли, и на рассвете, когда звук рога разбудил отряд, воины поняли, что их стало вполовину меньше. Оплакав друзей и похоронив их по христианскому обычаю, рыцари двинулись дальше. Еще много-много дней длился их путь. От сильной жажды невозможно было сказать и слова, но под мерный шаг коней в голове у рыцаря простые слова складывались в песню, конечно ни в какое сравнение не идущую с теми, что сочиняют трубадуры, но придававшую силы и бодрость духа.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.