В доме загремело, засвистело и мне не оставалось ничего иного, как бежать. Я и бежал. С трудом перемахнул через забор – на железе остались шматки шкуры – нырнул в ближайший переулок. Топот. Шум. Крики. Лай собак. Грохот каблуков о камень. Собственное, начавшее сбиваться, дыхание. Поворот. Еще поворот. Нет, милые дамы, ваши прелести нынче не настолько прелестны, чтобы отвлечься. Простите, мистер, у меня и в мыслях не было вас сбивать с ног. Извините, мэм, но ваши девочки меня не…

Стоп. Кажется, я уже бегу от собственной тени. Стыдно, Дориан.

И дьявольски больно. Руку свело куриной лапой, пальцы подергивались, отсчитывая ритм боли, а я снова не представлял, что делать.

И главное, как попасть домой.

Где я? Площадь. Колодец со сбитой набок крышей. Темные хибары, жмущиеся друг к другу в порыве грязной страсти. Редкие пятна огней. Воняет салом и людьми, которых много, но почему-то они прячутся.

– Эй, мистер, – за куртку дернули. Я обернулся, пожалуй, излишне поспешно, едва не сбив с ног курносого пацаненка в драной шляпе. – Эй, мистер, мжет на бои гляньте? Шесть пенни всего. А мне дадите, то и скажу, на кого ставить?

– И на кого же?

Пожалуй, если за мной все же гнались, то толпа – весьма удачный вариант для игры в прятки.

Глава 10. Где сначала бьют физии, а потом ведутся разговоры

Итальяшка был здоров. Живого весу – сотни на три фунтов. И ладно бы жирком мягким и неопасным, так нет – мышцами бугрится.

Как итальяшка рубаху снял, так Перси прямо дурно стало. Староват он стал для этаких забав. А что делать? Виски лакать да тетушкам врать, что все ладно.

Ни хренища не ладно.

Сдулся Персиваль. Вышел весь. По ломтикам, по кусочкам душу растратил, а что не растратил, то утопил в черных очах Кали-Тысячерукой. И теперь хоть плач, хоть вой, хоть голову свою дурную о чужие кулаки разбей – ничего не переменишь.

Но итальяшка, сукин сын, хорош! Плечист и волосат, не человек – выродок хануманий, тхагами прирученный да на цепь посаженный. Клыков вот, правда, нету. И харя не обезъянья, бычачья скорей: низкий лоб, широкая переносица и ноздри вывернуты.

Дышит так, что пар валит. А больше ничего и не делает. Стоит. Ждет. Ухмыляется. А в глазах – пустота. Стеклянные они, неживые.

И видится Персивалю в стекле этом не собственное отражение, но золоченые черепа в ладонях Разрушительницы. Улыбается она, оставшаяся за сотни и тысячи миль от Сити, и руки протягивает, требуя обещанное.

И что делать? Отступить? И чтоб орали-улюлюкали в спину, кидали тухлятину, а потом пустили слушок, что Персиваль-Молот уже и не молот, а дохлая скотина?

Нет, лучше уж там, на опилочках упасть и отрубиться. Будет-будет в голове звон. Будет счастье забытья. И будет ласковый шепоток на незнакомом языке.

Или не будет. Поднырнуть этому бычку под бок. Вломить с левой – левая-то Перси всегда выручала – а потом и снизу да в челюсть. И в нос догнать. И если быстро двигаться, то очень даже получится.

Итальяшка, взрезав толпу, как плуг землю, выбрался на площадку. Он переступил с ноги на ногу, утрамбовывая рыхлые опилки, и снова замер, уставившись куда-то в толпу.

Персиваль ткнул в бедро припасенной иголкой. Не помогло. Нет, больно-то конечно стало, только не так, как прежде. Чувствуется через эту боль и собственная слабость, и ребра, ноющие не то заранее, не то от старых ран, и спина, которую третий день как ломит.

Вот сейчас и переломит.

Молодцевато перескочив через загородку, Персиваль заорал. Так, порядку ради. Шакальи тени брызнули из-под ног. И заунывная песня тхагов угасла в реве толпы.

А все ж таки надо было Нодди сказать, чтоб на итальяшку ставил…

Эта мысль стала последней: соперник, поддав босой ногой по кучке опилок, вдруг прыгнул. Ловкий, зар-р-раза! Да Перси и не таких ловкачей уделывал. Поднырнул под удар, отступил, чуть тронув косматый бок кулаком.

– Давай, давай! – орали справа.

– Наверни ему! – поддерживали слева.

– Наподдай!

– Вали!

– Ты мой, – шептала тысячерукая богиня, улабаясь раскровавленным ртом. – Признай.

– Бей! Бей!!!

Бей-убивай… бей-бей, веселей. Обхохочешься до усрачки. Персиваль отступал. И наступал. И обходил итальяшку, время от времени прощупывая ударами.

Крепкий. И быстрый.

И достал. Вломил, аж оборвалось внутри, плеснулось через сжатые зубы комом, да не вывернулась. Шалишь, одним ударом Перси не свалить. А итальяшка с лица не переменился. Туповато-равнодушное выражение, как будто насрать ему на все.

Может, оно и так. Но Персивалю с этого не легче.

А спину чутка и отпустило. Может, второй раз подставится, чтоб уж совсем?

Прозевал. Второй раз в голову пришлось. Скользнули по щеке пальцы. А следом, другие, правые, прямехонько в переносицу впечатались. И тут же – многорукое отродье! – в живот. В живот. В голову.

– Да бей ты его!

Бей. Убивай. Чтоб совсем. Чтоб не подняться с опилок. Ну же? Или слабо?

Чтобы раз и со всем покончить. Вылечить от подхваченной в Индии тоски.

Перед глазами плывет и все красное какое-то, кровью мазанное-перемазанное. Осклабились шакалы, заплясали кости на поясе Кали. Завыли тхаги.

– Ты мой, – повторяет богиня, и тысячи черепов у ног ее соглашаются.

– Нет!

Что нет? Где? Персиваль не там. Персиваль здесь. Вокруг орут-свистят. Нодди показыват, что падать надо. Падать?! Нет уж, Перси сам не станет… Перси должен… дотянется.

Дотянулся. Не в челюсть – в гранитную глыбину ударил.

А итальяшка, сжав голову Перси руками, толкнул вниз, вскидывая навстречу колено…

Гудело. Чуть потряхивало и щипало, не больно, но как-то очень уж мерзопакостно. И Перси хотело было глянуть, чего это такое щиплется, но не сумел открыть глаз.

Следом пришла мысль, что все это странновато и что, верно, итальяшка тот крепенько приложил коленом об лоб, если сейчас ничего не болит, но чувство такое, как будто бы Перси выпотрошили. И вторая мысль – а не случилось ли в печальный дом от такого удара попасть? Или куда подальше, в тот мир, где к Персивалю совсем иные счеты. Тут Перси перепугался и со страху дернулся, сел – только по плечам захрустело да треснуло чего-то, а знакомый голос сказал:

– В вашем состоянии рекомендуется лежать.

Ну тут веки, наконец, разошлись, а по глазам резануло светом.

– Ложитесь. Умоляю, хотя бы сейчас сделайте то, что говорю.

– Где я? – спросил Перси, уставившись на потолок. Потолок был высокий и вяло качался, а вместе с ним качалась и блестящая штуковина, свисающая с балки. Штуковина была интересной. На нетопыриный скелет похожа, только железная.

– Вы в мастерской. Прошу прощения, но я счел, что не стоит беспокоить ваших родственниц, и поэтому велел отнести вас сюда.

Дома. Точно дома. Как попал? А хрен его знает, но не станешь же у этого уродца клыкастого спрашивать. Дориан… только и слышно, Дориан то, Дориан это. Какой он Дориан. Мальчишка-Дорри в шерстяном костюмчике и волосики на пробор. Харя толстая, сытая, а в глазах ленца. У Дорри папашка – бакалейщик и леденцы в карманах, от которых пахнет так сладко, что думать ни о чем, кроме леденцов не выходит…

– Вам не следовало соглашаться на этот поединок, – клыкастый пересел так, чтобы Перси было видно. Можно подумать, много удовольствия на него пялиться.

С другой стороны – всяко больше, чем на ту, о которой Персиваль давно и тщетно пытался забыть.

– Учить будешь?

– Лечить буду. Лежи.

А гудеть-то продолжает. И дергает. И щиплет все сильнее. И еще лежит Персиваль в воде, изрядно пованивающей тухлыми яйцами, а ноги задранные на железной приступочке покоятся. Пальцы мерзнут, а пятки чешутся.

– Куда ты меня засунул? – все-таки челюсть чутка побаливала. Но зубы вроде все на месте. А носом не дышится. Опять поломали?

– Гальванизационная капсула. Снимает отеки, ускоряет рассасывание гематом и…

Персиваль, кое-как опершись на бортики, все же сел. Головой трясти поостерегся, но лицо ощупал онемелыми пальцами. Так и есть, нос поломали. А левая бровь кровью набрякла, вздулась жирной гусеницей.

– Дело, конечно, твое, но я рекомендовал бы лечь.

Тетки ругаться станут. Потом плакать. А потом замолчат, как обычно, когда Перси чего-то не того делал и не знал, чего именно. Надо было в колониях оставаться…

Нельзя было там оставаться.

Ванна фыркала и пускала пузыри, гудели трубки, к ней прикрученные, а щипала сама вода. Грудь и руки опоясали широкие ленты мягкой ткани, с которых свисали проводки. Ленты застегивались на блестящие пряжки и были затянуты до того туго, что дышать мешали.

– Сними.

– Больно будет, – предупредил вампир, но с места сдвинулся. Завозился, пытаясь справиться с пряжкой, но одной рукой выходило плохо. Вторую же, запакованную в грязноватую перчатку, Дориан прижимал к груди.

Интересно, а куда этот благопристойный вляпаться умудрился?

В голове, медленно, но верно наполнявшейся гулом, родилась мысль.

– Слушай, – Перси стряхнул с руки ленту, которая шлепнулась в воду и утонула. – Давай так, ты помогаешь мне, а я тебе.

– И чем же, позволь узнать, ты мне поможешь? – со второй пряжкой Дориан справился ловчее, а третью, которая на груди, так и вовсе расстегнул одним прикосновением. – Аппарат не сломай.

Из аппарата, слабо хрустнувшего, Перси вывалился. И встав на карачки, замычал – боль вернулась вся и сразу. Ребра… голова… живот… спина, чтоб ее!

– Я предупреждал, – спокойно заметил Дориан. – На, вытрись.

Вытираться не было сил, и Перси просто закрутился в простыню и сел, прислонившись к занозистому боку ящика. Настолько хреново ему даже в тот раз не было.

– Ты выглядишь жалко, – вампир, устроившись в кресле, баюкал раненую руку. Судя по скрученным пальцам и тому, как Дорри ее держал, досталось ему крепко.

– На себя посмотри, – буркнул Перси. – Следил за мной, да?

– Ни в коей мере. Случайность, одна из тех, что управляют миром.

Трепло. Как новый офицеришка, из-за которого Перси пришлось домой вернуться. Чешет-чешет языком, улыбается, в глаза глядя, а потом с такой же вот улыбочкой и петлю на шею накидывает, чтобы с извиненьицами колоду из-под ног выбить.

– Признаться, я испугался, что он убьет тебя, – сказал Дорри.

– Чего пугаться? Радовался бы.

Он пожал плечами с таким видом, что сразу стало ясно – глупость ты, старина Перси, сморозил.

Сидеть под влажной простыней становилось холодновато. И чем дальше, тем больше постреливало в спину, предупреждая, что вот-вот и конкретно прихватит.

Следующий вопрос Дорри озадачил:

– Тебе он не показался странным?

– Кто?

– Твой соперник. Он… – сложенные щепотью пальцы уперлись в лоб. – Он как будто бы… вот не знаю, как объяснить!

– Скотина он, – разрешил сомнения Персиваль. – Бычок итальянский. А от этих итальяшек всего ждать можно. Они, если разобраться, то и не люди вовсе! Паписты…

– Точно!

Клыкастый от волнения даже вскочил и, забывшись, шандарахнулся рукой о стояк. Зашипел, ругнулся, но без души, и сказал:

– Не человек! Он двигался не как человек.

Как хануман, присланный по душу упрямого беглеца. Не то напоминанием, не то предупреждением. Сдайся, Персиваль, по-хорошему, все равно ведь проиграешь. Да и кто ты таков, чтоб с богами сражаться?

Чтоб отвергать саму Тысячерукую?

– Так папист же, – сказал Персиваль, стряхивая обрывки страха.

А вставать надо. Вот зацепится за угол ящика и подъем. На раз-два. Ну или можно на три. И на четыре, а лучше бы на десять, и чтоб сразу в койку. Ох голова-головушка… и деньги ушли. Точно, ушли. Небось, еще и должон Нодди остался. И ладно бы только ему, ведь если по-хорошему, то Дорри не обязан был помогать.

Нет уж, пускай Персиваль и не сэр, и не мистер, но от своих долгов он отступаться не станет.

– Сюда иди, – велел Персиваль. Подняться-таки вышло, но ровно настолько, чтоб на ящик сесть. Мокрая простыня тотчас сбилась, и стало еще холоднее. – И воды возьми, только чистой. И еще соли, если есть. Кубок. Ложку серебряную…

Воды нашлось с полфляжки, а вот соли была целая банка. Теперь бы не напортачить…

– Вещички мои забрал? Хорошо. Тащи сюда.

Приволок, кинул грязной грудой и, отступив, отвернулся. Нужное отыскалось в кармане. Хорошо, что подчистить не успели, а может и не знали, на кой ляд эта серая труха надобна. Вот и ладно…

– Под печать влез? – уточнил Перси, расставляя добытое на ящике.

– Да.

Это хорошо, что отнекиваться не пробует.

– Перчаточку сними.

Дорри снял, вывернув шкуркой дохлой ящерицы, и мазь, которую накладывал, точь-в-точь склизкая мездра. Резко завоняло паленым, и запашок этот крепко не понравился Персивалю.

– Лампу поближе поставь. И пару свечей бы, если есть.

И хорошенько ж его угораздило-то. Шкура красная, распаренная и кой-где порастрескалась, а из трещин гной желтый сочится. Он-то и воняет.

Дорри притащил длинную колбу, внутри которой на тонкой ножке плясало пламя, причем было оно удивительно ярким, а свет давало белый, чистый.

– Сколько было? И какие?

– Три. Вроде бы три. А какие – не знаю.

На внутренней стороне ладони явственно проступали два пересекающихся креста. Знакомая работа, только удивительно видеть ее в Сити. И внутренний голос, очнувшись от нокаута, шепнул, что не надо бы лезть в это дело, что двойные Печати за просто так не ставят, а если ставят, то…

Клирикал отвернулся от Персиваля. И радоваться надо, что только отвернулся, а не лезть поперек интересов. Персиваль вздохнул и спросил:

– Что ж ты, дурак такой, на рамы не глянул, а?

Лицо у клыкастого стало обиженным, как у того, прошлого Дорри при встрече с кулаком… Правда, этот нынешний старше. И худой, даже тощий, точно его голодом морили. И глаза у него красные, ну точно смородина перезревшая.

А еще он вампир.

Персиваль вздохнул и, легонько нажав на знаки, буркнул:

– Больно будет.

Так, на полпинты воды ложка соли и четверть унции Содомского пепла. Или наоборот? Нет, вроде серого всегда меньше сыпали. Теперь Верхний крест. Нижний крест. Символы шли туго, пальцы заплетались, но вроде вышло. Во всяком случае, в кубке зашипело, и растворившийся пепел окрасил воду в черный цвет.

Сработает? Или тот, чьим именем вершится заговор, тоже отвернулся от Персиваля?

– Если дозавтрего не полегчает, то придется полновесного клирика искать.

И Персиваль, изо всех сил сдавив руку, опрокинул содержимое кубка на открывшуюся рану.

Глава 11. О ссорах, письмах и похищениях

Место это было столь древним, что, верно, помнило те времена, когда в Королевстве говорили на латыни, лили кровь в сражениях с кривоногим лесным народцем и славили многих богов. Это место, видя, как меняется мир, менялось следом, но нынешний век оказался слишком быстр, чтобы за ним успеть. И место, оскорбившись, заперлось от времени, и долго хранило пыль и тлен уходящих лет. Но однажды опоры на двери слетели, как и сама дверь, изрядно одряхлевшая. Рассыпались пылью гобелены, расползлись гнилью ткани и меха, и хрупкая сталь старинных клинков пала в бою с пришельцами.

– Вот же пакость! – сказал толстый человек и, сунув в рот кровящий палец, пнул обломки меча. Затем мстительно наступил каблуком и попрыгал, добивая.

– Прекрати немедленно! – велела девица в цветастом наряде. Ее глаза ярко блестели, лицо же наоборот было бледно под слоем белил, а щеки полыхали изрядной порцией румянца. Стоя в центре старого зала, девица оглядывалась. И судя по выражению лица, увиденное было ей не по вкусу.

– Грязно.

– Зато безопасно, – возразил толстяк, вынимая палец изо рта. – Он сказал, что главное, чтоб безопасно. И чтоб потолки высокие.

Потолки в старом зале и вправду были высоки. Четырехугольные колонны распускались гигантскими лилиями, лепестки которых врастали в кирпичную кладку. Кое-где в нее были вделаны крюки, с которых свисали длинные ржавые цепи.

В углу валялось колесо.

– Уберешь тут, – сказал толстяк, подвигаясь к выходу, но девица преградила дорогу:

– А чего это я? Чего если убираться, то я? Как будто некому больше… как будто эти не могут!

– У них другая задача. И не ори!

– Я не ору! Я просто спрашиваю, почему как убираться, так сразу я?!

– Нет, ты орешь!

Оба замолчали, одновременно повернувшись к выходу, и отпрыгнули друг от друга, когда в подвал влетел взъерошенный ворон. Задев толстяка крылом, птица шлепнулась на пол, отряхнулась и заговорила.

– Где? Где? Где?

– Здесь нету. У себя. Чего случилось? – девушка, присев на корточки, протянула к ворону руку, но тут клюнул и, отпрыгнув, заорал:

– Пр-р-ровор-р-ронили! Ур-р-роды!

– Как проворонили? Почему проворонили? – мужчина в велосипедных очках одной рукой держал карлика за горло, второй же методично отвешивала пощечины. От ударов голова карлика болталась, а ноги подергивались. Ворон же, скукоженный и несчастный, сидя на крыше беседки, наблюдал за расправой.

Наконец, экзекутору надоело, и он выпустил жертву.

– Он… он не в то окно полез! Мы ждали. Мы были готовы!

Ворон хрипло каркнул, подтверждая: были.

– А он не в то окно полез… а потом побежал… побежал и… все… – карлик хлюпал и тер кулачками глаза.

– И все. Все будет, когда тебе на шею петля ляжет. А она ляжет, если этот мальчишка обратится в клирикал с жалобой.

– Н-не обратится.

Черная тень скатилась с крыши и, прижавшись к ноге, снова каркнула.

– А ты вообще заткнись.

– Он побоится скандала, – карлик, чуть осмелев, заговорил спокойнее. – Сами подумайте, ладно, если про него узнают. А если про нее?

– Если про нее узнают, то мы, мой имбицильный друг, окажемся в Ньюгейте. В лучшем случае. Но я думаю, ты прав. Он ранен, растерян, а главное – недостаточно опытен, чтобы принять верное решение. Поэтому мы сделаем вот что…

Открыв глаза – какой же странный сон ей виделся! – мисс Эмили обнаружила, что сидит за столом. В правой руке ее – перо. Левая касается ноготками чернильницы.

Горят свечи. И лампа под высоким стеклянным колпаком. И газовый светильник на стене. И в камине бултыхается, мечется из угла в угол косматое пламя.

Жарко. Душно. В темном углу посапывает Мэри, рот ее приоткрылся, а на нижней оттопыренной губе повисла капелька слюны. Вот-вот сорвется, измарает белоснежный воротничок.

Нужно разбудить.

Нельзя будить.

Нужно сделать. Что?

Белый лист приковывает взгляд и уже не выглядит белым, там, под тончайшей пленкой мечутся буквы, ползут, вспыхивают строками и гаснут быстрее, чем Эмили успевает прочесть.

Нет, не так. Острие пера проткнуло чернильную гладь. Подалось вверх. Замерло, дожидаясь, пока соскользнет нечаянная капля. Коснулось бумаги, заскользило, проявляя спрятанные буквы.

Эмили писала быстро.

«Общество любителей петуний «Весенний цветок» уведомляет о продаже семян редкого сорта «Леди Анна» по шесть шиллингов и три пенса за дюжину»

Отложив первое письмо, она взяла второй лист и вновь на секунду задумалась, вглядываясь в бумагу.

«Мой милый Дориан,

Прости меня за боль, которую ты испытал, и знай, что нет в том моей вины.

Узнав о произошедшем, я решилась написать тебе. Отчаяние мое безгранично, а надежда почти умерла. Я ехала в Сити, мечтая о новой жизни и встрече с тобой, и будущее виделось светлым и преисполненным чудес. Однако ныне, оглядываясь назад, я понимаю, сколь наивны мы были.

Нельзя уйти от судьбы.

И она ждала меня в этом доме, который я помню, верно, как помнишь и ты. Не оттого ли бесконечно горько понимать, что место, воплощавшее для нас всю радость безоблачного детства и отрочества, ныне стало тюрьмой.

Запечатанные снаружи окна закрыты для меня изнутри. Слуги – надзиратели, коих я опасаюсь едва ли не больше, чем того, кто затеял сей уродливый спектакль. Я не посмею назвать это имя, ибо ты не поверишь.

Я и не прошу о вере.

Единственное, чего я желаю и о чем молю: будь осторожен! Беги! Уезжай из города, забудь обо мне, забудь о себе прежнем. Возьми новое имя и новую жизнь. Скройся в колониях, ибо лишь там ты будешь в безопасности.

Обо мне не волнуйся. Я уверена, что прямая опасность мне не грозит и, поняв, что упустил тебя, он оставит меня в покое. Быть может, поспособствует скорейшему замужеству с преданным ему человеком, а это – не самая худшая участь для женщины.

Сегодня я передам оба письма с лакеем, который показался мне надежным. Молю Господа, чтобы так и было.

Прощай, мой милый Дориан. И знай, что ты всегда будешь в моем сердце.

Нежно любящая тебя Эмили».

Дождавшись, когда чернила высохнут, мисс Эмили аккуратно сложила письма, сунула их в конверты – два как раз ожидали на столике – и подписав адреса, запечатала.

Затем она вернулась в постель и, едва коснувшись подушки, уснула.

Спустя минуту или две стена рядом с камином скрипнула и разошлась. По комнате потянуло сыростью, и огонь, присев, зашипел. Выбравшийся из тайника карлик подбежал к столу, схватил оба письма и кинулся к щели. Закрылась она также беззвучно, как и открылась.

Сью собиралась домой. Холодно. И туману натянуло, теперь ничегошеньки не видать, а что видать, того бы лучше и не видеть. Ноги озябли, и груди тоже, и под юбкой было сыро да неприятно. Чего стоять? Ведь ясненько, что ничего от стояния не будет. Но денек и без того неудачливый был.

И прошлый тоже.

И позапрошлый.

Девки вроде утешают-успокаивают, да на рожах написано – рады. Она уйдет, им больше места останется. Сью всхлипнула, нарочно громко – авось услышит кто, отзовется.

Никого. Ничего. Только туман гуще и гуще. И гулко екает в груди сердечко, и страшно отступить от фонаря, который хоть и слабенько, а горит, разгоняя белизну.

Белил бы прикупить. И румян. И красок. И корсета нового, красненького да с бантиками. И будет Сью красавицей, как прежде…

Где-то совсем близко заржала лошадь.

– Эй!

Идет кто-то. Странно так идет, частит, точно лошадь, да звук иной, будто в тумане утопленный. Но вот разошлись белые крылья, пропуская черную коробку экипажа. Блеснули золотом дверцы, качнулись шторки и рука в черной перчатке махнула Сью.

Она же глядела на экипаж, не в силах ни бежать, ни подойти. Лошадка одна, но какая-то чудна́я: стала и стоит, ни ухом не поведет, ни хвостом не дернет. И копыта у нее тряпками замотаны.

Нехорошо это.

– Эй, красавица, сколько просишь? Хватит? – рука исчезла и появилась с пригрошней монет. Серебро тускло поблескивало, и от этого блеска Сью стало совсем нехорошо.

Бежать надо!

Бежать и все!

Подхватив юбки, она сорвалась с места и опрометью бросилась в туман. Сзади донесся смех и окрик:

– Куда же ты?

Сью летела, ног под собой не чуя. Скорей! Домой! В теплую конуру к камину, к девкам, что будут сонно ворочаться и ворчать, но от тепла их и голосов страх сгинет.

Вот и дом. И фонарь у входа горит, видать, скряга-Мелли раскошелилась на газ… Сью остановилась, переводя дух. В животе кололо, и в боку тоже. А сердце прямо заходилось, и оттого едва не встало, когда от фонаря отделилась тень и шагнула к Сью.

– Эй, ты чего? – спросила тень, сразу превратившись в Угрумую Фло. – Случилось чего?

Фло говорила, жуя яблоко. Второе, примятое с одного бока, она протянула Сью. И от этого стало так хорошо, так славно, что Сью расплакалась.

– Ну-ну, – Фло неловко обняла и похлопала по спине. – Все будет хорошо…

Укол в шею Сью почувствовала и еще удивилась – откуда ночью осы? А потом туман вдруг прыгнул, накрывая, укутывая, нашептывая на ухо слова давно забытой колыбельной.

Спи, Сью, все будет хорошо…

Спи…

Крепко спи…

Угрюмая Фло, доев яблоко, ловко закинула тело на плечо и шагнула в туман. Черная карета стояла за ближайшим поворотом. Возле нее переминался с ноги на ногу толстяк в черных перчатках.

– И долго мне за тебя работу делать? – прошипела Фло, скидывая ношу на пол кареты.

– Но она испугалась…

– Ты бы еще на мо́биле сюда приехал.

– Но я подумал…

– Знаешь, тебе лучше бы не думать. – Фло, плюнув в стеклянный глаз коня, протерла рукавом. – Если он узнает, что ты экипаж трогал…

– Он сам сказал, что можно, – толстяк, склонившись над лежащей девушкой, старательно обматывал запястья тонкой веревкой. Связал он и щиколотки, а в рот сунул мятую тряпку.

<1...3 4 5 6 >

На страницу:

Перейти

5 из 6