Город звериного стиля

Как же жалко, что нет Дольки! Но до конца каникул надо будет привести ее сюда. И потихоньку, не в толпе, оберегая, чтоб не толкнули, погулять тут в ледяных лабиринтах, рассмотреть самоцветных зверей, держа Дольку за тонкие пальцы в варежке… Ребята помчались кататься с ледяной горки. Мур разок съехал с ними, сильно треснулся коленом об облитый льдом деревянный бортик, повалялся в визжащей куча-мала на длинном раскате и скорей убрался в сторонку – уж очень сильно кто-то боднул головой в больное плечо. Он отошел подальше, за большого, ослепительно сияющего зеленого оленя, потом еще подальше, чтобы не мешать людям с оленем фоткаться – а лица у них тоже зеленые, жуть, – и достал телефон. У мамы в Китае давно наступил Новый год.

– С Новым годом, сыночек! – после первого гудка отозвалась мама. – Ни-хао[10]!

Стало почему-то одиноко. Лишь бы она была счастлива.

После всех поздравлений (не особенно-то им без него грустно), после всех указаний, советов, закончив звонок, Мур совсем продрог от одиночества. Да, он теперь отделен от них, от мамы, братьев, отчима. Он отдельный. Он другой. Он как дед, невысокий, темноглазый и не больно-то веселый. Ах да, никакой он не одинокий, у него же есть дед! Да к Муру сроду никто так тепло не относился!

И Долька есть. Долька счастья. Ну и впереди такая странная, жутко интересная дорога взросления, которую он раньше и вообразить-то не смог бы. Горы, камни. Недра. Всякие тайны…

Он вдруг заметил черную громадную пятерню над праздничной толпой – и чуть не отшатнулся.

А, это ж памятник! Подошел ближе, хотя под коленками немело от непонятного испуга. Огромные черные, худые советские люди: рабочий, женщина и солдат. Вот они тоже совсем отдельные ото всех, высятся среди фальшивых салютов над пеной новогоднего веселья. Рабочий поднял руку, будто дает кому-то знак. Мур даже посмотрел в ту же сторону, куда рабочий, – просто небо, просто город. Там дальше – вокзал. Почему тогда жутко? Потому что памятник такой нечеловечески огромный? Новогодние человечки внизу вообще глаз на этих «Тружеников фронта и тыла» не поднимают, будто этого памятника в их мире нет, не прогрузился. Мур вздохнул. Это все история. И такая всегда непонятная, будто читаешь книгу с середины и не успеешь дочитать до конца страницы, как твое время истечет. Мур передернул плечами, отвернулся и зашагал домой. Подумаешь, ночь смены календарей. Что из-за этого философию разводить?

На миг показалось, что метрах в двадцати ледяная зеленая девка с ящерицами на подоле только что повернула голову и уставилась на него. Это из-за мороза, что ли? А вон еще одна, подальше, тоже зеленая – смотрит… Глаза – прозрачные шарики ледяные… Мерещится.

Ребят в толпе искать ему не хотелось. Да и замерз он ужасно – почти минус двадцать, – поэтому написал Денису, что пошел домой. Шел и шел. Мимо большого дома, мимо медведя с натертым носом, мимо светящихся масок и канделябров в сквере у театра, мимо витрин магазинов, в которых отражался быстрый, слегка ссутулившийся от холода парень. Невысокий, худой. «Да, это я, – думал Мур. – Таким я кажусь людям. Таким же я кажусь Дольке? Я неинтересный. Или она видит во мне кого-то получше, чем я на самом деле? Ну, тогда придется стать кем-то получше… Холодно-то как!»

Дед не спал, топил печку. Они напились чаю с медом, с пирогами, и с мороза было так здорово сидеть у печки, молча вдвоем смотреть на огонь и пить чай из старой кружки с нарисованными черными елками. Мур наконец согрелся, а когда начал клевать носом, дед добродушно похлопал его по спине и Мур пошел спать.

По привычке подошел к окну – снега нет, пустота. Канонада фейерверков доносится глухо, как из другого века. Деревья в инее. Стена депо напротив тоже заиндевела от стужи. Мур посмотрел в сторону лога. Чернота в той стороне была слишком неподвижной, слишком черной. Он забоялся того, что может оттуда вынести – даже если ветром выдует рваный пакет, ему хватит. Или собака явится, как в прошлый раз. Лучше даже не смотреть в ту сторону… Всё, спать… И уже зарывшись под толстые, прогретые у печки одеяла, уже совсем засыпая, он почти нечаянно сообразил: а вот все эти подземельные дедовы запоры, засовы, замки, решетка, плита на роликах, где «ливневка», – может, это вовсе не чтоб никто не пробрался вниз? Кому это надо, кроме них с дедом? Может, эти все преграды как раз для того, чтоб никто не выбрался снизу?

Каждое утро он, проснувшись, первым делом лез на Долькину страничку посмотреть, что там у нее новенького. Чувства, да. Фотки: коленки, плечики, дольки мандариновые, новогодняя ерунда. Лангет на руке она не фоткала, говорила, что уже почти не болит, вполне терпимо. Пару раз Долька даже спускалась к Муру в кофейню на первом этаже ее дома, аккуратненькая вся, ласковая, в изумрудного цвета пальтишке, накинутом на плечи; пальчики трогательные торчат из лангета, который она фломастерами раскрасила «под малахит». Непохоже, но зеленое, она радуется – пусть. Она даже пирожное выбирала всегда одно и то же, корзиночку с зеленой сахарной посыпкой. Пили кофе, целовались в подъезде, потом Мур спешил к деду.

Он бы вообще не поднимался на поверхность – но дед выделил ему один из своих компов, и Мур сидел, смотрел лекции по геологии на ускоренной перемотке, замедляясь на сложном, листал справочники или шел с вопросами к деду; часами перебирал камни, разбираясь, чем отличаются гравелиты[11] от псефитов[12], а лампроиты от кимберлитов[13], а дед учил все это распознавать. Мур ждал, когда ж схлынет интерес к инструментам и к камням, как, например, быстро пропал к картингу или к компьютерным бродилкам, но камни его притягивали всё сильнее. Еще дед записал его в автошколу, и после праздников надо будет туда ходить. И в клуб спелеологов на курсы новичков. И еще после школы можно будет ездить в университет на лекции к тем преподавателям, куда скажет дед, на занятия к вечерникам.

– Ты ж хочешь счастья в жизни? Ну так в поход за счастьем надо правильно собрать пестерь, – смеялся дед.

– Что собрать?

– Ну, рюкзак по-старинному. Что, Мурашок, пойдем поколдуем? Вижу – извелся уж весь.

И они, прихватив с собой бутербродов и термосы, спускались в подвал. Можно было остаться в большой мастерской, можно было подняться в маленькую, которая располагалась на первом этаже малухи, как называл дед меньший свой домик в два окошка. Но в маленькой мастерской все было большое и простое, станки для распила и огранки, к тому же очень шумные, особенно если включать вытяжки для каменной пыли. Эта мастерская была, в общем, для отвода глаз. Если закрыть люки, сверху ни за что не догадаться, что внизу хоромы. В малуху можно было и через двор ходить, пилить яшмовые плашки или «яблоки» вытачивать, учись сколько хочешь, и Мур решил, что обязательно научится – но больших камнеобрабатывающих станков пока побаивался. Да и внизу было в сто раз интересней. И рассказывать никому никогда о нижней мастерской, понятное дело, нельзя. Как будто подземный этаж и все, что наверху, – это два разных мира, которые не должны соприкасаться. Мур даже старался не вспоминать о том, что внизу. Вышел – и забыл. И так голова пухнет от геологии Урала.

Из Петербурга доставили присланные мамой через экспресс-доставку его вещи: одежду (старую и новую, которую мама напокупала «для уральских морозов»); школьное барахло, не разбирая, кроме учебников, которые пришлось вернуть в школу, она сгребла все в коробку до последней тетрадки, добавив десяток шоколадок. Мама звонила каждый день, рассказывала о том, как они обживаются в городе, название которого Мур почему-то никак не мог запомнить. И оба понимали, что каждый такой звонок – это словно проверка: а ты тут? Ты все еще мой сыночек, а не чужой дедов Мураш? Мама сказала про близнецов:

– Да они места себе не находят без тебя!

Мур сначала не поверил: не так уж дружно они жили с близнецами, но потом дошло. У младших он был так же прочно вписан в картину мира, как папа, мама, солнце и луна, и теперь в этом полотне у них дырка. То-то они все время шлют ему ссылки на всякую ерундовину, фотки китайских девчонок или трансляции хоккейных матчей. Но теперь жаль было каждой минуты, которая улетала мимо геологии, камней или дедовых рассказов. Может, дед и его к каменному делу как-то приворожил?

До конца каникул оставалось дня три, когда рано-рано утром, еще по темноте, Долька позвонила и сказала:

– А поехали сейчас же на дачу. Вдвоем.

Глава 3

Что-то белое

1

Они выпрыгнули из электрички на маленькой станции со смешным названием Ергач примерно в десять утра, когда красное солнце только-только поднялось над далекими макушками леса. Все тут было бело-розовое, студеное, заваленное снегом так, что не понять, то ли крыша домишки, то ли пригорок. А сверху такой бездонный кобальтовый небесный рай, что бессмертие хоть откусывай.

Электричка дала гудок и пошла, пошла, набирая ход, сметая с перрона пушистый снежок, и вмиг скрылась за поворотом. Парочка закутанных фигур, сошедших из других вагонов, скрылась за розовым, как пряничный домик, зданием станции, и Мур с Долькой остались одни. Долька молча озиралась и ежилась, будто и сама не ожидала такой зимы. На соседнем пути примерз к рельсам бесконечно длинный состав из пустых платформ, за ним виднелись еще белые крыши и заиндевевшие березы. Зима. Какая же здесь зима! Мур такой никогда в жизни не видел. Да он вообще подобные станции только из поезда видел, размышляя, как тут можно жить. Ну вот теперь узнает. Он глянул вслед электричке – опять показалось, что сошел по ошибке, отстал. Долька съежилась еще больше, посмотрела большими и яркими, как зеленые планеты, глазищами и чуть виновато сказала:

– Тут у нас не настоящая дача. А так, домик от бабушки остался. Там холодно, конечно. А печку я топить не умею.

Она выглядела испуганной, и Мур наклонился поцеловать ее:

– Справимся. Дорогу-то найдешь?

– Я тут только летом была… Сейчас все такое… Как под одеялом.

Пахло от нее мандаринками. С минуту они, уронив рюкзаки, целовались, как будто у них уже правда большая-большая любовь. Тишина, темный шелк ее волос липнет к щекам, и зимнее сияние, и… Вдруг Мура по шапке что-то несильно, на излете, стукнуло и заорала какая-то баба:

– Иш оне чо, развратники, марш вон отседа!

Под ноги с воротника упал кусок сосульки и разбился об лед перрона в мелкие осколочки. А на них неслась черная тумбочка, замотанная сверху в красное и развевающееся. Мур дернул Дольку за себя, а тумбочка затормозила, встала метрах в трех и оказалась теткой в годах. Посмотрела на куски сосульки в руках, уронила – те звонко разбились. Тетка спросила:

– Ай, чо это я? Робяты? Нашло чо-то!

И стала поправлять красный платок. Мур подхватил рюкзаки, взял Дольку за руку, и они осторожненько обошли тетку, а та все поправляла и поправляла платок. За углом домика станции они переглянулись – и засмеялись, тычась друг в друга. Потом еще поцеловались и наконец огляделись: никого. Еще бы – в такой мороз!

– Туда, – показала белой варежкой Долька в широкое пространство между заборами усадебок, посреди которого была прочищена неширокая канава проезда. Борта ее приходились им то по пояс, то по плечи. – Ну и завалило, жуть!

– Что, к весне и с крышами скроет?

Разок встретился прорытый отнорок к калитке домика, из трубы которого валил бело-розовый, плотный, как зефир, дым. Они прибавили шагу. Снег так скрипел под подошвами, что казалось, за ними еще кто-то идет. Мороз жег щеки, пальцы в перчатках щемило. Солнце, низкое, слепило розовым. Волосы Дольки заиндевели у лица, и она все косилась на них, шла осторожно, чтоб не стряхнуть красоту. Они прошли одну улицу, свернули направо и промчались еще по одной улице почти до самой лесополосы, за которой шумела автотрасса. Наконец Долька встала у большой сосны, покрутила головой, отошла назад и подпрыгнула, чтобы увидеть, что там за краем бруствера. А там, высотой им от груди, лежал нетронутый снег, из которого торчал черный скворечник с синими окошками – будто домик натянул снежное одеяло до самых глаз. Стекла блестели на солнце. Разумно было бы повернуться и уйти обратно на станцию, попить там горячего кофе из термосов, дождаться поезда и вернуться в цивилизацию. Но Мур видел, что Дольку «несет». Всю дорогу она то смеялась, то куксилась, нервничала, и телефон у нее был выключен. Может, обидели ее дома, может, еще что, но он видел, что девчонке хочется спрятаться в самой далекой норе, и был рад, что она взяла его в эту нору с собой.

– Проберемся и без лопаты, – у Мура был опыт совместного с близнецами строительства лабиринтов в сугробах. Другой вопрос, что из этих лабиринтов они в итоге выбирались в хорошо протопленную дачу и мама скорей наливала им горяченного какао. – А вон сбоку сарайка, может, там лопата есть. Ты стой пока… То есть не стой, а прыгай, что ли… Не мерзни.

И он снял рюкзак и ухнул через бруствер. Снег оказался мягким, проминался легко, и как же хорошо, что дед велел надеть не ботинки, а валенки… Но в валенки он тоже начерпал, снег ссыпался там внутри до щиколоток, начал, зараза, таять… Мур удвоил усилия и минут через пять добрался до дверки сарая. Откопал ее, как мог, приоткрыл – дрова. Метла как для бабы-яги, из прутьев… И лопата, как раз снеговая. Фанерка расколотая, но все лучше, чем ничего. Кое-как он протиснулся, дотянулся, ухватил. В сарае пахло пыльными опилками, сквозь щели солнце втыкало в дрова белые прутья.

Он расчищал тропинку быстро, надеясь, что Долька восхитится тем, какой он сильный и ловкий, и влюбится на самом деле, а когда помог ей перебраться через бруствер, уже стало жарко – а Долька постукивала зубами. Тогда он сунул ей в здоровую руку метлу и велел разметать крыльцо. Вдвоем дело пошло быстрее.

Потом они с трудом – Долька чуть не плакала – нашли ключик за наличником двери. Мур покрутил ключом в ржавом амбарном замке, там захрустело, потом ему пришлось со всей силы эту дверь толкать… Внутри оказалось темно, душно, пахло пылью и сыростью; низкие потолки, окошки с пустыми банками на щелястых подоконниках… На столе стояла разбитая тарелка. Тени в углах… И холодина еще хуже, чем снаружи. Долька как вошла, так и остановилась, обнимая рюкзак. Мур пошарил глазами по углам, нашел электрический автомат, щелкнул тумблером, и над головой у Дольки ожила лампочка цвета мандарина. Мур надеялся, что она разгорится, но та так и осталась мандарином, не особо прибавляя света. Он прошел вперед, заглянул в комнату… Камин! До потолка, закопченный, из простых кирпичей! А на кухне белая стена с железной дверкой – это ж печка!

– Сейчас как все затопим! Я за дровами!

Когда он с грохотом свалил у печки морозом и пылью пахнущие дрова, то уже решил, что все это романтический квест. И Дольку надо поддерживать изо всех сил, тогда выиграешь ее любовь. И первое задание – скорей ее согреть. Долька очнулась, нашла старые газеты, спички. Мур стал делать все, как учил дед: открыл вьюшку, запихал смятую бумагу на колосник печки, настругал ржавым кухонным ножиком лучинок, построил шалашик над бумагой, пристроил сверху два полешка потоньше и, затаив дыхание, чиркнул спичкой. Она только зашипела.

– Отсырели, – Долька чуть не заплакала.

Мур полез в рюкзак за жестянкой от советского монпансье, что сунул вместе с деньгами дед, когда услышал слова: «дача» и «девушка». В жестянке лежали таблетки сухого розжига и всепогодные спички. И дело пошло.

Правда, в трубе оказалась снежная пробка, и они задымили весь дом, пока снег протаял, но помог камин, который Мур тоже скорей разжег. А чтоб не мучиться в дыму, он потащил Дольку разгребать снег как следует, велел ей утаптывать дорожки, раз уж она грести не может. Вдвоем расчистили нормальную тропку к калитке и за дом, а к сарайке уже сама протопталась – столько раз Мур пробежал туда-сюда, таская дрова и скармливая их камину и печке. Наконец тяга выровнялась, огонь разгорелся свирепо, уверенно – только подбрасывай. Дым вытянуло в трубу, но они еще не закрывали дверь, чтоб все как следует проветрилось. Долька разрумянилась, бегая по тропинкам и таская одной рукой по полешку, потом стала подметать в доме, потом пристроила на плиту кастрюлю со снегом, чтобы таял. Через полчаса они закрыли дверь, придвинули круглый стол поближе к камину и сели пить кофе из термосов. Стало можно снять куртки. Стол Долька накрыла «бабушкиной», вышитой петухами скатертью. Бутерброды, печенье, новогодние конфеты! В окна заглядывало солнышко, блестело на конфетных фантиках, бликовало на расписном Долькином лангете. Огонь трещал. Жизнь налаживалась.

Вдруг приблизился и накатил шум поезда. Грохот и вой. Домишко задрожал, задрожали конфеты на столе, даже огонь в печке задрожал и ухнул. Казалось, поезд мчится сразу за этой стеной в выцветших советских обоях. Через минуту стихло. Долька пожала плечами.

– Ночевать будем? Мы вообще на сколько? – осторожно спросил Мур.

– Как пойдет, – буркнула Долька. – К школе вернемся… Понимаешь, эту дуру упрямую из больницы забрали, и теперь житья никому нет. А родители тоже, как будто я виновата, всё нудят, типа, «ты старше, ты пойми, у нее вся жизнь поломалась вместе с ногой, ты потерпи!»

– Как она вообще?

– Да нормально. Только нервы мотает всем. И молчит все время, молчит! Пиявка!

– А почему жизнь сломалась?

– Да у нее через день соревнования какие-то решающие в Москве должны были быть. Ну, по фигурному катанию. Папа столько денег вложил! Да и она сама утром и вечером, чуть ли не сутками, на этих тренировках, ее и дома не видно было, на школу почти забили, лишь бы каталась, лишь бы медальки, всё для нее – и тут вот оно… А теперь она все время дома, и никому житья нет.

– И что, потом вообще нельзя кататься? Заживет ведь все?

– А зачем без призов кататься?

Мур удивился:

– Нравится, вот и катаешься.

– Это «нравится» денег до фига стоит. В большом спорте – теперь не догнать, нет. Все вложения обнулились. Папа бесится. А мама говорит, может, и к лучшему, а то и так она у нас ненормальная, дура упрямая, одни коньки в голове были.

– А она хорошо каталась?

– Очень, – помолчав, сказала Долька. – Тренер чуть с ума не сошел… У него-то тоже перспективы обнулились. Такие девчонки, как Галька, говорит, почти не попадаются. Ну… И все меня винят. Типа, на кой мне сдалась эта Егошиха, хвостом перед тобой крутить…

– То есть я тоже у них виноват?

– Умом-то они понимают, что нет. А виноватых ищут. И Гальку жалко, и себя. Не могу больше. Вот я… И сюда… Давай пересидим… Хоть пару дней.

– Ты им только напиши, чтоб с ума не сходили.

– Ты… Ты согласен?

– А чего б нет?

– Ну… Тут так… Бедно… – Кажется, она собиралась заплакать. Это его-то веселая, самоуверенная, ласковая Долька! А может, у нее ко всему прочему и рука болит? – И железная дорога грохочет…

– Долька, а тут еда есть? – деловито спросил Мур.

– Откуда…

– Тогда пойдем в магазин! Гречка, молоко, все такое. Тут смотри как уютно. Бутербродов наделаем, топить будем, истории рассказывать. Поезда слушать! Всегда мечтал ощутить, как люди рядом с железной дорогой живут! Долька! Все нормально будет!

– Денег нету…

– У меня есть!

Мур хотел, чтобы она успокоилась. А то какая же романтика! И младшую сестру ее жалко было. Мур сам лет до одиннадцати ходил на каток, вернее, его водили вместе с близнецами, тех на хоккей, а его на фигурное, потому что в хоккей таких козявок, как он тогда, ручки-прутики, не берут. И кататься он любил просто так, не ради кубков, хотя какие-то детские, полуигрушечные, где-то валяются… А бросил потому, что в классе прознали и высмеивали, хи-хи, девчачий спорт. Да и отчим тоже поддразнивал. Может, если бы характера хватило никого не слушать, катался бы и катался. Или если бы больше любил лед… Да нет, правда, конечно, в том, что и в фигурном катании он ни на что не годился, характера потому что никакого нет. Так что не стоит Дольке рассказывать. Но вот на каток как-нибудь можно с ней сходить. Вдруг еще не разучился.

– Ну чего ты сидишь, – ласково сказал Мур. – Не реви. Пойдем за гречкой. А потом устроим автономное плавание.

Морозище морозил во всю уральскую силушку, аж лицо немело. И ни единого человека не видно, ни единого дымка из трубы. Только постоянный гул трассы. Домик стоял на краю деревухи у самой лесополосы, и потом дороги не было: снегоочиститель развернулся у большой сосны, сгрудил отвалы, а дальше ему незачем. За лесополосой шумело большое шоссе: сквозь елки виднелся непрерывный поток фур, бензовозов, машин.

– Сибирский тракт, – сказала Долька. – Всегда шумит. Туда – Екатеринбург, Сибирь, Азия. А туда, домой – Пермь, Москва, Питер, Европа. Отсюда уже недалеко, наверно, до разделителя этого, Европа – Азия. Да и железная дорога тоже вон за домом, рукой подать. Шумно, да?

– Ну и что. Город тоже всегда шумит.

И они пошли по снежной канаве улицы обратно к станции, где видели магазин. Какие же все-таки сугробы! Везде по пояс будет, а то и по шею. Мур вел Дольку за руку. Хотелось целоваться, да и Дольке, в общем… Они встали посреди улицы, приникли друг к другу. Через Долькино плечо он мельком увидел бело-черно-зеленые, мрачные лапы елок, с которых сыпался мелкий-мелкий сверкающий иней. На миг он образовал на фоне хвои словно бы фигуру женщины с длинными волосами. Ветерком иней понесло в их сторону, и показалось, что женщина тянет к ним руки. Иней празднично поблескивал, но Мура почему-то охватила жуть.

– Идем скорей!

Людей по-прежнему не было, расчищенных тропинок к домам – тоже. Жутковато. Около магазина стояла вылепленная из снега, облитая льдом грудастая Снегурочка в криво напяленном кокошнике из зеленой, остро сверкающей на солнце фольги. А может, не Снегурочка, а Хозяйка из горных, кто их разберет. Все равно красавица. И вокруг нее тоже, как фата, кружился посверкивающий иней. Рядом кто-то воткнул в сугроб стройную, еще совсем свеженькую елочку в обрывках мишуры.

– Уехали и выкинули, чтобы в доме не осыпалась. Да и вообще всем проще в гостиницы, наверно, чем печки топить, – на самом деле у Мура после взгляда на снежную грудь ледяной красавицы мысли были совсем не о елках. Ладонь, в которой была Долькина рука, обжигала. – Это мы с тобой как отшельники.

В безлюдном магазинчике Мур накупил всего-всего, чего хотела Долька, хотя ничего особенно вкусного там не было. Но Мур и в городе в кофейне всегда покупал ей все, на что покажет пальчиком с зеленым лаком. Пакет получился таким тяжелым, что по дороге было страшно – вдруг порвется. Зато Мур не замерз. Даже забрал у Дольки пятилитровую канистру с водой.

По дороге все казалось, что кто-то смотрит в спину, он даже пару раз оглянулся – никого. Только на ледяной красотке далеко позади кривой зеленый кокошник, хоть не было никакого ветерка, шевелился, переливаясь и так бликуя, что глаза кололо зелеными искорками.

Дом выстыл. Печка прогорела, а вьюшку Мур забыл закрыть. Пришлось начинать топить заново. Вместо того, чтобы целоваться, а дальше… Он стал бояться, что это «дальше» все так и будет откладываться. В общем, он и не знал, как помочь делу. Это вчера или утром на платформе поцелуй был целью, теперь следовало бы двигаться к следующим целям… Больше бы настойчивости. Больше бы характера. А то Долька подумает, что он слабак… Но он стеснялся: как это, вот просто взять и начать раздевать девчонку? Так что, может, он втайне и рад был тому, что забыл закрыть вьюшку. Трус бесхарактерный.

Итак, он притащил дров к камину, сложил их на теплой золе, поджег бересту, стало дымно – но горькое утянуло в камин, жар от огня щедро пошел в комнату, теплом дотянулся до притихшей Дольки, и она сняла куртку. Уютно затрещал огонь. Как же тут хорошо… Домик старенький, радуется, наверно, что они приехали и разбудили. Когда Долька вышла на улицу, он взял со стола пару конфет и печенье, положил на блюдце и задвинул в подпечье:

– Не сердись, прими угощение, Суседушко, мы к тебе в гости.

Газа в баллоне не оказалось, и гречневую кашу и сосиски они варили на печке. Долька поснимала огонь в камине и чашки-тарелки с советскими цветочками и вроде бы немножко успокоилась. Поели с гречкой всяких вкусняшек, попили чаю из громадных, «бабушкиных», черных с розовыми пионами чашек, которые Долька нашла в серванте. За стенкой снова накатил грохот поезда – чайные ложки тихонько зазвенели, чай задрожал в чашках. Мур огляделся, отыскивая романтику. Нету. Просто грустные, покинутые вещи, оставшиеся от незнакомой одинокой старушки. Они бы и уснули навсегда, все эти чашки-стулья-коврики-тусклые картинки на стенах, да поезда не дают. Наследники выкинули мелочи, оставили, что получше, чтоб было где присесть, если уж приехали, но выглядит все уныло. Он впервые подумал, что Долькина идея с дачей – так себе. Топят они с Долькой печку и камин, топят, а все равно как-то промозгло. И за окнами почему-то потемнело.

– Ой… – прошептала Долька, таращась в окно.

– Что?

– Там… Что-то белое убежало! – она прижала больную руку в лангете к груди и обняла ее, как куклу.