В запредельной синеве

Теперь, как и всегда, когда Габриела Вальса искушали подобные воспоминания, старейшину еврейского квартала начало мучить раскаяние. Он думал, какое наказание будет справедливо для усмирения его плоти – старой и немощной, но все еще способной оживать, как только хоть немного жизненных соков проникало в ее корни. Вальс понимал, что был нечестен со своим телом, потому что источник этого возбуждения кроется в ином месте, скрытом и недоступном силе воли, где-то в глубине души, в самой сердцевине памяти, которую невозможно усмирить, чтобы заставить стереть все, что она столь настойчиво вызывала в воображении. Беспокойные воспоминания всплывали из глубин памяти внезапно, помимо его желания, в самые неожиданные и неловкие моменты: например, когда Равви сосредоточенно молился Адонаю, или готовился заключить важную сделку, или растолковывал сыновьям основы иудейской веры… Образы, поднимавшиеся из недр души, мучили Вальса, заставляли почувствовать себя более слабым и более грешным, чем он привык себя ощущать, поскольку полагал, что похоть – удел людей недостойных, потакающих своим животным инстинктам, которых всегда осуждал и стыдил. А теперь сам призывал на помощь всю свою волю, чтобы справиться с собственной памятью.

Разум бдел, тогда как желание и воля вели меж собой странную войну, в которой последняя неизменно проигрывала, и Равви вновь и вновь погружался в соблазнительные воспоминания. Воля разрешала любить Бланку лишь как вдову друга, как сестру, с которой разделяешь не только верность умершему, но и общие интересы, скорее духовного порядка, чем мирского. Духовными были долгие беседы, которые они вели – о душе и рае, и, среди прочего, о любви, которую обсуждали не один раз, о той платонической любви, что она видела в его глазах – свободной от земных желаний и способной провести по невидимой лестнице на небеса. Души, утверждала Бланка, не имеют пола, ни мужского, ни женского. Их природа одинакова и должна стремиться к совершенству. Да, они обитают в разных телах и потому различаются. Ему эти смелые рассуждения казались опасными, и потому Вальс предпочитал сворачивать беседу на более спокойные и знакомые темы, такие как скорый приход Мессии, в чем его убеждали имеющиеся у него сведения.

– Расскажите же, Равви! Если мне удастся увидеть Его, я буду счастливейшей женщиной на земле! – и ее глаза, обращенные на старейшину, сияли ярче прежнего.

Вальс начинал растолковывать, цитируя пророка Даниила, что Искупление состоится, лишь когда народ Израиля соберется воедино, и ссылался еще на текст Второзакония, в котором говорится о всеобщем рассеянии, которое произойдет перед концом света. Как он слышал, есть письменное свидетельство одного марана[54], Аарона Леви Монтесиноса, известного в христианском мире как Антонио де Монтесинос, который обнаружил в 1642 году возле Кито, в Эквадоре, людей, чей род восходит к утраченным коленам Рувимову и Левиину… В Англии, на краю земли, евреи уже получили кое-какие преимущества. Кромвель разрешил вернуться тем, кто до этого был вынужден искать убежища в Голландии. Если в Англии иудеи смогут беспрепятственно жить по Закону Моисееву – а Консул считает это вполне возможным, – то очень скоро рассеяние охватит все земли и освобождение, которое должен принести Мессия, наступит. С приходом Мессии мытарства народа Божия завершатся навечно.

– Мессия соберет народ Израилев со всех четырех концов света, вернет его в Землю Обетованную, и Храм Соломонов будет восстановлен… Мессия даст нам сердце новое, лишенное лукавства…

В такие моменты он словно бы забывал, как тот же Консул говорил, что создание еврейской общины в Англии было полулегальным, а не открыто разрешенным. А это не одно и то же. Так что должны были пройти еще столетия до того, как вера в скорый приход Мессии обретет твердую почву. Но он, Габриел Вальс по прозвищу Равви, Габриел Вальс Старший, сын Микела Вальса, торговца, внук Габриела Вальса, также торговца, правнук Микела Вальса, костоправа, праправнук Габриела Вальса, физика, известного как Абсало, ученика картографа Яфуда Крескеса[55], не желал сомневаться в обоснованности своих надежд, поскольку в них верили и его отец, и его дед, и дед его деда, упорно соблюдавшие закон Моисеев во времена унижения и поношения, лишений и бедствий, во времена волчьи, во времена жестокие, во времена всеобщего бесчестья, во времена скорпионов, у них была лишь память о временах иных – временах надежды, когда Господь Всемогущий, Яхве, Господин Неба и Земли, отправил их в странствие по миру. Он не отрекался, как Шрам, от закона своих предков, не сомневался, как Микел Миро или братья Валлериола. Равви знал, что вера запечатлена в его сердце, вырезана на его коже, вложена в его душу и что лишь так можно обрести спасение. Христиане же, которые поклонялись целой куче разномастных образов, выставленных в их церквях, воскуряли перед ними ладан, складывали к их ногам приношения, превращали в драгоценные реликвии кости и одежду мертвых, представляют собой племя идолопоклонников, в заблуждении своем приносящих жертвы, возносящих хвалебные молитвословия золотому тельцу, а не Богу Всемогущему. Ему повезло родиться иудеем, и, как и Бланка Мария Пирес, которая благодаря беседам с Равви вернулась на истинный путь, иудеем он желал и умереть. Вальс гордился своими корнями – более древними и благородными, чем у прочих торговцев Города, которые за деньги добывали себе гербы и культивировали в своих сердцах выдуманное ими самими благородное происхождение, эти фальшивые потомки завоевателей-каталонцев, пришедших на Майорку[56], когда еврейская община уже давно жила там, построив себе крепкие дома, обладая добротным имуществом, умело ведя дела, благодаря чему обеспечивала себе достойную жизнь и имела прекрасную синагогу. Поэтому, если кому и принадлежит эта земля, этот горячо любимый остров, этот маленький рай, возникший, словно чудо, словно Радуга Завета[57], посреди бирюзовых волн, это затерянное королевство, эта поистине Земля Обетованная, как говорил его отец в самые тяжелые времена, так это им, евреям, и еще тем, кто носит фамилии Бенассер, Арром, Аломар, Аймерик, Маймо. Хотя все, кого он знает из этих родов, посмотрят на него как на сумасшедшего и побоями заставят замолчать, если сказать им, что они могут гордиться своим происхождением от мавров, от чистейшей мавританской крови, от мирных людей, а не от пиратов, что совершали набеги из Алжира, появлялись в маленьких прибрежных деревушках, сея повсюду кровь и огонь и сохраняя жизнь лишь тем, кого собирались угнать в рабство. Не от разбойников, а от истинных сеньоров этой земли, тех мавров, что разрешили им здесь свободно поселиться и безбоязненно жить по закону Моисееву в мире и покое много лет. Но Равви даже и не будет пытаться заговорить об этом ни с кем из Бенассеров или Арромов, как бы он ни уважал их, как бы ни верил в то, что может подружиться с ними, в то, что доверительные отношения помогут им сильнее сплотиться, думая о славном прошлом, куда более достойном, чем те времена, в которые выпало жить им.

Льуренсу Бенассеру было четырнадцать лет, как и ему, дружившему с ним с детства, с тех самых дней, когда он, Габриел Вальс, научил его метать камни в ящериц и подарил оружие, которому завидовали все мальчишки: рогатку. Но Бенассер не понял друга. «Я – мавр? – воскликнул он и попытался толкнуть, но не смог сдвинуть его с места, поскольку был низкорослым и слабым, а кости имел тонкие и хрупкие, словно девчонка. – Забери свои дерьмовые слова назад, собака! Ну-ка скажи, что у меня может быть общего с тобой, евреем, коли вы выковали гвозди, которыми распяли Господа нашего Иисуса! Жидовская твоя морда!»

Вальс не стал настаивать и быстро сказал, чтоб тот не обижался, что вовсе не хотел его оскорбить, а вот он-то говорит и в самом деле обидные вещи… Но Бенассер не слушал его, с криком и плачем несся по улице, потом внезапно обернулся, чтобы прокричать, что однажды заставит Вальса спустить штаны и показать свой хвост, потому что его отец говорит, будто у всех евреев есть сзади хвост, хвост дьявола… Габриел бежал, под свист и улюлюканье стаи мальчишек – соседей Бенассера – через Ворота Святого Антония. Был четверг – рыночный день. Он бежал, топча овощи, опрокидывая на землю горшки и подносы со стряпней, вспугивая кур и индюков под ругань торговцев, которые думали, что весь этот переполох мальчишки устроили специально, задумав какую-то каверзу. Вальс стремился на улицу Бустериа, чтобы оттуда пробраться в свой дом, а там уже спрятаться в самой дальней комнате, укрыться под защитой отца и матери. Ему было страшно. Очень страшно. Он боялся не взбучки. Он боялся унижения. Боялся, что с него стащат штаны и не вернут, и придется вот так – с голым задом – возвращаться домой, где отец устроит порку. Вальс уже был знаком с его знаменитым ремнем, к ударам которого не жаждал привыкать. Габриел бежал, как затравленный заяц, преследуемый криками: «Жид! Покажи нам свой хвост!» К мальчишкам присоединились и крестьяне, которые уже разобрались, что тут пахнет не обычной проделкой юнцов, а делом поважнее – схватить обитателя Сежеля. Так что крики мальчишеской ватаги смешались со смешками и – поначалу – парой голосов: один, густой и низкий, принадлежал какому-то огороднику, другой – высокий и тонкий – его жене. Потом и стало больше, и теперь уже шесть-семь голосов вторили крикам преследователей: «Давайте, парни, давайте! Спустите с жиденка шкуру!» Он бежал изо всей мочи, так, словно за ним гнался сам дьявол. Но силы были не равны: один против пятерых. «Жид, покажи нам хвост!» Они уже почти настигли его, их разделяло каких-то двадцать шагов… пятнадцать… и вот они повалили его на землю. Задрали рубашку, стали, несмотря на его яростное сопротивление, стаскивать штаны. Вот показались голое бедро… крестец… ягодица… «Отпустите меня! Хватит, хватит!»

С Вальса хватило воспоминаний. Он не хотел вновь пережить то, что чувствовал тогда, распластанный на земле, оседланный своими мучителями, брыкающийся, изрыгающий проклятия вперемешку с плевками. Равви хотел бы стереть из своей памяти того подростка, униженного почти на пороге собственного дома, уничтожить воспоминание о потной ладони Льуренса Бенассера у себя между ног. Нет, нет, он не хочет снова видеть все это. Не от сожаления или жалости. Он никогда не чувствовал их по отношению к себе. Отвращение и бесконечная ненависть захлестывают душу. Поэтому все эти воспоминания Вальс прятал в самом глубоком колодце, в самом дальнем тайнике своей души. Они приносили ему боль, наполняли неясным чувством, в котором жажда мести и ненависть образовывали мутную смесь. Закон предков на его стороне: Адонай не покарает мстителя. Око за око. Зуб за зуб. Платите той же монетой, что и вам платили. Отмеривайте той же мерой, что и вам отмерили. И теперь уже Льуренс Бенассер бежит в спущенных штанах по Новой площади, а Габриел Вальс несется за ним с палкой, чтобы треснуть его точно по копчику, чтобы тот достоверно узнал, откуда у нечестивцев растет хвост. «Юношеские проделки», – сказал помощник алгутзира, не придав этой истории никакого значения, поскольку накануне ночью в Городе произошли события не в пример серьезнее, чем стычка двух молодых людей, тем паче что один из них из Сежеля. В теле полусонного чиновника до сих пор гудели колокола со всех городских колоколен. Они эхом отозвались на сигнал тревоги, едва большой колокол из монастыря Святой Магдалины разбудил посреди ночи горожан. Габриел Вальс, который еще не спал, услышал, как ему ответила боем Смоковница[58], потом – колокол церкви Святого Элоя, за ним, уже еле слышно, отозвались с церкви Святой Евлалии и Святого Якова, Святого Николая и Святого Креста… «Что случилось? Что случилось?» – спрашивала его бедная мать, разбуженная неистовым звоном, бродя по дому в одной рубашке. «Нас атаковала французская эскадра, – ответил отец, – но пушек что-то не слышно». Вскоре стало известно, что весь переполох произошел по вине графа д’Айманса – тот попытался похитить свою жену (укрывшуюся в стенах монастыря Святой Магдалены после того, как он бросил ее) и отбыть с ней ко двору, невзирая на ее протесты. Пока отряд алгутзира уносил осадные лестницы, с помощью которых пытался захватить графа и его приспешников (но неудачно, поскольку д’Айманс сбежал), Габриел Вальс думал, что завтра, а точнее сегодня, поскольку было уже около трех ночи, отличный момент отомстить Бенассеру, ибо даже если жертва пожалуется властям, у алгутзира сейчас слишком много работы, чтобы вникать в такие мелочи.

Нет, ему вовсе не доставило большого удовольствия гнаться с палкой в руке за Бенассером, который почти и не пытался сопротивляться, поскольку был слишком труслив и оказался один. Он упал на колени и послушно исполнял приказы, отдаваемые Вальсом, стеная и плача, но не рискуя ослушаться. Бенассер сам спустил штаны и послушно подставил зад под палку Габриела, который со злостью и отвращением лупил его по ягодицам, пока не потекла кровь. Вальс гнал своего бывшего мучителя до церкви Святого Николая, возле которой отец парня держал кабачок, открытый всю ночь, и видел, как Бенассер вошел туда, прикрыв голый зад руками. Нет, нет, эти воспоминания Равви тоже старается прогнать от себя, даже с еще большей силой, чем предыдущие, хотя и действовал по справедливости. Бенассер заслужил наказание, которое Габриел осуществил в одиночку, без посторонней помощи. Отец ничего не сказал, но сам он все равно был недоволен собой и чувствовал какую-то фальшь во всей этой истории, не доставившей ему ни удовольствия, ни удовлетворения. Сейчас, с расстояния прожитых лет, Вальс смотрел в испуганные глаза Бенассера, глаза, полные унижения, когда этот кусок дерьма послушно выполнял все, что ему приказывали, и Равви казалось, что в этих глазах помимо страха он различает искру затаенного удовольствия, отблеск темного желания. После этой истории, встречаясь на улице, они делали вид, что не знают друг друга, но Вальс несколько раз замечал, как Бенассер краем глаза наблюдает за ним, едва они расходились. Однажды утром по Городу разнеслась весть, что кабатчик у Святого Николая, холостяк, найден заколотым. Убийца сам признался в преступлении – это был раб-мавританин из дома Турелья, он убил Бенассера, чтобы защититься от его похотливых домогательств. Впрочем, объяснение не помогло: раба все равно повесили, а голову выставили на всеобщее обозрение, водрузив на тюремную решетку в назидание.

Вальс не знал, отчего посреди покоя, царившего в ночном июньском саду, его одолевали все эти будоражащие картины прошлого и как он от приятных мыслей о Бланке Пирес перескочил на воспоминания о юности и первых стычках, вызванных его происхождением. Позднее жизнь приучила Равви к тому, что он – чужак. Он и был не таким, как все, и гордился этим, потому что его род происходил, подобно остальным евреям Майорки, от тех израильтян, коим Адонай – их единственный Господин – ниспослал манну небесную для пропитания. Господь питал их нектаром и амброзией, пришедшими с небес, и оттого они обладают более проворным умом, чем прочие смертные. Поэтому – Габриел Вальс постоянно повторял это остальным – не по личным заслугам, но исключительно по милосердию Адоная они избраны Народом Божиим. Сыны Израилевы вкушали манну в пустыне, манну посылал Господь, которому Одному подобают честь и слава. Не оставляет Он нас и во времена позора, даже если и кажется иногда, что Иегова забыл о нашем существовании и отвратил ухо свое от молений наших. Некоторые из нас еще недавно томились в тюрьме, потеряли все свое имущество, но когда вышли из Черного Дома, то начали жизнь с чистого листа, приложили усилия и вновь подняли голову, тогда как другие, живущие за пределами квартала, либо существовали на подаяние, либо умирали по углам. Они – Народ Божий, Народ Элохима[59], по милости Господней смогут вырваться из плена, в котором пребывают, как смогли выйти из Вавилонского пленения. Всегда в его роду есть кто-то, чья задача – вести за собой остальных, нуждающихся в поводыре. Внезапно он вспомнил Эстер[60] и Юдифь[61], излюбленных героинь вдовы Сампол. Ее цариц. И снова в памяти всплыло лицо Бланки, обрамленное густыми волосами, от которых шел тонкий аромат жасмина. Вальс инстинктивно поднял глаза к звездам. Они переливались серебром высоко-высоко, потому что боялись увидеть свое отражение в море. Так говорил его друг Сампол, когда с носа корабля наблюдал, как капитан определяет курс корабля. В своих плаваниях и путешествиях по всей Европе Равви почувствовал вкус свободы, который по возвращении на Майорку он терял. Его странствия по миру длились более тридцати лет. Он без труда мог бы остаться в Ферраре, воспользовавшись покровительством семейства Мендес, или поселиться в Бордо, но Габриел знал, что не вынесет ничем не заполненных, бессмысленных вечеров, когда дневные хлопоты окончены, а рядом нет никого из близких, что зачахнет от тоски вдали от родителей, которые слишком стары, чтобы покинуть остров. После их смерти Вальс мечтал только об одном: убраться отсюда, уехать туда, где он мог бы безбоязненно, не таясь, исповедовать свою веру, не изображать из себя христианина, не вести двойную жизнь, не лгать… Но наступили другие времена. Получить разрешение оставить остров и выехать за пределы королевства, чтобы поселиться где-нибудь в Европе, стало невозможно. Пере Онофре судьба сделала роскошный подарок: его компаньону Пере Десбрулю было выгодно, чтобы тот мог беспрепятственно ездить по торговым делам. Но кроме него никому так не повезло. Остальным было запрещено покидать остров. Их предпочитали держать на привязи, чтобы они не могли снова впасть в жидовство. Так христиане объясняли свой запрет. На самом же деле все, чего они хотели – так это заполучить еврейские деньги, безнаказанно ограбить обитателей Сежеля, обтрясти их, как фруктовое дерево.

«В Ливорно, как говорит Пере Онофре, все богаты. И он тоже. И хоть не слишком удачлив в делах, может содержать собственный экипаж. Здесь ни у кого из евреев нет ничего подобного. То же и с прочей роскошью. На Майорке все под запретом. Например, одежда из шелка. А в Ливорно Агило подкатывает к дверям синагоги в личном экипаже».

– Никто ни от кого не прячется. Во всем мире все живут так, безо всякой боязни. И надо поискать способ, чтобы и ты, и Консул…

Но Габриел Вальс считал, что речь должна идти о чем-то большем, чем просто об облегчении его жизни. В любом случае он не может оставить без помощи тех, кто привык на него надеяться… «В Ливорно уедешь – назад не воротишься». Там живет Бланка Мария Пирес. Оттуда она передает ему приветы и подарки через общих знакомых, но – ни одного слова, начертанного ее рукой, ни одной записки, которую он мог бы выучить наизусть, прежде чем порвать и доверить в такую ночь, как эта, далеким безмолвным звездам.

V

Отец Феррандо принял Шрама немедленно и столь же поспешно выпроводил. Даже не стал слушать объяснения, почему ювелир не явился на утреннюю встречу, и пропустил мимо ушей рассказ об обеде у Вальса. И, вопреки ожиданиям, не отдал должное его сообразительности, не сказал, что Господь Бог наш воздаст ему за то, что помогает предотвратить зло, которое враги Церкви замышляют против истинной веры, не намекнул на дароносицу, как это было в прошлую субботу.

Разочарованный Кортес шел, сам не зная куда, поскольку был целиком погружен в собственные мысли. Переживания его длились гораздо дольше, чем сама встреча, во время которой отец Феррандо наспех прочел донос Шрама и сунул в карман сутаны, рядом с бревиарием[62], который всегда носил с собой. Иезуит торопливо поднялся на второй этаж и направился к келье отца Аменгуала, где, как всегда по понедельникам, в четыре часа пополудни начиналась тертулия, в которой, кроме них двоих, принимали участие хронист Анжелат, судебный следователь по имущественным делам святейшей инквизиции и племянник наместника короля. Отец Феррандо хотел поговорить с отцом Аменгуалом без свидетелей, чтобы узнать его мнение как непосредственного соперника за место ректора[63] монастыря Монтесион, с которым приходилось считаться до сего момента. Теперь же, с бумагой, что у него в кармане, чаша весов должна перевесить в пользу отца Феррандо. Ибо такова сила его слова, воспламененного, как он сам говорил, любовью к нашему Искупителю, что Рафел Кортес по прозвищу Шрам подписал обвинение против своего двоюродного брата Рафела Кортеса по прозвищу Дурья Башка, а это позволит святейшей инквизиции начать процесс и доказать, что крещеные десять лет назад евреи не сохранили верности католической церкви и снова впали в жидовство. Поэтому отец Феррандо просил бы многоуважаемого коллегу, раз бумага теперь у него в руках и будет пущена в дело, снять свою кандидатуру на пост ректора. Отец Аменгуал ничего ему не ответил. Гордо выпрямившись, он стоял у окна и смотрел на сторожевую башню и море. Пять лет прошло с тех пор, как он приехал на Майорку, а точнее сказать – был сослан сюда после блестящей карьеры, начатой им в Валенсии, а законченной в Манрезе, где, неизвестно отчего, он впал в немилость у вышестоящего начальства.

Много раз, стоя у этого окна, отец Аменгуал спрашивал, отчего, как только ему является возможность сделать следующий шаг вверх, получить синекуру – без посторонней помощи, лишь благодаря собственным достоинствам, – так обязательно, словно по колдовскому заклинанию, возникает кто-то и совершенно незаслуженно, то ли по ошибке, то ли случайно, оказывается назначенным на место, достойное именно его. Сейчас, кажется, история повторится. После пяти лет упорного труда, когда он делал все, что от него требовало начальство: составлял жизнеописания святых, сообщения для Генерального настоятеля ордена[64], когда все, казалось, сладилось, заявился отец Феррандо с требованием отказаться от того, что ему, Аменгуалу, принадлежит по праву. Но на этот раз сосланный иезуит не был расположен уступать. Если возникнет необходимость, он напишет Генералу ордена и перероет землю от Мадрида до Рима. Ему с его пятилетним трудом на благо монастыря есть что противопоставить отцу Феррандо. Его достоинства очевидны, доказательства заслуг осязаемы, их не нужно долго искать – достаточно подойти к рабочему столу. Вся столешница была покрыта слоем бумаг, результатом ночных бдений, предпринятых им изысканий, поскольку сей труд – не просто хвалебная песнь Господу и назидание грешникам, основанное на воодушевляющем примере святой жизни достопочтенной сестры Нореты Каналс, но и образец изысканного стиля. Аменгуал полагал это особо полезным для такого рода сочинений, ибо в них воплощался предписанный Горацием принцип delectare prodesse[65]… «Неуч отец Феррандо, при всей своей дремучести и недоумии, должен это признать. Он-то что написал, чтобы противопоставить моему сочинению? Разве что свои доносы… Читай, читай, болван, мои бумаги, пока я делаю вид, будто так увлечен созерцанием вида, открывающегося из окна, что ничего не замечаю!»

«Las virtudes de esta ejemplarisima religiosa fueron tantas y tan solidas que constituiian un vivo retrato de perfeccion de tan irreprimible vida que al parecer no tenia resabios de hija de Adan. Aun de pocos meses, los dias de ayuno rechazaba el pecho de su nodriza y fueron sus primeras palabras: “Vull ser mongeta…”»[66]

– Я вижу, вы уже приступили к редактуре своего труда о достопочтенной сестре Норете. Значит, скоро мы увидим его напечатанным? – ядовито осведомился отец Феррандо.

– Думаю, да. И мой труд не менее красноречив, чем доносы ваших осведомителей. Я, в отличие от вас, отец Феррандо, не вкладываю свои таланты в чужие бумаги.

Отец Феррандо промолчал, поскольку усиленно думал, как бы половчее парировать удар. В отличие от ученого монаха, он не родился на острове, а приехал из Валенсии и уже восемь лет жил на Майорке. Иезуит хорошо был известен в городе, не только потому, что многих исповедовал – в частности, обитателей еврейского квартала, – но и от того, что пользовался здесь большим влиянием, особенно в прошлом, поскольку был духовным наставником предыдущего наместника короля. Он мечтал о должности ректора по иным соображениям, нежели отец Аменгуал. Тот хотел подняться на ступеньку повыше и продвинуться по карьерной лестнице. А у отца Феррандо был брат, младше его почти на восемь лет, который вот уже три года занимал место настоятеля в монастыре Сарагоссы. Сам же он, хоть и разменял пятый десяток, не добился ничего лучше репутации уважаемого исповедника.

– Я надеюсь, отец Аменгуал, что сегодня вы усладите наш слух, как и обещали, чтением наиболее важных отрывков из своего труда. А жена наместника короля уже знакома с сим славным манускриптом? Думаю, все, что касается проявлений святости сестры Нореты, проверено и неопровержимо доказано, верно? Я говорю это для вашей же пользы… По нынешним временам малейшая ошибка может обойтись весьма дорого… И вот это место, где вы пишете, что она постилась со столь крохотного возраста…

– Мне подтвердила это дочь ее кормилицы, которая еще жива. Она достойная женщина, крестьянка из Алгаиды, самой чистой крови[67]. С чего бы ей лгать?