Отцовский договор

Прайор[18], он подшучивает над одним из зрителей, который пытается его заснять (you probably ain’t got no film in the muthafucka either[19]), шутит, что белые, вернувшись на свои места из туалета, застанут на них черных (oh dear[20]), звуками имитирует, как трахаются его карликовые обезьянки, потом озвучивает свою овчарку, которая утешает его, когда обезьянки помирают, а после утверждает, что в одиночку прошмальнулся по всему Перу. И хотя папа помнит все шутки наизусть, он сидит в бассейне с шариками и тихонько посмеивается про себя. Он чувствует себя хорошим папой. Во всяком случае в тысячу раз лучше, чем тот папа, который должен был быть здесь в десять и до сих пор не появился.

Да. Он молодец. Он со всем справляется. Хотя никто его этому не учил. И именно в этом месте и в эту минуту, с младшим, который пускает слюну и кидается шариками, со старшей, которая заталкивает кубики в желоб пустой горки, и с Прайором, который имитирует звук пробитой шины, рассказывая, как прострелил собственную машину в попытке помешать бывшей жене бросить его, папа чувствует себя по-настоящему счастливым. Вот ради таких мгновений я и держусь.

Когда они проснулись сегодня в пять утра, он взял детей на себя. Приготовил завтрак, поменял обкаканный памперс, напоил их серебряным чаем, любимым напитком его бабушки по материнской линии, который готовится из теплой воды, молока и меда. Правда, жена до смерти боится, что дети переедят сахара, поэтому рецепт сократился до теплой воды и молока, а из-за того, что жена вычитала о каких-то последних исследованиях, утверждающих, что обычное молоко может вызывать рак, утренний напиток детей теперь состоит из теплой водички с овсяным молоком. Подается напиток в рожках. Вообще-то дочь уже слишком взрослая для рожка, а сын слишком маленький для серебряного чая, но дочь хочет быть маленькой, а сын взрослым, так что оба начинают утро именно так. Когда встает жена, оба ребенка уже одеты, на столе приготовлен для нее стакан воды с лимоном, каша из плющеного пшена, он успел достать посуду из посудомойки и ему хочется думать, что сделал он все это, потому что он хороший человек и что его действия естественны и органичны. Но он никогда не делал ничего без напряжения и усилий. Всякий раз, когда он что-нибудь делает, он думает о том, как это воспримут другие, хвалит себя за то, что разгрузил посудомоечную машину и заглушает голоса, которые нашептывают ему, что он ненавидит такую жизнь, что существование его никогда не было настолько унылым и что ему хочется лишь одного: встать и уйти. Просто бросить все и исчезнуть.

Но сейчас он сидит в бассейне с шариками и чувствует, как его переполняет признательность. Он счастлив. Вот оно, золотое время. Он будет чертовски скучать по этим денькам, когда дети разъедутся кто куда. Хотя сейчас время застыло. Они пришли сюда в четверть одиннадцатого. Теперь на часах двадцать минут двенадцатого. Кидаем шарик. Берем шарик. Кидаем шарик. Берем шарик. Меняем подгузник. Вытираем слюни. Кидаем шарик. Берем шарик. Кидаем шарик. Берем шарик. Спасает только голос Прайора, который рассказывает, как он один раз случайно поджег себя, после чего наступило самое блаженное время в его жизни: он лежал в больнице и ничегошеньки не делал.

Старшая, которой четыре, трет себе между ног.

– Пора пописать, солнышко? – кричит папа.

– Нет, – кричит старшая ему в ответ.

Младший подползает к трем кривым зеркалам. Он видит свое отражение и улыбается, сверкая всеми своими четырьмя зубами, его светло-синяя рубашечка у горловины стала темно-синей от текущей слюны.

– Ты точно не хочешь пописать? – с прашивает папа у старшей.

– Точно, – отвечает она.

Папа продолжает сидеть в бассейне с шариками. Две мамочки или мамочка с подружкой проходят мимо вместе с дочкой. Папа склоняет голову чуть набок, так что наушник выпадает из уха. В уме он проводит мгновенную калькуляцию. Оценивает другого ребенка по отношению к своему, сравнивает их по степени умильности, развитости, по наличию зубок и виду шмоток. Он приходит к выводу, что девочка выигрывает в плане умильности, зато у его сына голова больше, а это свидетельствует о будущем интеллекте. Одета она помоднее и поизысканнее, но у его сына одежда не такая затасканная и более практичная. Улыбка у нее, может, и миленькая, зато у его сына шевелюра погуще. Она может протопать несколько шагов сама, но при этом ее шатает из стороны в сторону, его же сын мастерский ползун, а с ходунками его и вовсе не догонишь. В итоге, пожалуй, ничья. Почти ничья. Папа улыбается женщинам. Они отвечают ему улыбкой. Ему знаком этот взгляд. Они думают, что он хороший отец, потому что именно так ведут себя хорошие отцы: они встают пораньше, едут в парк развлечений, меняют обкаканные подгузники, подбирают с пола детальки Лего, Дупло и Плеймо, собирают раскиданные полицейские машинки и мотоциклы, силиконовые ладошки и мягкие игрушки, пустые картонки и детские кошельки, карточки из игры «Мемори» и кусочки пазлов, варежки и шапки, носки и дощечки от термомозаики. Они наклоняются к ребенку, сгибаясь в три погибели, встают на колени, не ругаются вслух, учат своих детей, что самое важное в жизни, важнее всего – это не сдаваться. Никогда, что бы ни случилось, не говорить: не получается. Невозможно. Возможно все, все в твоих силах, только никогда-никогда нельзя сдаваться. Поняла? Так повторяет папа раз за разом, обращаясь к старшей.

– Ну даааа, – тянет старшая с интонацией подростка.

– Я серьезно, – говорит папа и предлагает дочке помериться силами.

Они носятся по гостиной, и дочь вдруг оказывается в непростой ситуации: папа ловит ее в смертельно опасный щекотально-целовальный захват, целует и щекочет, еще целует и щекочет, младший смотрит сначала в изумлении, потом расплывается в улыбке, а схватка все не кончается.

– Сдавайся, – кричит папа.

– Хорошо, – кричит дочь в ответ.

– Нет! – кричит папа. – Никогда не сдавайся.

– Но ты же сам сказал, чтобы я сдавалась, – отвечает дочь.

– Когда я велю тебе сдаться, ты должна ответить… – отвечает папа. – Помнишь? Помнишь, что никогда нельзя делать?

Целовально-щекотальная схватка прерывается. Дочь задумывается.

– Помнишь, что я обычно говорю? – спрашивает папа.

– Я не сдамся… НИКОГДА, – кричит дочь.

– ВОТ ИМЕННО, – кричит папа, и схватка продолжается.

Младший глядит во все глаза, когда старшая вдруг становится сильной, как Халк, и валит папу на спину, она атакует его щекотальным маневром и требует, чтобы папа сдавался, а тот отвечает:

– Я никогда не сдаюсь!

Но это уже неважно, ведь дочка одержала победу, и папа говорит:

– Молодец, боролась до конца!

Дочь отвечает:

– Ты тоже.

А младший подползает к ним и обслюнявливает лица обоим.

Зал заполняется детьми. На горки выстраивается очередь. Прибывают группы детсадовцев. Няни с несколькими детьми. Семейства, в которых по семь детей. Старшая несется галопом, папа по голосу понимает, что уже слишком поздно.

– Папа-папа-папа!

– Счастье, что у нас с собой сменная одежка, – говорит папа, когда они выходят из туалета, поменяв штаны.

К тому времени персонал, привычный к таким вещам, без лишних вздохов уже вытер лужу.

– Как считаешь? – с прашивает папа и похлопывает дочь по плечу. – Это же такая удача, что у нас были с собой сменные штаны.

Он замолкает. Он понимает, что ждет оваций. Ему хочется, чтобы четырехлетняя дочь посмотрела на него и сказала:

– Ух ты! Папа, это же чудо, что ты не забыл взять с собой и трусы, и запасные штаны.

Но дочь гораздо больше занята тем, чтобы разобраться, как работает кран с сенсором. Она стоит у раковины, засовывает руку под кран, и струя начинает литься. Она делает это еще несколько раз подряд.

– Автоматический, – в восторге восклицает дочь. – Совсем автоматический!

Папа не упускает возможности поменять младшему подгузник. Тот совсем недавно понял, что можно сопротивляться родителям. Только положи его на спину, и он сразу же превращается в дзюдоиста с черным поясом, извивается ужом, как его ни схвати. Не успеешь снять с него подгузник и отвернуться на пару секунд, придерживая за животик, чтобы дотянуться до влажных салфеток, а его и след простыл, он уже сидит в бассейне с шариками, один отправился домой на метро или хотя бы просто вывернулся пропеллером и перевернулся на живот, уперся ножками в стену и попытался пикировать с пеленального столика. Но папа к такому привык. Он это уже проходил. Когда старшая была маленькой, папа был очень терпелив. Он старался объяснить ей, что надо лежать смирно, пока он не закончит.

На младшего папа сердится. Он прижимает его рукой, пропускает мимо ушей все вопли, натягивает ему на попу новый подгузник и требует, чтобы старшая прекратила плескаться в раковине.

* * *

Сегодня пятница, и дедушка, который папа, наконец-то увидится с внуками. Он предложил встретиться в их обычном месте, у верхнего входа в универмаг «Оленс Сити»[21], откуда сразу попадаешь в отдел парфюмерии. Они всегда тут встречались. Ведь именно здесь они когда-то, когда сыну было двенадцать, стояли и приводили себя в боевую готовность: в одной руке пустая коробка из-под бананов, в другой – дипломат. У сына такой же, как у отца, только чуть поменьше. Когда на улице начинали маячить полицейские в форме, папа с сыном перемещались подальше к центру Дроттнинггатан[22].

– Пора начинать шоу, – шептал папа сыну, а тот улыбался, потому что был так благодарен, что любимый папочка взял его с собой.

Нужно было действовать стремительно, чтобы не уступить свое место торговцу заводными собачками, которые с громким тявканьем делают сальто назад, или продавцу игрушечных человечков, которые переворачиваясь сползают вниз по стеклу, или парню, переодетому индусом, который торгует свистульками, их нужно класть под язык и дуть особым (очень мудреным) способом, тогда получается звук, похожий на птичий щебет. Единственным обладателем лицензии, которому не приходилось сбегать со своего места при виде полиции, был торговец сосисками, но он с ними не конкурировал, он даже свистел, чтобы предупредить торговцев, когда подъезжал автобус с полицейским нарядом, и тогда каждый из них кидался к разложенному на простынке барахлу, сгребал ее, превращая в мешок, и устремлялся ко входу в «Оленс». У кого товар был разложен на коробке из-под бананов, те быстренько отпинывали коробку куда подальше, застегивали сумку и уходили, насвистывая, в сторону Хёторгет. Продавец сосисок оставался стоять на месте, он подзывал к себе полицейских и спрашивал, не хотят ли они взглянуть на его лицензию, при том что все прекрасно знали, что он имеет полное право тут находиться. Вот тут и стояли папа с сыном по выходным, торговали всякой всячиной: часами, которые сами импортировали из-за границы, духами, которые назывались почти так же, что и те, что были выставлены по соседству в «Оленсе», кислотного цвета наклейками с вращающимися глазками, которые папа прикупил у Туннеля Вздохов. Когда приближалась школьная пора, они выставляли пеналы и ароматизированные стирательные резинки, к Пасхе в ход шли крошечные заводные цыплята нежных пастельных оттенков, и, хотя сам сын ни разу и словом не обмолвился, папа знал, что в свои двенадцать лет он получил от отца бесценный урок. Он усвоил, что ничто в жизни не дается даром, он овладел благородным ремеслом впаривать людям то, что им не нужно, научился уступать любителям поторговаться, натренировался меньше чем за две секунды отталкивать от себя коробку и защелкивать дипломат и выучил, что правила есть правила, но на некоторые правила можно закрыть глаза, и, не будь у него этого понимания, сын боялся бы мира не меньше, чем папина жена.

Но в этом году сын по какой-то причине не захотел встречаться в центре. Сын живет в южной части города и желает, чтобы папа сел на метро и проделал весь путь до какого-то там парка развлечений. Парка развлечений? Папа слишком устал и слишком болен, чтобы ходить во всякие парки развлечений. Он почти ослеп. Едва на ногах держится. А вход там наверняка платный. Но чего не сделаешь ради собственных детей? Дедушка собирается с последними силами, чтобы добраться до метро. Он делает пересадку на Лильехольмене и едет на юг в сторону Норсборга.

Шведское метро совсем не такое, как раньше. Раньше там повсюду встречались одни голубоглазые шведы.

Разве что какой-нибудь случайно затесавшийся грек ходил по вагонам и торговал революционными открытками или африканец предлагал кассеты с музыкой в стиле регги. Теперь метро выглядит как зоопарк, в который набрали людей со всего света. Пока поезд едет через Эрнсберг, он слышит, как рядом две тетки болтают на испанском, четверо подростков переговариваются на русском, двое парней беседуют на дари, а семейка туристов общается на датском. На станции Сетра в вагон входит нищий. Он в трениках, а на ногах ботинки, залепленные скотчем. На всех незанятых местах он раскладывает ламинированные карточки. Дедушка косится на фотографию на карточке. Ватага детей в разноцветной одежке сгрудилась перед домиком. Дверь домика выпилена из куска ДСП. Дети все босые. Они улыбаются в камеру. Слишком он молод, чтобы иметь столько детей. А женщина с младенцем на руках слишком красива, чтобы быть его женой. Нищий собирает карточки и обходит вагон с бумажным стаканчиком в руке. Дедушка смотрит в окно. Его на эту уловку не поймаешь. Он знает, что такие попрошайки входят в организованную преступную лигу. У себя там, в своих странах, они разъезжают на роскошных машинах. Дедушка слишком долго и упорно трудился, чтобы раздавать деньги направо и налево. Да и денег-то у него почти нет. А те, что есть, нужно приберечь на черный день.

Дедушка поднимается по эскалатору и выходит на площадь. Все, как раньше, да не так. Торговый центр отремонтировали. На площади торгуют какой-то пахлавой класса люкс. В две фруктовые палатки выстроилось по очереди одинаковой длины. Дедушка спрашивает, как пройти в парк развлечений. Никто не знает. В конце концов он звонит сыну, но так как денег на телефоне нет, ему приходится сначала зайти в киоск Pressbyrå и купить телефонную карточку с минутами, а потом еще и попросить продавца помочь ему активировать ее. Буковки и шифр слишком мелкие для его зрения.

– Ну и раритет, – в осклицает парень, когда дедушка вручает ему телефон.

– Я его от сына унаследовал, – отвечает дедушка.

Парень на кассе пытается разобраться, как отправить СМС с «Нокиа» десятилетней давности.

– У меня двое детей, – говорит дедушка. – Сын и дочь. Дочь многого добилась. Она у меня пиарщица. Живет в Васастане[23]. Все хочет мне новый телефон всучить, такой, с интернетом и программкой с погодой. Но я ей говорю, что мне и этого вполне хватает.

Парень на кассе кивает в ответ. Он теперь знает, как отправить сообщение. Он вбивает код, чтобы пополнить счет телефона.

– А сын у меня консультант по налогообложению, – продолжает дедушка.

Продавец снова кивает.

– Мы с ним отлично ладим.

– Повезло вам, – о ткликается продавец. – Д алеко не всем так везет. Ну вот, теперь должен работать. Удачи!

Дедушка выходит на площадь. Он набирает номер сына. Но кнопки такие крошечные, да еще солнце зашло за тучу, а экран глючит, так что ему приходится жать на них вслепую. В первый раз он набирает несуществующий номер. Потом делает вторую попытку. Сын откликается после третьего гудка. Он объясняет дедушке, как найти дорогу. Дедушка следует его инструкциям.

Уже с эскалатора он слышит взрывы хохота и криков. И зачем он на это согласился? Войдя в зал, он первым делом видит, как мальчик постарше сломя голову бежит от горки и тащит по-солдатски, на вытянутых руках, младшую сестренку, та рыдает во весь голос, через несколько шагов ее душераздирающие вопли тонут в спасительной какофонии прочих звуков. Не найти ему здесь сына. Но потом он вдруг видит его. Их взгляды встречаются. Они улыбаются друг другу.

Сын удивительно похож на мать. Такой же худющий, щеки такие же гладкие. Так же одет во все черное, и нос у него такой же тонкий, как у матери. Папа с сыном обнимаются. За полгода сын постарел на десять лет. Бледный как цемент, а мешки под глазами, которые у него имелись и раньше, теперь превратились в два здоровенных черных тюка. Но папа ничего не говорит. Он не хочет обидеть сына. Если он что и скажет, то ограничится шутливо-ласковым замечанием насчет его цветущего и отдохнувшего вида.

– Отдыхал в отеле «все включено»? – спрашивает папа.

Сын не отвечает на вопрос. Вместо этого он задает свой:

– Что случилось? Ты не мог найти дорогу? Ты проспал?

– О чем ты? – удивляется папа.

– Ты должен был быть здесь два часа назад, – говорит сын.

– Два часа туда, два часа сюда, – отвечает папа.

– Может быть, он заблудился, – раздается робкий голосок у правой ноги сына.

Дедушка смотрит вниз. Там стоит она. Его обожаемая внучка. Какая же она большая. Какая же она маленькая. Ей сейчас то ли три, то ли шесть. Она пугающе похожа на его дочку, которой больше нет. Такие же круглые щечки. Такой же пронзительный взгляд. Только одета иначе.

– Ах вот ты где! Ну здравствуй! – говорит дедушка.

– Здравствуй, – отвечает внучка, уткнувшись лицом папе в ногу.

– Какая ты стала большая…

– Мне четыре. А скоро будет пять.

– Знаешь, кто я? – спрашивает дедушка.

– Папи[24], – отвечает внучка.

– Правильно. Папи. Я папи.

– А ты привез мне подарок на день рождения?

Дедушка роется в карманах.

– Ох, нет. Наверное, потерял по дороге сюда. Но мы можем потом сходить и купить тебе подарок. Хочешь подарок? Будет тебе подарок. Будет тебе кукла. Лошадка. Самолетик. Все, что захочешь. Чего тебе хочется?

– Больше всего, наверное, футбольные гетры, – говорит внучка. – С защитными щитками.

– Получишь, – о твечает дедушка. – Б удут тебе гетры с десятью щитками.

Старшая глядит вверх на папу.

– Такие правда бывают или это выдумки?

– Выдумки, – говорит папа.

– Правда, – возражает дедушка.

Они садятся за столик. Дети обедают. Дедушка хочет просто кофе. С венской булочкой. Он голоден, но замечает, что сын раздражен, а он не хочет быть обузой.

– Какая к черту венская булочка, – возмущается сын. – У тебя диабет, пойми уже наконец. Тебе нужно следить за уровнем сахара. Венская булочка. Уму непостижимо. Ты что, не понимаешь, что будет, если уровень сахара у тебя в крови так и будет повышаться?

Сын выговаривает все это прямо перед детьми. Он говорит так громко, что мамы или старшие сестры, которые сидят за соседним столиком, тоже это слышат. Он разговаривает с собственным отцом как с малым ребенком. Но дедушка не сердится. И не грубит ему в ответ. Сын идет к кассе, чтобы сделать заказ.

– Ну он и бука, – говорит дедушка.

– Что у тебя с глазами? – спрашивает внучка.

Сын возвращается с двумя пластиковыми подносами, себе он купил лазанью, детям пиццу, папе бутерброд. С сыром. Даже не с яйцом или тресковой икрой. Дети принимаются за еду.

– Ешьте, – говорит сын. – Сиди ровно. Не раскачивайся на стуле. Не чавкай. Ешь вилкой. Салфетку используй. Еду на пол не бросай. Господи, вы можете просто спокойно поесть? Что вы вытворяете? Ешьте уже!

– Они же дети, – вступается дедушка.

– Вот поэтому и важно, чтобы они поели, – отвечает папа.

Дедушка улыбается. Он меняет тему. Он отпускает несколько шуток, чтобы разрядить обстановку за столом. Дедушкино обаяние никуда не делось. И ямочки на щеках тоже. Он точно знает, когда и какая интонация уместна, чтобы продать кому угодно и что угодно. Он может продать песок пляжу. Он может продать мороженое мороженщику. Он может продать ветер урагану. И когда обстановка за столом накаляется, у него найдутся остроты, которые любого рассмешат. А уж старшую и подавно. Она так хохочет, что кусочки пиццы разлетаются по столу. Только вот ее папа, похоже, совсем забыл, как люди смеются. У него даже уголок рта не дрогнул, когда дедушка взялся рассказывать старую добрую шутку про помидор, который переходил улицу и угодил под машину. Даже когда дедушка заменил помидор на морковку и морковный сок. И вообще не помогло, когда дедушка пошутил по поводу проходящего мимо папы с двумя детьми, что, мол, только евреи не покупают детям мороженое, когда те его так выпрашивают.

– Прошу тебя, – говорит сын. – Пожалуйста, не говори так.

– Как так? – удивляется дедушка. – Про евреев?

– Ты что, расист? Считаешь, что евреем быть хуже, чем кем-то другим?

Папа ест дальше свою лазанью. Дедушка пьет свой кофе.

– Можно я пойду поиграю? – с прашивает внучка.

Папа кивает.

– Сначала скажи спасибо за обед.

– Спасибо за обед, – говорит внучка.

– Пожалуйста.

Папа выжидательно смотрит на дедушку.

– Начнем с того, – говорит дедушка, – ч то бутерброд – это совсем не обед. И чего ты вообще хочешь? Чтобы я говорил спасибо собственному сыну за чашку кислого кофе и черствый бутерброд с сыром? А дальше что? Мне придется платить за то, что ты следишь за моей почтой, пока я в отъезде? Будешь мне счет выставлять за то, что заполняешь мои налоговые декларации? Деньги будешь брать за то, что бронируешь мне билеты на самолет?

Дедушка замолкает.

Он не может смириться со скупердяйством сына. Он хотел бы показать ему пример того, как ведет себя настоящий мужчина, а настоящий мужчина не угощает своего отца мерзким на вкус кофе и заплесневелым бутербродом с сыром и не ждет, что ему скажут за это спасибо. Тем более если он старший сын. Старший сын гордиться должен тем, что на нем лежит забота об отце. Сын спасибо должен сказать, что заполняет ему декларацию. Но нет, его сыну далеко до того, чтобы испытывать благодарность. Вместо этого он закидывает его вопросами. Он хочет знать, на что дедушка живет, хорошо ли ему в той другой стране, не нашел ли он себе кого, повлияла ли политическая обстановка на туризм и насколько безопаснее или, наоборот, уязвимее дедушка чувствует себя теперь, когда в той стране произошли такие большие изменения за такое короткое время.

Дедушка отвечает на все вопросы. По крайней мере, на часть из них. Но он не понимает, почему папе все это так интересно. А может, и понимает. Очень хорошо понимает. Папа хочет держать его на крючке, чтобы сдать властям, если понадобится. Хочет оценить масштаб наследства. Уже сейчас хочет спланировать, как бы выжать деньжат по максимуму, когда дедушка наконец помрет. Дедушка перестает отвечать на вопросы. Они сидят молча.

– Ты тут надолго? – спрашивает папа.

– В пятницу уезжаю, – отвечает дедушка.

– Пропустишь, значит, ее день рождения, – говорит папа и качает головой.

– Не хочу мешать, – отвечает дедушка.

– Десять дней, – бормочет папа.

– Это, по-твоему, слишком много или мало? – уточняет дедушка. – Ты же сам мне билет заказывал.

Папа ничего не отвечает. Вместо этого он говорит:

– Тебе удобно в конторе?

– Раковина в ванной засорилась, – отвечает дедушка.

– Знаю, – говорит папа. – Там вантуз в шкафчике на кухне.

– Хорошо, – отвечает дедушка.

– А как там питомцы поживают? – спрашивает папа.

– Тараканы? – уточняет дедушка. – Тараканы забавные. С ними не так одиноко.

– Они разносят заразу, – говорит папа. – Могут заползти в ухо и отложить там яйца, пока человек спит.

– Глупости, – отвечает дедушка. – Тараканы водятся повсюду, во всем мире. Но только здесь с ними не могут смириться. А ведь они не опасны.

– Ты же не привез на этот раз никакой еды, правда? – спрашивает папа.

Дедушка не отвечает. Папа довольно долго молчит, уставившись в стол, а потом произносит:

– Нам надо поговорить.

* * *

Сын, который стал папой, как раз выходит из туалета в парке развлечений, когда начинает вибрировать телефон. Звонит дедушка его детей. Голос у него раздраженный. Папа стоит на продуваемой ветрами площади, он не знает, как их найти, указателей тут нет, идет дождь, повсюду мерзкие попрошайки, к тому же в метро шныряли контролеры, так что ему дважды пришлось сойти, в первый раз, потому что контролеры вошли в его вагон, а во второй, потому что он увидел людей, которые выглядели как контролеры, одетые в обычную одежду, а у него не было никакого желания рискнуть и остаться в вагоне. Сын вздыхает и объясняет, как пройти в парк. Он говорит своим самым спокойным, самым наставительным тоном.

– Если ты на площади и позади у тебя станция метро, войди в торговый центр с левого входа. Пройди сквозь крутящиеся двери. Мимо «Хемтекса», «Форекса», «Джей-Си» и фирмы, которая торгует косметикой со стенда посреди галереи. Затем поверни налево к парковке и спустись вниз на эскалаторе. Если увидишь вход в «Клас Олсон», развернись и пройди назад.

– Ладно, – говорит дедушка и кладет трубку.

Через двадцать минут папа входит в парк развлечений. Идет он, наклонившись вперед, словно движется против порывистого ветра. Щурится так, будто в зале идет дождь. Он прихрамывает. Он проходит прямо внутрь, не позвонив в звоночек на стойке, не заплатив за вход, не взглянув на таблички, гласящие, что здесь нужно снимать обувь. Он находит глазами сына и улыбается. Борода у него с проседью. Зубы желтые. Свитер белый, но с виду такой же замызганный, как внутренняя сторона воротничка рубашки.