Отцовский договор

– У тебя есть дети? – переспросил он. – Почему ты ничего не говорила?

– Ты не спрашивал, – ответила она.

– Обычно такое само по себе выясняется, – сказал он.

– Со мной необычно, – о тветила она. – Д авно уже должен был понять.

– Как его зовут?

Она посмотрела в окно. Потом выдавила из себя имя сына. Пока она произносила эти два слога, он лежал новорожденный у нее на руках, спал, уткнувшись носиком ей в шею, тянул к ней ручки, когда она приходила забирать его из садика, спотыкался на тренировке по гандболу и прихрамывая покидал поле с наигранно драматичным выражением лица, приходил домой из школы с расстегнутым рюкзаком и спрашивал, не против ли она, что он перекусил у друга.

– Красивое имя, – сказал не ее парень.

– Пора выходить, – о тветила она, поднимаясь с места.

На горке, пока они шли вниз к площадке для игры в буль[8], она выпустила его руку. Обнялась со своими надушенными коллегами, чмокнула в щеку босса, у которого на шее красовался шарфик, а его представила не как своего парня, а просто как приятеля. Фирма угощала напитками, закусками и бесплатной игрой в буль. Это был эксперимент. Заведомо неудачный. Но как ни странно, все сработало. Он не знал ничьих имен, при этом сумел организовать всех и провести турнир по булю. Он очаровал босса, сказав, что тот так мастерски играет в буль, что вполне мог бы завязать себе глаза шарфиком. Когда он отошел в туалет, двое коллег, и женщина, и мужчина, по очереди подошли к ней и поинтересовались, встречается ли он с кем-то.

– К сожалению, да, – ответила она, сама толком не понимая, с чего бы.

Солнце зашло, осела поднятая игральными шарами пыль, а он минут десять болтал с их практикантом о Рене[9]и о том, насколько он переоценен. Практикант, судя по всему, тоже когда-то изучал киноведение. Мост в сторону города разводили с равными промежутками времени, чтобы открыть проход парусникам с высокими мачтами. По ту сторону канала раздавалось вибрирующее уханье басов.

– Мы не на той стороне, – шепнул он ей на ухо и указал на молодых ребят с пластиковыми пакетами, которые тянулись в направлении звучавшей вдалеке музыки, уткнувшись в мобильники как в компасы.

Они были вместе, хотя нет, не вместе, скорее рядом друг с другом, уже полгода, когда она наконец рассказала ему, почему сын больше не живет с ней. Все началось, когда ему исполнилось двенадцать. Хотя нет, вообще-то все началось, еще когда он был у нее в животе. Своего бывшего мужа она встретила, когда ей было девятнадцать, а ему тридцать пять. Спустя год они поженились. Вначале он был просто предел мечтаний. Ну разве что немного ревнивый. Хотел проверять ее телефон, когда она возвращалась с вечеринок. Иногда вдруг объявлялся в дверях университетских аудиторий, где она занималась, чтобы поцеловать ее, а заодно чтобы она представила его парням, с которыми пишет курсовую. Если она ходила в кафе с друзьями, то на выходе обнаруживала семнадцать пропущенных вызовов. Но она объясняла все это его страхом потерять ее. Он слишком ее любит и поэтому цепляется за нее. Потом она забеременела. Он вбил себе в голову, что она нарочно ест то, что может повредить ребенку. Стал инспектировать мусорное ведро, чтобы проконтролировать, не ела ли она суши. Обнюхивать стаканы на кухне, чтобы убедиться, что она не пила тайком спиртное. А однажды отобрал у нее ключи и запер в их общей квартире. В другой раз разбил стекло в прачечной и угрожал порезать себя, если она не пообещает отменить запланированный девичник для подруги с поездкой в Копенгаген. Бывало, она высчитывала недели и размышляла, не лучше ли избавиться от ребенка. Но это оказалось невозможно. Она не могла. Внутри нее зрела жизнь, и она не сомневалась, что ребенок поможет мужу ощутить уверенность, которой ему так не хватало. Потом ребенок перестал расти в животе. Как будто чувствовал, что мир недостаточно безопасен. Бывший муж во всем винил ее, она – его. Когда младенец наконец появился на свет, сильный и здоровый, они продержались вместе еще полгода, а потом развелись. Дальше были суды, споры об опеке, разбирательства с социальной службой, встречи с адвокатами. Оба хотели получить исключительное право опеки, она переживала, что с сыном случится беда, если он останется с отцом, он был убежден, что она избивает ребенка у себя дома.

– Но это же все враки, да? – спросил парень, который, похоже, считал, что они вместе.

Она взглянула на него.

– Надеюсь, ты шутишь… Неужели ты думаешь, что я способна причинить вред собственному ребенку? – поинтересовалась она. – Я вспыльчивая. И разозлиться могу. Могу быть резкой. Но я никогда, никогда в жизни не била своего сына. Никогда-никогда-никогда-никогда. А муж внушил ему, что я его ударила, когда он был маленьким. Он внушил ему фальшивые воспоминания, и, как только сыну исполнилось двенадцать, он переехал к отцу[10]. Но у нас с ним все наладится. Я знаю. Нисколько в этом не сомневаюсь.

Ее парень прижал ее к себе, и в его объятиях мир опять стал казаться надежным, он зарылся носом в ее волосы, и она почувствовала себя исцеленной.

– Если хочешь, я охотно потолкую с твоим бывшим, – сказал он.

– Ни к чему хорошему это не приведет, – ответила она.

– Отец бил меня не меньше раза в неделю, – начал он. – Иногда мне попадало за дело. А иногда казалось, что он просто использует меня, чтобы выплеснуть какую-то темную энергию, что ли. Словно это была еженедельная тренировка. Он мог зайти ко мне в комнату со шлепанцем в руке в надежде найти повод меня проучить. Если ему на глаза попадалась контрольная с оценкой ниже удовлетворительного балла[11], он меня лупил. Если он находил пыль на люстре, давал оплеуху. Если обнаруживал, что на тренировке я поцарапал новые бутсы, – несколько затрещин.

– А сейчас вы поддерживаете с ним отношения? – спросила она.

– В последний раз мы виделись в две тысячи девятом перед Рождеством в «Герон Сити»[12]. Я был с друзьями, мы ходили в кино, а потом их дети захотели поиграть на каком-то оранжевом игровом автомате на входе, и вот стоим мы перед лифтами в очереди к нему, и я замечаю, как отец выходит из спортивного магазина по ту сторону фонтана. А ну-ка подержи куртку, прошу я одного из приятелей, который даже не представляет, что будет дальше. Я подхожу к отцу и выкладываю ему все, что думаю про то дерьмо, которое он вытворял с нами все эти годы, про все унижения, побои, пинки, ругань. И знаешь, что он мне на это ответил?

Она помотала головой.

– Что мы не заслуживали его внимания. Что мы с братьями и мамой должны были спасибо ему сказать, что он тратил на нас свое время, пытаясь из нас людей воспитать. Клянусь. А что дальше было, я почти не помню. Друзья сказали, что он даже прикрыться не успел, как я врезал ему раза три-четыре, он упал навзничь, спиной на витрину, выронил свой пакетик, я его, наверное, подобрал и дал ему в руки, а потом поднял этого гада и понес к фонтану. Друзья рассказывали, что я нес его вот так, прямо над собой, как в реслинге, как будто собирался сбросить с высоты своего роста или сломать ему позвоночник о колено, но потом, наверное, заметил, что фонтан недостаточно глубокий. Я усадил его, пнул хорошенько в зад и велел сматываться. Потом вернулся обратно в очередь и забрал куртку. Мои приятели говорили, что отец оторопел, потому что я оказался сильнее. С тех пор я его больше не видел.

– Ты что, ненормальный? – с казала она. – Ты побил собственного отца…

– Это он нас бил, – ответил он. – А я просто дал сдачи.

Она еще только выходит из лифта, а он уже в квартире, уже стянул ботинки, не развязывая шнурков, поставил чайник и достал две чашки. Шестой этаж, а он даже не запыхался.

– Тебе еще подлить? – с прашивает он, кивая в сторону чашек.

– Спасибо, мне хватит, – отвечает она.

– И что мы дальше делаем? – интересуется он.

– Угадай, – говорит она.

– Хочешь, я с тобой? – предлагает он.

– Спасибо, не надо, – отвечает она и направляется в туалет.

В одной упаковке два теста, в другой один. Инструкции простые. Пописать сюда. Подождать минуту. Плюсик – значит будущему конец. Та жизнь, к которой ты привыкла, закончилась. С этого момента ты никогда не будешь одна, не будет тебе покоя, и даже когда тебе хорошо, всегда может случиться так, что тому, кто наполовину ты, плохо. Минус – значит все останется, как прежде. Она вынимает все три теста, писает на каждую полоску и кладет сушиться на раковину.

– Ну, ты готова? – кричит он из-за двери. – Что там видно? Открой! Эй, открой же!

Она смотрит на свое отражение в зеркале. Ей не нужно смотреть на тесты. В глубине души она уже знает.

– Эй! – кричит он. – Там плюс или минус? Милая, открой, пусти меня. Нельзя так, это же нас обоих касается.

Тесты лежат на раковине.

– Слушай, я сейчас дверь выломаю, если не откроешь, я серьезно, открой немедленно.

Она смотрит на тесты. Дверной замок поворачивают с наружной стороны. Он кладет на раковину столовый нож и берет тесты. Держит их перед собой веером.

– Вот же черт, – произносит он с улыбкой.

* * *

Дедушка, который папа, спит по тринадцать часов, если фоном гудит канал TV4. Но если вдруг вырубят электричество и телевизор отключится, он сразу проснется. Мобильник дребезжит через равные промежутки времени, но он не в состоянии ответить. Все равно он не видит, кто звонит. Цифры на телефоне такие крошечные. Сколько ни щурься, видны только размытые черточки.

Он просыпается к обеду. Измеряет сахар, вкалывает инсулин. Надев очки для чтения, пытается просмотреть пропущенные звонки. Но телефон у него еще доледникового периода и экран размером с клеща, а записная книжка такая мудреная, что нужно пройти курс компьютерных технологий в Королевском технологическом университете[13], чтобы научиться вводить туда имена и телефоны, так что он понятия не имеет, кто звонил. Только надев еще одну пару очков для чтения поверх своих обычных, он различает в начале всех пропущенных номеров +46. Значит, это точно дети. Раскаиваются теперь, небось, что не встретили его в аэропорту. Он откладывает телефон в сторону. Тот продолжает надрываться. С каждым звонком он чувствует новый прилив сил. Их тревога дает ему почувствовать, что он еще жив.

Он смотрит «Гламур», потом «Охотников на дома в Дании». Часы показывают два. Часы показывают пять. Он смотрит розыгрыш лотереи и «В полвосьмого у меня», там обычные люди приглашают друг друга к себе в гости на ужин. Телефон молчит слишком долго. Он проверяет, не разрядился ли. В ту же секунду телефон начинает трезвонить.

– Алло? Привет, папа, – говорит один из детей.

Он не уверен, кто именно, потому что голоса у них похожие.

– Как ты? – спрашивает голос.

– Устал, – отвечает папа. – Очень устал.

– Мы немножко волновались, – отзывается голос.

– С глазами у меня плохо, – говорит папа. – Ноги болят. Кашляю всю ночь, спать совсем не могу.

– Сочувствую тебе, – отвечает голос. – Но ты уже в конторе? Долетел хорошо? Ключи нашел?

– Я здесь, – говорит папа. – Сам добрался. Умучился, но как-то дополз.

– Хорошо, – отвечает голос. – Я сейчас дома с детьми. Можем увидеться, если хочешь.

Папа мычит в ответ, понимая теперь, что разговаривает с сыном, а не с дочерью. С тем самым парнем, которому так подфартило заполучить папину квартиру, когда папа решил переехать за границу.

– Где почта? – спрашивает папа.

– Я ее на кухонном столе оставил. Там сверху записка.

– Какая записка?

– Ты что, не видел мою записку с приветствием?

Папа слезает с дивана и идет на кухню.

Он находит приветственную записку, выкидывает ее в помойное ведро под раковиной и начинает изучать почту, накопившуюся за шесть месяцев. В основном это бумаги из налоговой и банка. Служба телерадиовещания интересуется, правда ли, что у него нет телевизора[14]. «Викинг Лайн» предлагает дешевые круизы. Почтовая лотерея Швеции напоминает, что никогда не поздно стать миллионером или владельцем новенькой темно-зеленой «Вольво V60».

– Ты еще там? – спрашивает сын.

Отец мычит в ответ. Некоторое время оба молчат.

– Ну… может, тогда увидимся завтра? – говорит сын.

– Хорошая мысль, – отвечает папа.

– У воспитателей в садике планерка на весь день, так что мы с детьми будем дома. Я тебе напишу место и время.

– Лучше позвони, – говорит папа.

Оба вешают трубку.

Провиант в конторе мало чем отличается от тюремного. Если предположить, что тюрьмой заведует душегуб, который хочет уморить всех арестантов голодом. В шкафу нашлись несколько банок фасоли, коробка с остатками раскрошившихся кукурузных хлопьев, консервированные ананасы и упаковка с тремя баночками макрели. И все. Это еще счастье, что папа напомнил сыну купить кое-каких продуктов. Растворимого кофе. Кефира. Молока. Хлеба. Фруктов. А то пришлось бы ему начать с похода в магазин, а туда минут десять тащиться, да по ледку (если он приезжает осенью) или по слякоти (если он приезжает весной). Вместо большого пакета молока сын купил маленький. Хлеб купил из муки грубого помола, надпись на мешке гласит, что он вообще не содержит сахара. Упаковка растворимого кофе такая крошечная, что он не сразу находит ее в шкафу. Папа вздыхает. Ну почему сын у него такой скряга? Почему не гордится тем, что помогает отцу? Почему так афиширует свою нелюбовь к отцу? Папа и сам не знает. Но как же ему досадно, что все обстоит именно так.

Папа наливает себе кипятку в чашку, кладет две ложки кофе, добавляет немного молока и отправляется обратно к телевизору. Если верить табличке на двери, то сын у него консультант по налогообложению. Лет сто уже как получил престижную специальность экономиста. А контора похожа на наркоманский притон. У приличных экономистов офисы на верхних этажах небоскребов, окна с шикарными видами, сексапильные секретарши, капсульные кофемашины и минеральная вода в холодильнике хоть со вкусом малины, хоть со вкусом манго. Но его сын никогда не видел смысла в том, чтобы делать все как принято. Вместо этого он обставил свой офис шаткими книжными полками всех оттенков белого. Разложил по полкам дешевенькие папки для хранения документов. Журнальный столик заляпан кофейными отпечатками от чашек, а в центре чернеет отметина то ли от благовоний, то ли от сигарет. Куда ни брось взгляд, везде натыкаешься на следы его непутевости. В углу притулились микшерный пульт, завернутый в полиэтилен проигрыватель и синий магазинный ящик из-под молочных пакетов, нагруженный грампластинками с тех времен, когда сын мечтал стать музыкантом. Шкафы забиты скальными туфлями и страховочным снаряжением, которые сын накупил, когда возомнил себя альпинистом. На кухне трубки, насадки и стеклянные бутылки, а еще неиспользованные бутылочные крышки и какой-то специальный термометр с тех пор, когда сын собирался заняться пивоварением.

И все же худшее в его конторе – это книги. Они как паразиты. Они повсюду. Не только на до отказа забитых полках. Они кипами громоздятся на полу в прихожей, в мешках на полке для головных уборов, на кухонном подоконнике, поверх корзины для грязного белья в ванной. И вряд ли среди них найдется хоть одна об отчетности и налогообложении. Сын их накупил, когда думал, что может стать писателем. Португальские романы, чилийские повести, американские биографии знаменитостей, польская поэзия. Папа со вздохом перекладывает книги на пол. Он достаточно разбирается в литературе, чтобы отличать хорошие книги от хлама, а в этой конторе полно книг, которыми только печку растапливать. Эти книги никогда не оказывались в топе хоть каких-то рейтингов. По ним никто никогда не ставил кассовых блокбастеров со «Скалой» в главной роли. Папа к книгам равнодушен. Даже когда ему на глаза попадается книга того немецкого писателя, которым он зачитывался в юности, она не вызывает никаких приятных эмоций. Он откладывает книгу в сторону и шарит в поисках пульта от телевизора.

Весь вечер папа просиживает на диване. Переключает с канала на канал. Первый. Второй. Четвертый.

Иногда включает ненадолго местный кабельный. Или финские каналы. Звонит его шведский мобильник. Иногда он берет трубку, но чаще не отвечает. Он устал. Он умирает. Все равно он не видит, кто звонит. А сейчас вообще не может разговаривать, потому что Эллен Дедженерес в своем шоу как раз делится советами о том, как остаться друзьями с бывшей.

Его сын запутался. Совсем сбился с пути. Думает, что в этом мире можно добиться успеха, не выкладываясь по полной. Никогда он не понимал: чтобы заработать деньги, сперва надо их инвестировать. И что это за идиотские фирмы обращаются к его сыну? Кто по доброй воле станет отправлять свои счета в эту захламленную пещеру в расчете на квалифицированную помощь? Почему его сын по жизни такой никчемный?

Вечер плавно перетекает в ночь. Папа смотрит выпуск новостей по TV4. Потом по SVT. Смотрит программу о животных, там рассказывают о лягушках дождевого леса. Слышно, как сосед этажом выше откашливается через равные промежутки времени. Телевизор у него включен так громко, что звук проникает сквозь перекрытия, и это страшно бесит, если не смотреть тот же канал. А когда кто-то звонит в дверь к соседям по лестничной клетке, кажется, что это к нему. На третьем этаже живут наркоманы. Папа своими глазами видел. Ходят и трясутся от ломки, когда пытаются соскочить. Соседка по этажу промышляет проституцией. Папе об этом несложно было догадаться: внешность у нее азиатская и распорядок дня подозрительный, к тому же в дверь ей постоянно кто-то трезвонит.

Папа ненавидит это место. Он скучает по старой квартире. Однушке в центре, которая перешла сыну и которую тот затем продал задорого и даже не поделился с ним вырученными от сделки деньгами. Папа не собирается просиживать в этой съемной хибаре без лифта, с соседями – шлюхами и наркоманами, да еще с тем, сверху, который кашляет так, что потолок трясется. Он достоин лучшего. Не для того он надрывался всю жизнь, чтобы окончить ее на этом диване, который изо всех сил притворяется белым, спрятавшись под белым покрывалом, но вряд ли кого этим сможет обдурить. Ведь мало того, что сама накидка давно утратила свою белизну, так она еще постоянно норовит сползти с дивана, когда на нем кто-то спит.

* * *

Сын, который папа, наконец-то дозванивается до отца. На одиннадцатый раз папа берет трубку. Он в конторе. Все хорошо. Сын может выдохнуть и улыбнуться – зря он так переживал. Он радостно строчит эсэмэску, чтобы успокоить остальных членов семейства: «Орел в гнезде». «Славно», – откликается сестра. «Хорошо, что все хорошо», – пишет в ответ мама.

В три часа он забирает из садика старшую, которой четыре. Одевание и дорога до дома занимают у них от пятнадцати до сорока пяти минут.

– Чур, на трещины не наступать! – кричит старшая, и папа с дочкой на цыпочках скачут через площадь.

– Чур, только по гравию! – кричит старшая, и папа с дочкой перепрыгивают через бетонные плиты на площади.

– Чур, по листьям не ходить! – кричит старшая.

– Ну все, пошли, – говорит папа.

Иногда у старшей случается истерика, и тогда они могут добираться до дома часа полтора. Она будет останавливаться на мосту над рельсами метро. Схватится накрепко за прутья ограды моста. Будет кричать: «Вы все гадкие! Я вас не люблю! Не приходите на мой праздник!» Но папа не теряет хладнокровия. Он улыбается прохожим. Вспоминает видео, которое жена ему показывала. Там советовали не выходить из себя и оставаться спокойным и собранным, когда у ребенка случается истерика. Он представляет себе, что злость – это волны, они омывают его, но не могут сдвинуть с места. Он представляет себе, что находится в центре силового поля, на которое старшая не сможет повлиять. Папа кормит сидящего в коляске сына кусочками фруктов. Потом достает телефон и пытается изобразить, что так и планировал стоять тут, на мосту, ближайшие двадцать минут, пока старшая надрывается, а соседи, родители одногруппников, пенсионеры и собачники проходят мимо, поглощенные своими жизненными заботами. У дочки по щекам текут слезы. Младший смотрит на них с изумлением, словно пытается разгадать, что же тут происходит. Папа ждет немного. Потом еще немного. После этого в пятый раз пытается подойти к ней и уговорить, завлечь ее телевизором, фруктами, но ему сложно оставаться естественным, ведь у каждого окна есть глаза, в каждом проезжающем автомобиле сидят знакомые, коллеги по старой работе, бывшие подружки, школьные карьерные консультанты, социальные работники, и все они следят за каждым его движением, хотят знать, справится ли он, делают пометки у себя в блокнотиках и переглядываются понимающе, когда папа, потеряв терпение, хватает старшую за комбинезон и тащит домой под мышкой как дергающееся полено. Старшая то смеется, то плачет, а потом уже только плачет. Она издает душераздирающий протяжный вой, который эхом отзывается между многоэтажек и заставляет едущие мимо машины сбавить скорость. Когда на пути им встречается пара соседей, старшая кричит:

– Ай, папа, ты делаешь мне больно! Больно!

Папа притворяется невозмутимым, он улыбается соседям, строит из себя такого папу, каких ему доводилось видеть в метро, эти папы обмениваются взглядами с другими папами, когда их дети начинают визжать. Они тогда просто пожмут чуть растерянно плечами, уладят проблему и едут себе спокойно дальше. В отличие от него у этих пап не возникает импульсивного желания выйти из вагона, чтобы скрыться от взглядов окружающих, или всыпать ребенку, потому что надо, потому что он маленький, потому что так явно показывает, что без папы ему не обойтись.

Около пяти они обедают, в полшестого приходит мама, она извиняется за опоздание ‒ на красной линии метро случился сбой в расписании поездов.

– Надо же, какая неожиданность, – говорит он. – Если в следующий раз выйдешь с работы чуть раньше, может, будешь дома как раз к обеду.

– Хорошо, – отвечает она. – Давай ты будешь срываться на ком-то другом, ладно?

– Ни на ком я не срываюсь, – говорит он. – Просто мне все мои усилия кажутся совершенно неоправданными – я ведь с утра до вечера верчусь, отвожу, забираю, покупаю, готовлю, а потом приходишь ты такая вся вальсирующая на полчаса позже, чем надо, и такая…

– Милый, – перебивает она его. – Присядь. Поешь. Отдышись. А когда дети уснут, поговорим. Ты приготовил что-нибудь вкусненькое?

– Из того, что со вчера осталось, – отвечает папа.

Младший, которому годик, сидит в своем стульчике и ест сам, никому не позволяет себя кормить и требует, чтобы у него всегда было две ложки: одна, чтобы пихать еду в рот, другая, чтобы барабанить ею по столу, бросать на пол и тыкать в потолок. Для начала он съедает две вареные экологические морковки, потом миску кукурузы, потом спагетти с мясным соусом, потом пару фруктов, лучше всего идут мандарины, но их нужно нарезать на кусочки, потому что целая долька может застрять в горле, так говорит мама. С сосисками то же самое. Наевшись, он швыряет на пол остатки фруктов, макаронины, мясной соус – все летит на паркет и поливается водой из подтекающей кружки-непроливайки. Старшая, которой четыре, ест сама. Она взрослая. Кроме тех случаев, когда она сильно устала после садика. В последнее время она сильно устает после садика. И хочет, чтобы ее кормили. Ей хочется рассказать про Сикстена, который считает ее трусихой, просто потому что она не полезла на крышу. И про Анни, которой исполнилось пять, и про Бу, у которого всего две буквы в имени.

– Две буквы! – кричит старшая и удивленно трясет головой.

– Да уж, – отвечает папа. – Ну ты все же про еду не забывай.

– Да ем я, – говорит старшая и кладет голову на стол.

Папа и мама пытаются заново научиться ладить друг с другом. Они пробуют поддержать разговор. Она рассказывает что-то о коллеге, которому досталась по наследству собака, которая… младший дотягивается до стоящего на столе графина с водой и переворачивает его, папа встает, чтобы взять тряпку, старшая кубарем летит со стула, мама поднимает старшую, папа наклоняется, чтобы протереть пол и убрать остатки мясного соуса, младший вытирает руки об папины волосы, мама пытается закончить предложение про унаследованную собаку, старшая громко кричит «ку-ку ку-ку кукареку», мама говорит, чтобы она ела, а не баловалась, старшая отвечает, что не позовет маму на день рождения.

– Так вот. Как я говорила, – мама предпринимает последнюю попытку рассказать про своего коллегу Себастиана, которому досталась в наследство собака, но старшая запевает песенку «Буги Санта Клауса», а младший начинает голосить, потому что вся футболка у него заляпана остывшим мясным соусом. Ужин длится сорок пять минут, после чего кухня напоминает зону военных действий, а мама с папой едва успели перекинуться половиной фразы за все это время. Этот бардак мог бы рассмешить их, окажись они в другом, более подходящем месте. Они могли бы тогда покачать головами и воскликнуть: нам по шестьдесят пять, мы в Нью-Йорке, мы возвращаемся с вечернего концерта в Бруклинском музее и медленно бредем по Проспект-парку. Да! Я там! Нам по семьдесят и мы отправились в «пенсионерский» тур по Андалусии, с нами гид-швед, женатый на испанке, нас возят повсюду на туристском автобусе, как стадо овец, но за пару дней до отъезда мы сбегаем от остальной группы, покупаем травки и зависаем у себя в номере. Точно! Нам по восемьдесят, мы взбираемся на гору в Северной Норвегии, гора вообще-то больше похожа на холм и на вершину вполне можно заехать с нашими ходунками на колесиках, зато мы там вместе, пьем пиво в съемном домике в горах, мы старые, но до смерти нам еще далеко, жизнь продолжается, пройдет какое-то время, и мы станем скучать по этому ее этапу. Верно? Младший, которому годик, тянется к кухонной столешнице и достает до бутылки с соевым соусом.