Психология женского насилия. Преступление против тела

Кейт предстала передо мной уязвимой молодой женщиной, затрудняющейся понять характер и цели процедуры оценки, с общим чувством смятения и дезориентированности. Она выглядела поникшей и растрепанной, была одета в неподходящую случаю грязную одежду. К тому же она предпочла не снимать свою теплую куртку на протяжении всего первичного интервью, несмотря на то что в комнате было тепло; создавалось ощущение, что ей нужно было защититься с помощью одежды, и, похоже, она не в полной мере понимала, как ей позаботиться о себе и реагировать на окружающую обстановку. Ее глупый и неопрятный внешний вид и покрасневшие глаза ассоциировались с образом ребенка, которым пренебрегали, или же со сбежавшим из дома подростком, жившим на улице. Когда я познакомилась с ней, она была на 12-й неделе беременности своим вторым ребенком и только недавно рассталась со своим жестоко относившимся к ней партнером, который являлся отцом ее первенца. Она не знала, кто был отцом ее второго ребенка, поскольку за последний год у нее было несколько случайных сексуальных связей с мужчинами.

Кейт выглядела на несколько лет моложе своего возраста и, казалось, чувствовала себя неловко, не понимая как себя вести. Ее лицо и голос почти ничего не выражали, за исключением случая, когда она разрыдалась, описывая ту крайнюю жестокость, которую в ранние годы проявляли к ней мать, отец и позже отчим. Никто из взрослых в жизни Кейт так и не защитил ее от насилия, вместо этого ее только ругали и обвиняли. Дома она чувствовала себя неугодной и бесполезной. Когда Кейт было 12 лет, из-за кровоподтеков на лице, руках и плохого поведения в школе на нее обратили внимание социальные службы. Родители Кейт расстались за год до этого, и мать начала новые отношения с мужчиной, который за два года до этого был обвинен в сексуальных преступлениях против детей, но осужден так и не был. Кейт считала этого человека своим отчимом и призналась, что она «была от него в ужасе». В конце концов в возрасте 13 лет Кейт забрали у матери и поместили в детский приют.

У нее было два младших брата, которые, несмотря ни на что, продолжали проживать дома с матерью.

Сама мать Кейт имела проблемы с обучаемостью и страдала от депрессии примерно с двадцатилетнего возраста. Первый депрессивный эпизод произошел у нее, когда Кейт было три недели от роду. О том, подвергалась ли она сексуальному насилию в раннем детстве, Кейт вспомнить не могла, но, когда ей было 14, она подверглась серьезному нападению непристойного характера со стороны незнакомца. Она была готова дать показания против напавшего на нее человека, но он умер прежде, чем дело дошло до суда.

Кейт производила впечатление очень травмированного человека; она была эмоционально, физически и сексуально повреждена настолько, что не верила, что что-то хорошее или живое могло в ней выжить. Она боялась того, что было внутри нее, но этот страх вступал в конфликт с непреодолимым желанием выносить свою беременность и стать матерью, хотя у нее, похоже, не было реального понимания, что именно подразумевает под собой подобный опыт.

Кейт ярко описала свое чувство растерянности и страха, которое она испытала во время первой беременности. «Я не знала, что у меня внутри», – объясняла она, продолжая рассказывать, как она при помощи спиц и других острых предметов пыталась на 18-недельном сроке избавиться от нерожденного ребенка. В конечном итоге на 36-й неделе она родила девочку. Во время своей первой беременности она часто попадала в неприятные ситуации, и в медицинских отчетах о ней много красноречивых записей, например, «поступившая пациентка – молодая женщина, кричащая, чтобы из нее вынули ребенка». На протяжении всей беременности она переживала ужас, испытывая четкое ощущение вторжения. На протяжении всей беременности она видела яркие образы чудовищного существа, растущего внутри нее, задавалась вопросом, был ли ребенок в полной мере человеком, и отчаянно хотела, чтобы он поскорее родился, дабы убедиться, что это действительно человеческое дитя.

После рождения дочери и последующих многократных неудачных и ожесточенных попыток побудить себя заботиться о ней Кейт столкнулась с тем, что ей становилось все труднее справляться с потребностями малышки. Когда ребенку было девять дней, Кейт встряхнула и отбросила ее, находя невыносимым слышать ее плач, который она не могла остановить и который явился мощным толчком к пробуждению ее собственных воспоминаний о депривации. Ее нападение на ребенка вновь привлекло к ней внимание социальных служб – на этот раз уже как к матери, ведь она сама только недавно вышла из-под наблюдения опеки. Кейт отметила, что испытала чувство облегчения, когда служба опеки возбудила дело по вопросу ее ухода за новорожденным ребенком, поскольку она осознавала, что не способна справиться с материнством. В этом смысле испытанное Кейт чувство облегчения и ее желание защитить дочь от тех страданий, которые она сама перенесла в детстве, являли собой здоровый и защищающий ребенка аспект ее материнских способностей. Хотя иногда на уровне разума Кейт и осознавала свою потенциальную способность нанести вред дочери, на каком-то другом уровне она могла отрицать свою способность убить и чувствовала себя ограбленной и разъяренной от потери возможности заботиться о своем ребенке. Это явно показывало, как отчаянно Кейт хотела, чтобы кто-то полюбил ее, надеясь, что ребенок удовлетворит эту потребность.

После нападения на малышку ребенка у Кейт изъяли, но вскоре, примерно через пять месяцев после рождения первого ребенка, она забеременела вторым. Мне казалось, что Кейт совершенно не осознавала того факта, что ее считали серьезным фактором риска для ребенка, находящегося на ее попечении, и думала, что встречается со мной для того, чтобы получить «некоторые советы о том, как ухаживать за двумя младенцами». Хотя я неоднократно четко объясняла ей мою роль в сложившейся ситуации, заключающуюся в том, что я должна была подготовить отчет с экспертной оценкой для суда, Кейт, казалось, не понимала этого. Она относилась ко мне с высокой степенью доверия и надежды, что было одновременно трогательным и удручающим. Экспертиза показала, что Кейт, судя по всему, не обладала способностью понимать и удовлетворять потребности своих детей, кроме того, согласно результатам официального тестирования когнитивных способностей, проведенного моим коллегой, у нее были значительные трудности с обучаемостью. Риск, которому Кейт могла подвергнуть своего ребенка в виде пренебрежения его потребностями или нанесения ему физической травмы, был весьма значительным. Таким образом, было выявлено, что единственной надеждой на возвращение дочери Кейт под ее опеку будет получение ими совместной поддержки со стороны опытной приемной матери, которая сможет дать Кейт пример заботы и контейнирования. Подобная попытка уже имела место, когда Алане было три недели, однако решение о приемной семье было отменено по причине крайней зависти Кейт к тому вниманию, которое приемная мать оказывала ее ребенку. Эта зависть была для Кейт непереносимой – она сама жаждала такой материнской заботы к себе. Низкий уровень самооценки Кейт приводил к тому, что, сталкиваясь с критикой, она чувствовала себя настолько опустошенной, что даже малейшие подсказки о том, как ей улучшить свою чувствительность к потребностям малышки, приводили ее в ярость.

Я направила Кейт в местную группу по работе с труднообучаемыми и порекомендовала ей согласиться на психотерапевтическую поддержку, чтобы там ей помогли пережить недавнюю разлуку с дочерью и получить возможность обсуждать способы управления захватывающими ее чувствами безысходности и ярости, которые она направляла как на себя, так и на своего ребенка. Представлялось маловероятным, чтобы Кейт оказалась способна справиться с удовлетворением потребностей своего второго ребенка без помещения ее в поддерживающее и упорядоченное окружение на долговременной основе. Вполне возможно, что и этого ребенка не доверили бы ее попечительству. Это стало бы еще одной существенной потерей для Кейт, не в последнюю очередь потому, что она не хотела бы утратить иллюзию, что ее любят и о ней заботятся.

Как беременность, так и материнство оказались для Кейт переживаниями глубоко тревожными, близкими к ее опыту преследования, разворошившими невыносимые воспоминания и чувства этой одновременно уязвимой и предрасположенной к насилию женщины. Переживаемое ею чувство отчужденности от собственного тела, вызванное беременностью, представляется наглядной иллюстрацией того, как ее скудный опыт получения материнской заботы и опеки лишил ее безопасного ощущения своего женского тела. Во время беременности она воспринимала свое тело как ненадежный и пугающий объект, что отражало ее младенческий опыт встречи с депрессией и эмоциональной недоступностью ее собственной матери. У нее было некое представление, в котором она бессознательно отождествляла себя с нечеловеческим младенцем, который жаждал убить и желания которого, адресованные ее матери, не нашли удовлетворения. Кейт, казалось, была мучима практически психотическим переживанием нереальности и страха перед тем, что происходило с ее телом во время беременности. Для этой женщины, у которой почти не было внутренних ресурсов и интернализированного представления о матери, опыт беременности оказался одним из наиболее труднопереносимых переживаний насилия и преследования.

Обсуждение

Бессознательные фантазии в период беременности

Во время беременности женщина нарциссически идентифицирует себя со своим плодом, и это возрождает ее инфантильные фантазии о себе как о ребенке в теле ее матери. Это может привести к возобновлению интенсивных амбивалентных чувств по отношению к этой матери, к интернализированной репрезентации ее и себя как ребенка. Если враждебность, неотделимая от этих амбивалентных чувств, слишком велика, то женщина может ощущать свою неспособность позволить жить настоящему ребенку, находящемуся внутри нее. С другой стороны, она может не чувствовать себя в силах разрешить этому ребенку отдельную психическую жизнь, рассматривая его как свое нарциссическое расширение. Понятие о нарушенном материнстве, описанное Э. Вэллдон, явно согласуется с описанными Д. Пайнз психическими процессами, вследствие которых молодая женщина со скудным или нарушенным опытом воспитания в детстве может находить задачи материнства трудными, если не неразрешимыми.

Для женщин, которые не испытали в собственном детстве «достаточно хорошего» отношения и заботы со стороны матерей, с сопутствующей интернализацией и интеграцией в личный опыт телесных переживаний, неизбежен регресс, связанный с беременностью, который может показаться пугающим. Кроме того, «с одной стороны, инфантильное желание слиться воедино с матерью, а с другой – страх перед таким слиянием, вызвавшим в прошлом провал в дифференциации себя и объекта, могут вновь возвратиться к жизни» (Pines 1993, p. 99). Сепарация – индивидуация ребенка зависит также от отношений его матери с отцом и ее способности наслаждаться своим взрослым сексуальным телом. Беременность предлагает женщине форму биологической идентификации со своей собственной матерью, что может быть для женщины чрезвычайно пугающим – в зависимости от ее опыта получения материнской заботы в детстве и текущих социальных обстоятельств.

Задачи развития, с которыми сталкиваются беременные молодые женщины и девочки-подростки, требуют изменения их отношения к своим подростковым телам или идентификации с их собственными матерями. Это может вновь пробудить их ранние трудности и вызвать симптомы, защищающие от психической боли, особенно в тех случаях, когда сепарация от матери не была достигнута на ранних стадиях развития. Лауфер связывает эту сложность с эдиповым комплексом и требованием, чтобы он был разрешен так, чтобы девочка идентифицировала себя со своей матерью и считала себя обладающей телом без пениса. Это в дальнейшем потребует от девочки отбросить фантазию о том, чтобы обладать своей матерью и оплодотворять ее так, как это мог бы делать мужчина; девочка должна также отказаться от фантазии доставить матери сексуальное удовлетворение. Утрата этой всемогущей фантазии может породить у ребенка серьезную тревогу:

Больше всего меня впечатлила способность некоторых женщин отрицать подлинную сущность изменений, происходивших с ними и воплощаемых в их неодолимой потребности атаковать свои собственные тела или, позднее, тела своих детей во время прохождения критических периодов развития.

(Laufer, 1993, p. 69)

Подобное явно прослеживалось в случае с Кейт, которая описывала свою беременность как «ужасающую», говоря о ней: «Я просто не знала, что внутри меня». Это высказывание раскрывает ее страх перед собственным бессознательным желанием убить свою мать, ребенка и саму себя. На протяжении всей беременности Кейт совершала жестокие покушения на свое тело, нацеленные на то, чтобы изгнать ребенка из утробы, поскольку ее ужасные переживания, связанные с беременностью, казались ей невыносимыми. Кейт не давал покоя как осознаваемый, так и бессознательный страх, что внутри ее тела развивается ядовитое существо. Представляется также весьма вероятным, что опыт сексуального насилия, пережитый Кейт ранее, сделал ее очень чувствительной к насильственному вторжению в ее внутреннее пространство и нарушению его границ, и вследствие этого нерожденный ребенок воспринимался ею как угрожающий и преследующий объект. Жестокое поведение Кейт можно понять как реакцию на пережитую ей самой в детстве травму насилия и сексуального злоупотребления, которая была подкреплена недостаточной привязанностью в отношениях с ее собственной матерью, что и привело к формированию первертных защит, таких как склонность полагаться на физическое насилие и мощная идентификация с младенцем, жаждущим убить (De Zulueta, 1993). Сочетание телесных и эмоциональных состояний во время первой беременности является, как описывает Пайнз, мощным стимулом реактивации более ранних переживаний женщины:

Молодая женщина может начать осознавать примитивные, ранее вытесненные фантазии и конфликты, возникшие из инфантильных сексуальных теорий о концепции зачатия, внутриутробной жизни и рождении. Из этого следует, что положительные и отрицательные аспекты себя и объекта могут быть спроецированы на скрытый от взглядов плод, как если бы он являлся ее расширением.

(Pines, 1993, p. 100)

Реактивация более ранних переживаний может носить навязчивый, преследующий характер, приводя к сильным чувствам гнева и страха в отношении развивающегося ребенка. Эти страхи могут выражаться в виде сильного опасения родить ребенка с нарушениями или уродствами, что иллюстрирует величину чувства вины за роящиеся в голове разрушительные импульсы и желание убить ребенка. Эти страхи могут сосуществовать с фантазиями о нарциссической завершенности, о том, что еще неродившиеся дети предложат матери безусловную любовь и заботу. Эта надежда была ясно выражена Кейт, которая сказала, что мечтала родить ребенка, чтобы иметь «что-то мое собственное… кого-то, кто любил бы меня».

Поскольку состояние беременности может как подпитывать фантазии женщины о целостности и созидательности, так и, наоборот, пугать ее мыслями о вторжении, заражении и убийстве, угроза которых исходит изнутри ее самой, опыт ответственности за другого человека, беспомощного, но требовательного младенца, может включать в себя совершенно различные наборы фантазий и состояний. Это наглядно видно на примере тех сложностей и нарушений, с которыми столкнулась Кейт во время своей беременности и материнства и которые в результате привели ее к жестоким покушениям на ребенка, как во время беременности, так и после родов, и как внутри, так и вне ее собственного тела. Время от времени это различие казалось ей утраченным, будто она и ее ребенок были слиты воедино.

Промискуитет и беременность

Беспорядочные половые контакты с бессознательной целью «заполучить» беременность могут отражать отчаянную и неудовлетворенную потребность молодой женщины в материнстве, ощущении завершенности и «целостности», которой, как ей казалось, она была лишена.

Физиологически зрелое и сексуально живое тело молодой женщины определяет ее статус взрослого человека, но также и позволяет ей отщеплять и отрицать болезненные эмоциональные состояния за счет подмены телесными ощущениями. Таким образом, чувства любви либо ненависти к себе или к объекту могут быть конкретным образом выражены, депрессия устранена, а самооценка повышена. Вследствие этого половой акт, который для внешнего мира кажется актом взрослой генитальной сексуальности, может бессознательно стать средством удовлетворения неутоленной прегенитальной тоски по матери и материнской заботе. Мать является для ребенка символом как среды, в которой проходит его созревание, так и самого материнского ухода. Физическое присутствие матери и ее эмоциональное отношение к своей дочери и ее телу интегрируются с опытом самой дочери и ее сознательными и бессознательными фантазиями о своем теле. Сформированная таким образом репрезентация интроецированной материнской фигуры становится для дочери на всю жизнь моделью, с которой она идентифицируется и от которой себя дифференцирует.

(Pines, 1993, p. 102)

Пайнз, в отличие от Фрейда, не считает, что беременность и рождение удовлетворяют желание каждой женщины получить компенсацию за отсутствие у них полового члена. Она утверждает:

Существует четкое различие между желанием забеременеть и желанием произвести живого ребенка на свет и стать матерью. Что касается примитивных тревог и конфликтов, связанных с решаемыми на протяжении всей жизни женщины задачами сепарации – индивидуации от ее собственной матери, то они могут быть неожиданно выявлены в эмоциональном опыте первой беременности и последующего материнства.

(ibid., p. 98)

Важность работы Пайнз заключается в том, что в ней прослеживается процесс развития нарушенного материнства через фантазии женщины во время ее беременности, направленные на ее идентификацию с внутренней репрезентацией собственной матери, «физически усиленные» во время беременности. Для нарушенных матерей эта интернализованная мать будет также первертным объектом.

Передача нарушенных моделей привязанности

Важное эмпирическое исследование путей передачи нарушенных моделей привязанности между поколениями исходит из теории привязанности, базирующейся на основополагающей работе Джона Боулби. Ранний опыт пребывания в небезопасной среде и определенные стили воспитания, не отвечающие потребностям и желаниям младенца, связываются с последующими трудностями в социальном функционировании. Нарушение привязанности в детстве может привести к проблемам в выстраивании доверительных и стабильных отношений с партнерами, в воспитании своих детей и формировании с ними безопасной привязанности (Fonagy, 1991; Fonagy et al., 1995). Отсутствие доверия и безопасности в ранние годы жизни может иметь долгосрочные последствия в отношении моделей привязанности в более старшем возрасте. Опыт небезопасной привязанности в начале жизни имеет связь с расстройствами личности в зрелом возрасте и изучается в случае взрослых респондентов с использованием интервью о привязанностях для взрослых (AAI), представляющего собой полуструктурированную схему психодинамического интервью, которое позволяет получить богатые качественные данные о характере воспитания в детстве, на основании которых могут быть выявлены конкретные стили воспитания. Респондентов просят описать свои ранние привязанности, чувства к родителям, а также значимые потери или травматические переживания в детстве. Затем привязанности классифицируют по четырем типам, по большей части основываясь на стиле их описания респондентами: «надежный тип привязанности», «тревожно-избегающий тип привязанности», «тревожно-устойчивый тип привязанности» и «дезорганизованный/дезориентированный/неразрешенный тип привязанности» (Holmes, 1993).

Было установлено, что классификация по этим типам привязанности на основе AAI предсказывает конкретные стили родительского поведения с их собственными детьми, о чем свидетельствует наблюдение за реакцией малышей на временную сепарацию от матери или лица, осуществляющего уход, которая была выявлена в ходе эксперимента по методу Эйнсворт «Незнакомая ситуация» (Ainsworth et al., 1978).

Результаты прохождения беременными матерями AAI позволяли предсказывать тип привязанности к рожденным ими младенцам в возрасте одного года с точностью до 70 % (Fonagy et al., 1991). Такая эмпирическая работа доказывает, что существует передача моделей нарушенного воспитания между поколениями, и определяет в общих чертах возможные механизмы возникновения психического вреда. Например, девочка, мать которой не может позаботиться о ее нуждах, впоследствии развивает небезопасную привязанность, в которой хочет, чтобы ее мать была с ней все время, поскольку у самой девочки отсутствует внутреннее ощущение матери.

Такое отсутствие интернализированного ощущения надежной матери приводит к навязчивости в поведении, попыткам остаться с матерью и острому чувству брошенности и страха, возникающему в моменты, когда ребенка оставляют в одиночестве, как будто мать никогда уже не вернется. Согласно психоаналитической терминологии, объектные отношения девочки искажаются и она вполне может проявлять качество «прилипчивости» в ходе психотерапии, совершая отчаянные попытки «цепляться» за терапевта и опасаясь, что о ней не будут думать вне непосредственного физического присутствия. Ситуации сепарации могут казаться ей невыносимыми.

В недавней работе Бейтмана и Фонаги исследуется, как у людей с ранними нарушениями привязанности формируются и развиваются трудности в ментализации своих собственных эмоциональных состояний и эмоциональных состояний других людей (Bateman, Fonagy, 2004). Вместо ментализации такие люди реализуют свои сложные чувства в импульсивном поведении, включая насилие в отношении себя или других. Существует растущая доказательная база, выстроенная на лежащей в основе поведения этих личностей модели нарушенной привязанности, для проведения психотерапии, нацеленной на устранение трудностей в ментализации определенных состояний психики.

Неудачные попытки лиц, осуществляющих уход за малышом, отзеркалить и отрефлексировать его поведение создают в дальнейшем трудности в рефлексивном функционировании самого этого ребенка. Данная работа в большой степени основывается на типах процессов, описанных в данной главе, на способах передачи моделей нарушенных привязанностей между поколениями и на глубинных причинах развития подобных трудностей.

В следующих главах подробно описывается, как эти трудности проявляются в различных актах насилия со стороны женщины в отношении детей, самой себя и партнеров, со ссылкой на модели женского насилия, описанные выше.

Глава 2. Женское сексуальное насилие над детьми

Стряхнув с себя скуку, Руфь спешила приготовить ужин, стараясь успеть до прихода мужа из конторы. Всего две радости она втайне позволяла себе – к одной из этих радостей был причастен ее сын и сама комната, в которой она ей предавалась, в какой-то мере тоже усугубляющая удовольствие. Здесь царил зеленоватый влажный полумрак, так как сосновые ветви прикрывали все окно и приглушали свет. Эту маленькую комнату доктор называл когда-то кабинетом, а теперь, кроме швейной машинки и манекена в углу, здесь стояло лишь кресло-качалка да скамеечка для ног. Руфь садилась, устраивала сына на коленях и кормила его грудью, не отводя взгляда от его закрытых глаз. Ее побуждало вглядываться с такой пристальностью в его лицо не столько чувство материнской нежности, сколько нежелание глядеть на его свисавшие чуть не до пола ноги.

В конце дня, когда муж запирал контору и отправлялся домой, Руфь заходила в маленькую комнату и звала сына. Он входил, она расстегивала блузку, улыбаясь. Он был еще так мал, что его не смущала ее обнаженная грудь, но безвкусное материнское молоко ему не нравилось – для этого он уже достаточно вырос, а потому входил он неохотно, как бы выполняя надоевшую обязанность, а выполнял он ее ежедневно и, втягивая пресное сладковатое молоко, старался не сделать нечаянно матери больно зубами.

В ней отзывалось все, что было в нем: принужденность, безразличие, вежливая покорность, – и воображение ее работало вовсю. У нее было вполне отчетливое ощущение, будто он вытягивает из нее нить света. Ей казалось, из нее струится золото, виток за витком. Она была как дочка мельника, та самая, что просидела ночь на сеновале, наделенная волшебной силой, которой одарил ее Румпельштильцхен, – она тоже воочию видела нить золотой пряжи, струившуюся из нее. И в этом она тоже черпала наслаждение, и было невозможно от него отказаться.

«Песнь Соломона» (Morrison, 1998)

Женское сексуальное насилие над детьми: абсолютное табу

Тот факт, что женщины могут осуществлять и осуществляют сексуальное насилие над детьми, в серьезной мере угрожает социальным стереотипам материнства и женственности. Хотя данные криминальной статистики стабильно показывают, что женщины совершают лишь 1 % от всех правонарушений на сексуальной почве (Home Office, 1993, 1998, 2003, 2006), существуют свидетельства по другим показателям и из других источников, включая самоотчеты жертв сексуального насилия, что эта цифра не отражает истинный уровень насилия со стороны женщин. В недавнем ретроспективном исследовании, проведенном в США и основанном на самоотчетах, Дьюб с соавторами обнаружили, что мужчины говорили о совершении женщинами порядка 40 % преступлений сексуального характера в отношении несовершеннолетних, в то время как женщины говорили лишь о 6 % таких случаев (Dube et al., 2005). Форд приводит данные детской службы доверия Великобритании ChildLine за 2004–2005 гг., в которых указывается, что 3 % девочек, звонивших на горячую линию, заявляли о насилии со стороны женщин и 2 % – о насилии со стороны их собственных матерей, в то время как мальчики сообщали о насилии со стороны женщин в 25 % случаев и в 16 % – о насилии со стороны матерей (Ford, 2006). Очевидно, что официальная статистика, касающаяся уголовного судопроизводства по подобным случаям, демонстрирует иную картину. Сексуальное насилие, совершаемое женщинами, судя по всему – то преступление, показатели которого сильно занижаются (Ford, 2006; Saradjian, 1996).