Кольцо Пророка

Артем Рудницкий

Кольцо Пророка

Сломанная ветка ‒ тоже убийство.

Коран

Жизнь ‒ это то, что происходит, когда ты строишь совершенно другие планы.

Джон Леннон

От автора

Эту книгу я написал на основе своих пакистанских впечатлений. Девять лет провел в этой стране, немало повидал.

Она посвящается Лене и Кате, которые вместе со мной прошли «пакистанскими тропами». И, конечно, друзьям-«пакистанцам». Нас связывают общая работа, общие воспоминания, дружба, товарищество. Всегда подставляли друг другу плечо и сегодня не теряем друг друга из виду. Навсегда врезались в память строки из песни, которую сочинил Владимир Корольков: «Пакистанские будни судить не спеши, пакистанские будни – кусочек души, пакистанский будни сложились в года, и от них не уйти никуда».

В первой части книги повествование ведется от первого лица, хотя это далеко не всегда alter ego автора. Например, в основу главы «Жена для пакистанца» легли события, рассказанные моим другом Максутом.

Во второй части главный герой – вымышленный персонаж, и выдумки, конечно больше. Но все равно я обязан предупредить: не ищите сходства с реальными событиями.

В заключение хотел бы выразить глубокую благодарность Игорю Гисичу, который уже второй раз помогает мне и делает яркую и запоминающуюся обложку для книги.

Часть первая

1. Жена для пакистанца

Мои родители мечтали, чтобы я выбился в люди, стал кем-то видным и известным. Обрадовались, когда меня взяли на загранслужбу. Им виделись пышные приемы, судьбоносные переговоры. Париж, Женева, Нью-Йорк… Фотографии на первых полосах газет.

Мать учительницей в школе трудилась, отец – на обувной фабрике. Кто о них слышал, кроме соседей да нескольких друзей? Никто. А для единственного сына хотелось уважения и славы.

Вышло иначе. Выбор азиатского направления закрыл передо мной комфортный и стерильно чистый Запад, обрекая на скитания по беспокойным и загадочным странам. Имея в багаже урду, дари, фарси, пушту и разные диалекты, я исколесил весь Средний Восток и Южную Азию, но наибольшую привязанность испытывал к Пакистану. Моя жена не разделяла этого чувства. Терпеть не могла грязных дорог, дешевых дуканов1, крепкого чая, щедро заправленного адраком2 и жирным овечьим молоком, а также антисептических салфеток, без которых не обходилось ни одно из наших странствий. При этом ничего не делала, чтобы отвратить меня от ненавистной ей азиатчины, находя странное удовольствие в брюзжании и рассуждениях о загубленной юности. С еще большим энтузиазмом она предавалась этому занятию после того случая, когда ей пришлось вытаскивать меня из ущелья за Малакандским перевалом мой джип сбросили с горной террасы.

Дождавшись моего выздоровления, супруга поставила точку в браке, не оправдавшем ее надежд. Мы расстались без особых проблем (детей у нас не было), и я уже не пытался наладить свою личную жизнь.

Однажды мне пришла в голову мысль – кое-что рассказать о тех событиях, в которых я участвовал или о которых слышал от других людей. Когда стал писать, заново переживал случившееся, для меня это было вспышкой света в непроглядной ночи. Надеюсь, что читателя заинтересуют не только острые сюжеты, но и психологические коллизии. В острых переделках, люди ведут себя совершенно иначе, чем того требуют их генотип, благоприобретенные навыки, моральные принципы, все то, что вдалбливают в головы семья и школа.

Начну с того, как меня угораздило оказаться в тюрьме Фейсалабада. Неприятное, скажу вам, место. Камеры там зимой не отапливались, летом – не вентилировались. Канализация не предусмотрена, и нечистоты выплескивались прямо в окно…

Чтобы не захлебнуться мерзкой, вонючей жижей, приходилось вставать на носки, тянуться вверх всем телом, отчаянно сожалея о своем – увы! – недостаточно высоком росте. Всему виной были муссоны, которые, начавшись пару недель назад, разошлись не на шутку. Страна, долго изнывавшая от жары и засухи, получила сверхнормативный уровень осадков в виде ливневых многочасовых дождей, сопровождавшихся грозами и ураганами. Смывались целые деревни, стихия свирепствовала и в больших городах. Захлестнула бедные районы Фейсалабада, одного из крупных городов пакистанского Пенджаба. Десятками гибли люди и животные; на улицах валялись разлагавшиеся трупы буйволов.

Гражданские власти старались как-то помогать людям, наводить порядок, а вот усилий тюремного начальства не было заметно. В подвальных камерах плескалась вода, смешанная с помоями и нечистотами, заключенные отсиживались на нарах.

Когда надзиратель плотно закрыл за мной железную дверь камеры, меня тотчас взяли в оборот двое дюжих паков3. Раджа и Исхан были дакойтами, то есть профессиональными бандитами и творили по своему разумению суд и расправу. Я ничем не успел им досадить, но европейцы так редко попадали в зиндан, что грех было не воспользоваться подобной возможностью и не унизить представителя «расы господ».

Я получил свою порцию тумаков, затем меня швырнули в яму, находившуюся в углу камеры и использовавшуюся в качестве нужника. Ее до краев заполняла зловонная жидкость. В одном месте, рядом с узким зарешеченным окном, где земляной пол шел под уклон, глубина достигала почти двух метров, и меня оттеснили именно туда. Любая попытка выбраться из этой клоаки решительно пресекалась: Раджа и Исхан били меня по голове ногами как по футбольному мячу. Из носа и рассеченной брови шла кровь.

Дакойты не торопились, растягивая понравившуюся им забаву. Временами отвлекались и начинали вспоминать, как разбойничали, ради выкупа похищая скот, а также мирных обывателей. Особенно красочно живописал свои деяния Раджа, который около года назад с десятком подельников захватил пассажирский автобус. В ожидании денег, которые должны были доставить друзья и родственники заложников, дакойты подвергли несчастных пыткам, женщин изнасиловали. Исхан держался не так кичливо и признавал, что при всей своей удали и бесстрашии, он всё же боится в жизни двух вещей: Аллаха и пакистанской армии.

Так прошло около трех часов. Помимо дакойтов, в камере находился еще один заключенный пуштун по имени Гульман. Постарше (не меньше сорока, лысоватый, слегка обрюзгший) и поспокойнее. Хотя Раджа и Исхан предлагали ему поучаствовать в зверском развлечении, Гульман делал это с явной неохотой. Порой в его угрюмом взгляде я даже улавливал нечто вроде сочувствия.

Надзиратель время от времени заглядывал в камеру, но не мешал издевательствам. Мучители рассуждали о том, как следует поступить с беспомощной жертвой. Вариантов было два ждать, пока «русская собака» не сдохнет, захлебнувшись дерьмом, или ускорить процесс, свернув мне шею.

В том, что я угодил в зиндан, не было ничего удивительного. В то время я трудился в неправительственной организации «Хелп мессенджер», занимавшейся поиском пропавших без вести и помощью в чрезвычайных обстоятельствах. Ее финансировали щедрые скандинавы, а использовали в своих не всегда гуманитарных целях несколько разведок, в том числе, российская. Впрочем, случай, о котором пойдет речь, не был связан со спецслужбами. Али Азгхар Шах говорил, что я сам во всем виноват, и нечего идти на поводу у женщин. Возможно, он был прав.

Я занялся Мариной Стожковой по просьбе нашего посольства, которое получило инструкции с самого верха. Ситуация на первый взгляд казалась заурядной. Пожилая мама в Тамбове имела восемнадцатилетнюю дочь, которая влюбилась в пакистанского студента Манзура, учившегося в Тимирязевке. Невзирая на сопротивление родительницы, дочка вышла замуж по большой любви и укатила в Музафаргхар (городишко вблизи Фейсалабада), где реальность обманула все ее ожидания. Юный муж честно пытался применять на практике знания агронома, но зарабатывал не больше сотни долларов в месяц. А в семейной жизни переменился радикальным образом, перестав позволять молодой жене то, что в Москве считалось абсолютно приемлемым: общение с подругами и друзьями, самостоятельные походы в кафе и рестораны. По сути, Марина содержалась взаперти, если не считать вылазок в магазины. Ее интересы были ограничены кухней и уходом за двумя детьми. Третий уже «нарисовался» в проекте, что сулило полное отсутствие личной жизни еще годиков этак на пять.

В общем, она обратилась к мамаше за помощью – сама-то денег даже на автобус наскрести не могла. Та разменяла квартиру, купила дочери апартаменты в Тамбове и отложила необходимую сумму на авиабилет. Оставалось решить самую ответственную задачу – вырвать Марину из лап «психованного мусульманина», которого родительница ненавидела с первых минут их знакомства. В своей ненависти она не знала границ и, желая досадить зятю пакистанцу, в его присутствии кормила дочь исключительно свининой. Возможно, отличайся госпожа Стожкова большей терпимостью, молодые супруги остались бы в России, и не пришлось бы вызволять Марину из тенет исламского мира.

Эта матрона проявила необычайную настойчивость и энергичность, рассылая письма во все инстанции, и волею прихотливого случая одно из них оказалось на столе у главы президентской администрации. Чего на свете не бывает – к безвестной обывательнице, не имевшей ни денег, ни связей, проявили внимание в высшем эшелоне власти. В посольство ушла телеграмма, и там решили прибегнуть к услугам «Хелп мессенджер».

Я связался с окружными и уездными властями, нанял адвоката. Формальные препятствия для отъезда Марины отсутствовали, однако проблем оставалось предостаточно. Помимо дремучего пакистанского бюрократизма, на стороне мужа выступал могущественный феодальный клан Джаведов, к которому он имел честь принадлежать. Вдобавок сама Марина проявляла чисто женскую непоследовательность. Стремясь вернуться в Россию, одновременно томилась любовью к Манзуру и периодически обнаруживала в себе силы терпеть ради этого нищету и мужской шовинизм.

Мои встречи с супругами происходили в присутствии полицейских чинов, а также разнообразных родственников Манзура, среди которых имелись лица влиятельные. Разбирательства сопровождались истериками и угрозами, которые адресовались преимущественно мне, ведь в глазах Джаведов именно я выступал главным обидчиком.

В очередной раз возненавидев мужа, его сородичей, а также их исламскую родину, Марина сумела выскользнуть из домашнего плена и добралась до полицейского управления. Оттуда позвонила, нервно потребовав «забрать ее навсегда».

Спустя два с половиной часа (столько времени занял путь от Исламабада), я обнаружил Марину в кабинете окружного комиссара, но не одну, а вместе с Манзуром и парочкой Джаведов: хозяином бензоколонки Навазом и менеджером «Аскари-банка» Таусифом. Хозяин кабинета благоразумно удалился, дабы не мешать мужскому разговору. Марина, заварившая всю эту кашу, сидела на стуле, хлопала глазами, определенно позабыв о своей недавней просьбе, и влюбленно смотрела на Манзура. Когда я спросил, что она, в конце концов, выбирает маму в Тамбове или нищего мужа в Музафаргхаре, она потупилась и промолчала.

А дальше, нужно сказать, я дал маху. Вместо того, чтобы подняться и уйти, решил переломить ситуацию. Уж больно велик был соблазн поставить точку в этой нелепой, затянувшейся истории, избежав дальнейшей переписки с официальными лицами и неугомонной мамашей, изматывающих встреч и бесед. Оттеснив плечом малахольного мужа, я приобнял Марину, как бы подталкивая на путь истинный. Разъяренный Таусиф не вынес подобного издевательства и сильно пихнул меня в грудь. Я нанес ответный удар и в ту же секунду в помещение ворвались полицейские. Не слушая моих объяснений, скрутили, вытащили наружу и бросили в фургон, покативший в городскую тюрьму.

Вот так я попал в эту вонючую яму.

Дно было неровным, я наступал на какие-то склизкие камни, с трудом сохраняя равновесие, чтобы не оступиться и не погрузиться с головой в омерзительную жижу. Один или два раза вскрикнул от боли, напоровшись на что-то острое. Нельзя было сказать, насколько глубок порез. Мелькнула мысль: вдруг я истеку кровью здесь же, в яме, заполненной грязной водой и дерьмом? Такой страх не раз посещал меня в детстве, когда приходилось пробираться по илистому дну речки или пруда, чтобы освободить рыболовный крючок или столкнуть лодку с мели. Я всегда старался ступать как можно осторожнее – вдруг под густым илом притаился кусок стекла или ржавая железяка? Однажды я отдыхал с родителями в Прохоровке, барахтался в Днепре на мелководье и чем-то вспорол себе колено. С тех пор отчетливо помнил, как ужасно выглядела рваная рана. Мне бинтовали ногу, а потом везли на телеге, запряженной ленивым мерином, в сельскую больницу.

Когда же ты умрешь? – равнодушно поинтересовался Раджа. – Все барахтаешься. А это так просто: перестаешь сучить лапками, выдыхаешь воздух… Что скажешь, Гульман?

Ты знаешь, Раджа, − отозвался пуштун, − я убиваю быстро. Ты любишь пытки и страдания, я – нет. Убей русского, и шабаш4.

Не любишь ты меня, Гульман.

Сказано было равнодушно, но в глазах Раджи застыла ненависть.

Ладно. Он отлично понимал, что мои силы на исходе. Хотелось, чтобы парень еще немного пожил, но раз Гульман просит….

Исхан что-то промычал в знак согласия, и дакойты обменялись гнусными усмешками. Раджа потянулся ко мне, чтобы схватить за волосы. Однако, не дожидаясь прикосновения грязной ручищи, я отпрянул и ушел с головой под воду.

В тюрьмах, даже в пакистанских, надзиратели и охранники тщательно следят за тем, чтобы в камерах не было колющих и режущих предметов. Однако наводнение несло с собой груды мусора и обломков, которые проникали внутрь сквозь решетки помещений, расположенных на нижних этажах. Вот таким образом на дне ямы оказалось отбитое горлышко стеклянной бутылки, о которое я порезал ногу и сейчас крепко сжимал в руке.

Раджа и Исхан синхронно издали глухой гортанный звук. Исхан размахнулся ногой, желто-коричневая пятка устремилась к моему виску. Дакойты не сомневались, что я обречен ‒ полностью обессилел и молю Аллаха о скорой смерти. И удивились, когда я перехватил ногу Исхана и резко рванул на себя. А в следующее мгновение ткнул ему в лицо горлышком бутылки.

Раджа бросился на выручку, но с секундным опозданием. Этого оказалось достаточным, чтобы Гульман успел ударить его локтем в живот. Дакойт не ожидал нападения с этой стороны. Изумленно прохрипел: «Ты что…» и выхватил из-под рубахи лезвие бритвы. Тогда, опершись руками о край каменного пола, я выскочил из ямы, обхватил дакойта за шею и рванул вниз, ломая позвонки.

Гульман перевел дыхание: Ташакор5 Где научился драться? Бьешь не хуже дакойтов.

− В разных местах… − уклонился я от ответа. Драться я начал еще в детстве, со шпаной, прошел школу дворовых баталий. Ну, а потом были разные школы…

Гульман перевернул на спину плававшего в яме Исхана. Острый край горлышка застрял у него в глазной впадине.

В этот момент в камеру ворвались надзиратель и двое дюжих охранников с бамбуковыми дубинками. Гульман поспешил сказать:

Они что-то не поделили, сааб6. Подрались и убили друг друга.

Надзиратель нахмурился, что-то просчитывая в уме, затем кивнул мне:

Пойдешь со мной. Ты, – кивок в сторону Гульмана, – поможешь убрать эту падаль. Имелись в виду трупы дакойтов.

Тюремщики перешагнули порог камеры, а я задержался, чтобы спросить Гульмана:

Почему ты помог мне?

Пуштун на миг задумался.

Сааб хорошо держался.

Улыбнувшись, приоткрыв испорченные зубы.

Сааб руси, я люблю твою страну. Учился у вас на врача.

Моя изумленная физиономия заставила его пояснить:

Был доктором в Балакоте. Давно это было. Прощай. Я пожал ему руку, твердую как деревяшка.

Ну, хватит болтать! – вмешался надзиратель.

Он схватил меня за шиворот и вытащил в коридор.

Воняет от тебя, как из задницы у буйвола…

В конце коридора мы свернули налево и вышли в тюремной двор. На противоположной стороне находился офис администрации. За письменным столом, широким как палуба авианосца, восседал начальник тюрьмы. Энергичный, затянутый в полковничий мундир, он мог бы выглядеть грозным и уверенным в себе, если бы не легкая растерянность во взгляде. Возможно, она объяснялась присутствием в комнате другого человека: в кресле для посетителей развалился Али Азгхар Шах. По обыкновению, адвокат был элегантен и надушен. Белоснежный шальвар-камиз (традиционный пакистанский костюм − просторная рубаха и шаровары) отутюжен и накрахмален, из нагрудного кармашка торчит мобильный телефон. Азгхар Шах курил египетскую сигарету и стряхивал пепел на пол. При виде меня вскочил, принюхался, скорчил гримасу и повернулся к начальнику тюрьмы:

Помыть, переодеть, вернуть личные вещи и деньги.

Заметив, что полковник колеблется, добавил:

Я могу предъявить вам обвинение в незаконном задержании, пытках и действиях, наносящих ущерб отношениям Пакистана с зарубежными государствами. Вами может заинтересоваться Комиссия по проверке госслужащих.

…Когда мы подходили к машине, Азгхар Шах спросил, скорее для проформы: «В Исламабад?». И услышал изумивший его ответ: «В Музафарагхар!». К этому требованию адвокат отнесся скептически, однако вынужден был повиноваться: в конце концов, его услуги хорошо оплачивались, а клиент всегда прав. Он позволил себе лишь немного поворчать: «С Джаведами лучше не связываться… В этой стране полно мест, где труп может лежать годами».

…В Музафарагхаре не ожидали появления таких важных персон. Огромный «ниссан патрол» распугал куриц, буйволов, ослов и коз, которые бродили по главной улице городка. Собственно, это была и не улица вовсе – так, скверно расчищенное пространство между двумя рядами домов и лавок.

Пара зевак с готовностью вызвалась показать жилище Манзура, неказистое, обшарпанное. Отсутствие даже скромного сада, грубые бетонные стены, дверной проем без двери, все это внушало уныние. Мы переступили порог. Некрашеные стены, потертый синтетический ковер у шаткой кровати, в другой стороне – стол хозяина. На нем какие-то бумаги, пачка дешевых сигарет, разная мелочь. Сам Манзур сидел рядом, на ободранном диване – напрягшись и раскрасневшись. Парень растерялся, видно, ошарашенный приездом своего недруга, которому полагалось гнить в тюремной камере. Слова вырывались из него как воздух из проколотого шарика, который сдувают ритмичными нажатиями: «Не имеете права… Это мой дом… Частная собственность… Негодяй… Ты пожалеешь…».

Я не выдержал и с угрожающим видом шагнул к мальчишке, который с неожиданной ловкостью выудил из ящика стола черный предмет, оказавшийся пистолетом «ТТ». Местного производства, других здесь не водилось. Грубая работа, даже издали бросалось в глаза. В оружейных лавках такие пушки, изготовленные кустарями, стоили гроши. Иногда некачественная сталь не выдерживала, и оружие разрывалось прямо в руках.

И все-таки это было оружие, поэтому я бросился на пакистанца, повернувшись боком, сокращая таким образом площадь своего тела, куда могла впиться пуля. Манзур успел выстрелить – за мгновение до того, как я выбил у него пистолет, отлетевший в угол.

Пуля разорвала кожу на левом боку, задев одно из ребер. Это могло дорого обойтись Манзуру. Он застонал от ужаса, когда я заключил его в совсем не дружеские объятия. Пакистанец бы пареньком субтильным, и я почувствовал, как у него затрещали ребра. Он тщетно ловил воздух, пытаясь наполнить легкие.

В общем, Марина появилась весьма кстати. Видно, ходила за покупками. С ходу оценив ситуацию, размахнувшись, обрушила на меня связку полиэтиленовых пакетов с картошкой, морковкой и бараньей ногой. Страдая одышкой (объяснимой в ее положении) и напирая на меня восьмимесячным животом, гневно заорала с использованием русской и пакистанской ненормативной лексики. В точности передавать не стану, а смысл был примерно такой: «Вот гад, откуда ты на нашу голову свалился, что за напасть такая!».

Я смешался и ослабил хватку, дав Манзуру шанс на дальнейшее прозябание в Музафаргхаре. Дело было не только в том, что столкновение с бараньей ногой оказалось слишком болезненным, но, главное, в самой личности фигурантки, атаковавшей человека, ею же нанятого. Она прокричала, что любит Манзура и ничто их не разлучит.

Мы вернулись в Исламабад, но признаюсь: я был по-своему доволен, что ни черта у меня не вышло. А через пару дней Марина внезапно явилась в посольство с чемоданом и обоими детьми. Третий по-прежнему сидел в утробе, но, судя по всему, планировал вот-вот оттуда выскочить.

Марину принял советник-посланник. Она обругала меня, сказала, что я все провалил, не помог ей вырваться из пакистанского плена, и попросила немедленно отправить ее на родину. Признаться, я и впрямь сделал не все, что мог. Сломал бы парнишке пару ребер, руку или ключицу… Тогда бы девчонка не стала так торопиться, пришлось бы ей позаботиться о своем Ромео. Может, в конце концов, и сладилось бы у них.

2. ХАТФ-I

Никогда не понимал талибов7. Они хотели построить государство на основе «чистого ислама». Ради этого убивали. Закрыли бани – сначала женские, потом мужские, запретили светскую музыку, кто ходил без бороды – сажали в тюрьму. Отменили школы для девочек, разрушили буддийские статуи.

Консул талибов в Пешаваре Абдул Раззак, с которым я иногда общался, на дух не переносил европейские костюмы. Он был муллой ‒ как и все высокопоставленные талибы. Лет сорока ‒ сорока пяти. Внушительного вида, грузный, вальяжный, с бесстрастным лицом, обожженным афганским солнцем. На дипломатические рауты приходил в тюрбане, просторной рубахе до колен и шароварах, заканчивавшихся у щиколоток. Волосатые ноги красовались в кожаных сандалиях. Носки не надевал, и все любовались его грязными пятками и не подрезанными ногтями.

На приемах, в отличие от коллег по дипломатическому корпусу, Раззак не бродил по залу со стаканом в руке, завязывая разговоры и устанавливая контакты. Обычно не слезал со стула, демонстративно подремывал. Но внутренне всегда был собран, внимателен и оставался настороже. Его выдавали руки тонкие, цепкие пальцы перебирали изумрудные четки. Перед тем, как стать дипломатом, он занимал пост начальника службы безопасности в провинции Кундуз и лично отдавал приказы о казнях. А казнили так: привязывали осужденного к стволам танковых орудий, потом разводили их в стороны. И несчастного разрывало пополам.

В Пешаваре Раззак представлял секретную службу талибов ‒ истыкхбарат. Командовал боевыми отрядами, которые базировались в пакистанском приграничье.

В ноябре 2001-го, за три дня до падения Кабула, он встречался с одним западным журналистом. Тот предложил ему миллион долларов и убежище в нейтральной стране за информацию о мулле Омаре и укреплениях вокруг Кандагара. Глупец отказался и угодил в «Гуантанамо». Его допрашивали с применением пыток, пичкали психотропными препаратами.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел спустя девять, может, десять лет. Это была моя вторая командировка в Пакистан. Американцы еще цеплялись за Афганистан. Но режим в Кабуле трещал по швам, и талибы вновь набирали силу. В Вашингтоне толком не знали, что делать. Пытались вести переговоры и даже выпустили на свободу несколько узников. Кого-то в обмен на своих солдат, оказавшихся в плену, кого-то ‒ в качестве жеста доброй воли. Среди освобожденных оказался и Раззак, и он вновь объявился в приграничье.

Напряженность стремительно росла. Пакистанцев обвиняли в том, что они устроили в труднодоступных областях Белуджистана и провинции Пакхтунква «безопасные гавани» для террористов. Давали возможность совершать оттуда набеги на Афганистан. Говорили, что иначе американцы и кабульское правительство давно бы навели порядок в стране. Вранье. Эти гринго и их марионетки были бездарями и не сумели заручиться поддержкой народа.

Я знаю те места: дикая глушь, горы, перевалы, ущелья, выкурить оттуда боевиков чертовски сложно. А даже если бы и выкурили, это все равно бы не помогло. Просто удобно всё сваливать на Исламабад. Конечно, пакистанские спецслужбы, особенно Объединенное разведывательное управление (сокращенно ОРУ, это главная пакистанская спецслужба), гнули свою линию. С какими-то талибами боролись, а каких-то поддерживали, оружие поставляли. Манипулировали, свое влияние усиливали. Чтобы укрепиться к тому времени, когда уйдут американцы.

Ну, а те били ракетами и бомбами, с беспилотников, дронов. Их называли «предэйторами», то есть «хищниками». Случалось, попадали, куда хотели, случалось – нет. По ошибке мирные деревни обстреливали, свадебные кортежи, ярмарки… Люди в панике разбегались, только не всегда успевали. Дроны летали быстро, а стреляли еще быстрее.

Однажды к нам поступила информация о том, что пакистанцы собираются передать талибам оперативно-тактическую ракету малой дальности «Хатф-1». Ее разработали давно, и она считалась очень надежной. Летала на сто километров и могла доставить к цели «подарок» весом полтонны. Теоретически боезаряд не мог быть ядерным, но кто знает… В общем, мы опасались.