Остановка по желанию

И почему Кант в конце жизни тоже сказал как о самом для него сокровенном – о звёздном небе над головой и нравственном законе внутри?

Да, великие истины, как вершины, стоят в тысячелетиях, а счастье человеческое петляет, словно заяц по полям, и лови его как можешь.

Помню, как в тринадцать лет забрался на гору приземления большого трамплина в Москве. Высота – с тридцатиэтажный дом, на ногах слаломные лыжи, внизу, в сумерках, едва различимые две фигурки товарищей. На концах своих лыжных палок они подняли и держат толстый стальной трос, закрывавший трамплин.

В груди взметнулась и забила, забила крыльями птичка, жахнул мороз по спине и – в пропасть! Кто не помнит это мгновенное ощущение преодоления? Когда уже ясно, что назад невозможно, только вперёд и будь что будет!

И лишь проскочив под тросом, я вдруг как-то сразу представил, что бы случилось, если бы этот трос соскользнул хоть с одной палки. Но – я сделал это! Я доказал, я смог.

Счастье? Вряд ли. Но без опыта физических ощущений, которые бурно даёт молодость, когда беспричинный смех вовсе не признак дурачины, а просто щенячий восторг оттого, что ты есть, ты живёшь и будешь жить вечно, – без всего этого физиологического проникновения в материю жизни – вряд ли состоится и духовный прорыв в более высокие сферы.

Мой любимый рассказ у И. Бунина – «Солнечный удар». Я обожаю его за почти физическое осязание простора, неба, тёплого солнечного ветра, который напоил всё вокруг, пропитал до самого дна, до последней клеточки своим золотым светом.

За то чувственное опьянение, которым полны этот день и люди, случайно оказавшиеся вместе на палубе парохода, за взволнованную сдержанность поручика и дразнящую женственность молодой особы в холстинковом платье. И за боль финала.

Но я бы никогда так остро не понял и не ощутил этого бунинского шедевра, если бы сам, в двадцать лет впервые оказавшись на Чёрном море, не пережил колдовской встречи с солнцем. В те минуты полуденной передышки между морем и морем, лёжа на открытой веранде, я вдруг сам ощутил себя абсолютной частью солнца – я ощутил, как блаженно горит изнутри и снаружи моё тело, как звенит кровь, ставшая будто бы золотой и сияющей, словно сам ветер солнца ворвался во все атомы моего существа! И вся энергия заложенной в меня жизни вспенилась какой-то дикой радостью, что я такая же часть всего сущего, как это солнце, море и тоже звенящие от солнечного ветра деревья.

Я не перечитываю «Солнечный удар» Бунина, боясь потерять первоощущение, но я не забываю о его солнце, бросившем двух людей в объятия друг друга, потому что любовь бывает такой же внезапной, как счастье, а счастье таким же, как солнце.

Между прочим, Аристотель однажды сказал: «Поэзия философичнее и серьёзнее истории». А Шлегель попозже добавил: «Поэзия и философия должны объединиться».

Наверное, потому, что и мудрецы, и поэты одинаково категоричны. Но ведь они – слышат звёзды! А поэты ещё и видят то, чего не видит никто, только они. И поэтому их категоричность – дар свыше.

Сквозь жёлтый ужас листьев уставилась зима…

(Пастернак)

Целый день осыпаются с клёнов силуэты багровых сердец…

(Заболоцкий)

Этой весной мы с моим младшим сыном Лёней, которому пять лет, идём по ледяным лужам. «Папа, ты видел уточку в луже?» Я оборачиваюсь и вижу прямо в центре лужи ледяную корочку, точь-в-точь повторяющую силуэт утки. Как он увидел? Шли быстро, доля секунды, он выхватил образ боковым зрением. Чудо.

А мой старший сын Георгий, которому сейчас девять, в три года подошёл и не спросил, а как бы сформулировал: «Есть только то, что существует». Я упал со стула. Ну не читал же он Платона?

Бог, не знаю за что, подарил мне на склоне лет общение с ангелами. Я держал в своих руках ангелов. Когда родился мой первый мальчик, мне шёл пятьдесят первый год. Однажды, осторожно касаясь губами тёплого его родничка на головке, я ощутил не сравнимое ни с чем благоухание младенца. Утверждаю – в природе ничто не пахнет так блаженно, как макушка младенца. Этим невозможно надышаться! Потому что это не земной, а райский запах. Так пахнет в раю, из которого они, ангелы, приходят. И они божественно благоухают, потому что ещё безгрешны. А как великолепны эти маленькие господа, когда в колясках, словно китайские мандарины, выезжают на прогулку со своей «прислугой»! Они благосклонны, величественны, благородны, доброжелательно любопытны…

Увы, годам к двум, с появлением отчётливого сознания, благоухание исчезает. Какими же мы приходим к старости своей? А ведь все, все без исключения являемся в этот мир – ангелами. И не случайно с умилением тоскуем о безвозвратно ушедшем детстве и юности, потому что там были чище и ещё помнили о рае.

Похоже, дети в младенчестве действительно о чём-то очень важном знают больше, чем мы. Я помню, как однажды Георгий, которому было чуть больше полугода, вдруг серьёзно, не отрываясь посмотрел мне прямо в глаза. Я оцепенел: он изучал меня, глубоко, сосредоточенно, словно взвешивая всю мою невидимую сущность, будто стараясь понять, кто же ему достался в отцы, что за фрукт? И ничто его не отвлекало в эти торжественные секунды, ни мои улыбки, ни мои клоунские гримасы, которыми я, смущённый, пытался его «сбить». Он включил свой проектор, высветил меня (только ли он?) и выключил его сам, когда что-то понял.

Так же обошёлся со мной и Лёня, младший. Он тоже не отказался узнать, к кому его определила судьба.

Поразительно, что, умирая, мой отец посмотрел на всех нас тем же взглядом. Он переводил глаза на каждого из нас, его близких, и словно бы видел что-то оттуда же, откуда смотрят на нас наши младенцы.

В октябре 1996 года, стоя над свежим холмом отцовской могилы в Переделкино, я вдруг увидел, как на ограду слетелись синички. И одна из них запорхала прямо передо мной, на расстоянии руки, словно заглядывая в глаза. А потом села на карман куртки и почти ласково щипнула между большим и указательным пальцем, в то же место, где у отца ещё с молодости была татуировка морского якоря. И сразу же вся стайка вспорхнула и исчезла. Уже на платформе я обнаружил, что на руке краснеет пятнышко с маленькую монетку. Оно продержалось ровно три дня.

Что это было?

В моей груди тоже живёт птичка. Я почувствовал её присутствие в раннем детстве. Это она дала мне испытать в жизни дивное ощущение, словно и ты вместе с ней взмываешь, уносишься куда-то ввысь. В самую высокую высь и растворяешься в счастье – от музыки ли, от любви, от проявлений человеческого благородства и отваги или же просто потому, что твой ребёнок неосознанно прижался к твоей руке и тихо потёрся о неё щекой?

Пока она бьёт крыльями там, внутри, кажется, ещё можно успеть что-то исправить, успеть покаяться перед теми, кому причинял боль. И хотя прошлое не способны изменить даже боги, каждый миг настоящего – это твоё будущее прошлое, а значит, его надо просто не испоганить.

Я догадываюсь, какой вопрос решали мои дети, так сурово вглядываясь в меня: «Человек ли ты?»

Ребята, я буду стараться. И вы тоже будьте людьми…

Духовник из Лавры

В 1981 году мы с моим другом, поэтом и начинающим критиком Игорем Фёдоровым поехали в Загорск, в Лавру, к его духовнику. Тот должен был, побеседовав со мной, или разрешить Игорю стать моим крёстным, или запретить.

Батюшка оказался рыжим малым, румяным, как сельская дева, да ещё и моложе меня лет на пять. А я ждал старца! Игорь всегда с таким придыханием говорил о своём духовнике, что я навоображал себе Пимена.

Сели мы с батюшкой уютненько на скамеечку против очень красивой в это летнее утро Лавры, Игорь отошёл в сторонку, а я, если честно, разочарованный, подумал: «И что же ты можешь мне сказать такого, мальчик, чего я сам ещё не знаю?»

Батюшка начал мягко, дружелюбно задавать простые, как в отделе кадров, вопросы. А я взял «быка за рога» и спросил его в лоб – как он относится к роману Булгакова «Мастер и Маргарита»? Недавно написал об этом статью, и мнение Церкви к такому сложному произведению мне было особенно интересно.

«Нам нельзя читать эту книгу. Церковь её не принимает», – просто сказал духовник моего друга Игоря Фёдорова, по первому призванию – поэта. Я заскучал. Как это – не читал, но осуждаю? Всё у вас, как и в миру? Что начальство решило, так и будет?

Через несколько дней Игорёк меня «окрестил». Тайно, поскольку хоть я и не был никогда в партии, а неприятности советская власть за это таинство устраивала вполне ощутимые и беспартийным.

Прошло, как говорится, много лет, а вопрос так и остался открытым – читать или не читать? Смотреть или не смотреть? По мне – смотреть, читать. Порой и трудно, но как-то… честнее, что ли. Однако и Церковь просто так не говорит. Может, придёт время, когда я плюну и… не пойду на очередного «Левиафана»…

Гиря

На 60-летие отца я и мои три брата решили, кроме прочего, преподнести один общий подарок – пудовую гирю.

Папа принял подарок благосклонной ухмылкой. Конечно же, сразу поднял гирю на вытянутую руку и какое-то время держал её так параллельно полу.

Гости захлопали в ладоши, зашумели, а мы стояли и гордились им. Особенно тот из нас, кто эту чугунную тушку в 16 кг волок через всю Москву. Авто ни у кого тогда не было.

Но через месяц у папиного письменного стола подломилась ножка. От тяжести книг, возвышавшихся слева и справа, как двуглавый Эльбрус.

Вместо новой подпорки отец подсунул под стол гирю. Она встала идеально, поскольку была точно такой высоты, как и родная «нога». Думали, на время.

Гиря простояла под столом семь лет, до переезда. Стол, ставший из-за трёх ног похожим на рояль, вынесли на свалку, а гиря перебралась на дачу.

Вот уже более двадцати лет нет папы, а гиря всё так и стоит на веранде, под стулом, не прибавив и не убавив в весе, такая же пудовая. Вчера опять наткнулся на неё и подумал: «А ведь ты, чугунка, и нас всех переживёшь!..»

Оглянись

Уже более двадцати лет, как ушёл навсегда отец. Лучший из людей в моей жизни. Он не сюсюкал с нами, сыновьями. Не сказать, что был нежным и ласковым. До сих пор, бывает, вспоминаю, как порол в детстве. Но однажды признался нам, что его никогда, ни разу отец не ударил. И любил больше всех. И я понимаю деда.

Неправда, что я с детства, забывая о жёстких телесных наказаниях, ровно любил отца. Бывали периоды ненависти, бывали. И восставал, и сомневался, но всегда, не переставая, продолжал любоваться отцом. Его красотой, силой, смехом, улыбкой, открытостью, несокрушимой надёжностью и искренностью. Мне всегда нравились его глаза светло-синего цвета. У нас ни у кого таких не было – мама разбавила своим белорусским болотистым туманом, тростниковой зеленью отцовскую чистую синеву…

Никому не достались и прекрасные отцовские волосы – в юности он был почти что рыжим, а после войны потемнел и сразу же начал седеть. Сейчас вот вижу, как его кудри треплет ветер. Он сидит спереди в машине, приоткрыл окно, а я сзади наблюдаю, как ветер красиво треплет его гриву. И понимаю с завистью, что одной его пряди волос хватило бы мне на целый чуб – заместо моего жиденького чубчика.

В детстве не задумываешься о здоровье родителей – сам болеешь чаще, а их воспринимаешь как вечную данность. У отца первая зубная боль случилась только после пятидесяти. Он любил увлечённо грызть мясную кость, высасывая из неё мозговую сладость и не оставляя на кости ничего, как таёжная собака. И иногда, когда свет падал сбоку, походил со своими прозрачными яркими глазами на матёрого волка. Красивого и могучего зверя.

Однажды дед поймал отца ещё подростком на воровстве. Было это уже в Киренске. Шли голодные тридцатые, и отец с пацанами, проделав в складской стене дырку, дотянулись до мешка с конфетами карамельки-подушечки. Выскребали пацаны карамель из мешка ложками понемногу, но регулярно и всю зиму. Так что мешок просел к весне почти вполовину. Вот у этого мешка дед и нашёл оброненную металлическую ложку, которой орудовал отец. Конечно, сразу узнал родную ложечку. Молча принес её домой и молча же положил рядом с учебником, который отец читал к урокам. И больше ничего не было. Ни слов. Ни наказаний.

Отец иногда вспоминал этот случай за семейным столом и всегда восхищался педагогическим тактом деда. А мне кажется, он ещё видел в этом уроке нежность своего отца, моего деда Ивана. Этот случай мне очень нравится.

Как и история со скрипкой. Её дед купил у знакомых ссыльных из Питера. Купил из скудного своего рабочего достатка. Настоящую, в красивом футляре скрипку. Гоше купил на пятнадцать лет. Надеялся, исполнит он его мечту, научится на ней играть, и услышит дед в своём доме, как сын его исполняет «настоящую музыку».

Отец научился играть на скрипке по самоучителю, а бывший хозяин инструмента помог в практике. И сыграл деду на домашнем «концерте» по памяти – Баха и Листа. Дед слушал и плакал…

Что он чувствовал тогда, слушая скрипку, таёжный следопыт, медвежатник, охотник? Бригадир артели грузчиков, на спор способный занести в одиночку на второй этаж пианино? Простой русский мужик с такими же синими, как у отца, глазами? Что чувствовал, глядя с благодарностью на своего вихрастого и любимейшего из детей, играющего на скрипке Баха? Во глубине сибирских руд? Посреди маленькой Венеции Сибири, в городе Киренске, омываемом великими сибирскими реками, как остров? Я восхищаюсь дедом Иваном – через любовь моего отца!

Эту скрипку отец взял после военного училища на фронт. Она погибла в 1943 году. А в 44-м ординарец принёс ему трофейную.

На ней поиграть отцу не довелось. При наступлении на Дуклинском перевале, в кровавых карпатских боях, немецкий снайпер разрывной пулей вырвал из правой руки отца почти десять сантиметров кости…

Да, отец часто говорил нам, что каждый день вспоминает своего отца. Трудно в это как-то верилось. Это при сумасшедшей его занятости? Он же преподавал и в Гнесинке, и в Литинституте одновременно, и писал, писал свои книги, статьи. Но теперь, когда отца уже нет более двадцати лет, а я почти каждый день вспоминаю о нём, – я задним числом верю ему. Да, это возможно, если любишь всем сердцем и до сих пор нуждаешься в отце, как он, как я…

Бальзак отдыхает

Младший за лето прочитал «Капитанскую дочку», пушкинские «пугачевские хроники», а также «Пушкин и Пугачев» М. Цветаевой, «Пугачева» С. Есенина, Сэлинджера «Над пропастью во ржи», Стендаля, Диккенса, Бальзака, засел за «Обыкновенную историю» Гончарова… Что-то ещё прочёл, не упомню. Гончарова – громадный «сталинский» том избранного, 1948 года, странного мышиного цвета, весом с полпуда – притаранил ему на «дальнюю дачу» я. Все знают эти великановы тома, ещё с 37-го года, когда А.С. Пушкина к его юбилею выложили народу первым на могучую читательскую ладонь.

– Как Бальзак? – спрашиваю про Бальзака, поскольку мой скорочтец именно его одолевал дольше других.

– Скукота! Описаний слишком много! Как начнёт описывать какую-нибудь хрень, и вот нудит страниц тридцать об одном… Ты лучше пишешь!

Наступает пауза. Я успеваю полуобморочно закатить глаза, схватиться за сердце, крикнуть его матери: «Валидол в доме есть?!» – Что случилось?! – тревожатся из дома. А потом на крыльце и жена, и старший, Георгий.

– Говорит, я лучше пишу, чем Бальзак!

На крыльце с облегчением и закипающим весельем переглядываются.

– Ну, ты живее пишешь, интереснее… – гнёт Лёня свою кочергу.

И вдруг я понимаю, что он наконец-то соскучился по мне за лето, поскольку не виделись мы давно.

Похоже, об этой мотивировке догадались и те, что на крыльце. И наступило некоторое всеобщее ошеломление, потому что Лёня уже года полтора, с тех самых пор, как начал у него грубеть голос и пробиваться ус под носом, – вошел в «жёсткую», как боевое пике истребителя, оппозицию. Вот просто оппозицию, которую ни объехать, ни перепрыгнуть никак – хоть тресни ты, несчастный любящий отец! Ощетинился молодой, и всё. Как средневековая какая-нибудь крепость. Всё не так, не эдак, никак! Вымахать успел за то время, пока я страдал, почти на голову мать перерос, в восьмой класс первого сентября пойдёт. И вот нате вам! Перемены!

– Льстить научился! – одобрительно киваю я на младшего. – Признак ума, между прочим! Главное, не переборщить! С Бальзаком ты, сынок, слегка переборщил. Но это не грех – я же отец твой. Кому ещё и льстить-то беззастенчиво, как не отцу ро́дному? А, товарищи? – обвёл я собравшуюся аудиторию посчастливившим взором.

На крыльце зашептались-захихикали и скрылись в дверях, не прощаясь.

– Ну чё, а Сэлинджер-то прокатил? Я его лет в пятнадцать пообожать успел.

– Сэлинджер прокатил! – охотно согласился Леонид. Я незаметненько приобнял его за плечо, о чём давно мечтать забыл, и мы пошли к дому.

– Лёнь, а тебе правда нравится, как я пишу?

– Да нравится, пап. Нет, ну Бальзак тоже, конечно, ничего…

Мы вошли вместе, предварительно я спрятал глаза от своих домашних ехидн…

«Викинг» или «Князь Владимир»?

Очень субъективно о фильме «Викинг» (реж. Андрей Кравчук, 2016 год, Россия). Семейный культпоход.

Младший сын Леонид (скептик, глобальный антагонист и адвокат обездоленных), выходя с фильма, за моей спиной (я к нему прислушиваюсь, к Леониду) проворчал: «Всё враньё. И почему название “Викинг”, а не “Варяг”, например, или тот же “Владимир”?» Я прислушиваюсь к своему младшему сыну Леониду, ученику 8-го гуманитарного класса гимназии. Не только потому, что недавно за анализ стихотворения Чичибабина учительница по литературе чуть не «задушила» его «в объятиях». Он вообще умный. Я это понял, когда Леониду было близко к году, просто вглядевшись в его зоркие, насмешливые глаза. Тогда мне никто не поверил. Тёща даже посмеялась над моим умозаключением – в смысле, ну да, конечно, парень ещё соску сосёт, а уже умный! Теперь не смеётся.

Возразить Леониду с исторической и смысловой точки зрения на бегу не получилось бы, и потому я сказал: «Голливуду роднее “Викинг”, а не “Владимир”, сынок. Ты уже большой, должен разбираться в тонкостях промоушена, проката и кинобизнеса!»

Наутро, разлепив глаза, я схватил с потолка мысль, которую накануне, после просмотра модного фильма, уже практически нащупал: «Продюсерское кино».

Ну конечно! Продюсерское кино! Крупные продюсеры сегодня не кино снимают, а воплощают КИНОПРОЕКТЫ, в которые большие деньги вкачиваются только при полной уверенности в финансовой состоятельности. Только под мощную рекламную кампанию, государственную поддержку, звёздный актёрский состав и самую современную компьютерную графику. А ещё круче – и с сериалом на «своём» канале, после «съёма сливок» с основного «паровоза» в киносети…

Что это могут быть за проекты? Правильно – проекты под хрущёвским девизом: «Догнать и перегнать Америку!» То есть всё тот же Голливуд. Доказать окружающему свету, что снимаем так же дорого и не хуже. Зрелищно, шумно и примитивно, точь-в-точь как у «больших парней»!

Дальний прицел продюсерского «коллективного разума» – доказать, что мы в самом деле не хуже Голливуда уже сейчас, – а завтра выйти на миллиардные аудитории Китая, Индии, Ближнего Востока, шагая вместе «со страной» по газовым и нефтяным трубам. И в итоге дальновидных усилий – оттяпать у Голливуда сытое местечко хотя бы у себя дома, поближе к родному «кинокорыту».

Бесполезно спорить с тем, что кино – одно из мощнейших средств в борьбе тотального глобализма за мировое господство над усреднёнными умами человечества. И наш российский продюсерский клан участвует в глобализации мира со всем энтузиазмом мазохистов-неофитов! Вот откуда растут короткие ножки у режиссёра Фёдора Бондарчука, снимающего под великим словом «Сталинград» – спекулятивную подделку про всемирно знаменитое сражение во Второй мировой войне. Бренд «Сталинграда» режиссёр использует как бы поверх фильма. Теперь его представляют как автора фильма «Сталинград», и название картины больше самого фильма в миллион раз! Фильм забыт, как бормотание, а название звенит, как колокол, до сих пор. Это и есть продюсерский ход. Вскоре Ф. Бондарчук осчастливит нас новым «проектом» – догоню Голливуд и перегоню его – о нападении чужой цивилизации из космоса на Землю. Свежо? Ещё как! Голливуд, снявший на эту несвежую тему десятки блокбастеров, корчится от приступов зависти!

Та же колбасня и с названием «Викинг». Бренд «викингов» пятый сезон раскручивается известным канадско-ирландским сериалом, подсесть на чужой хвост – привычное дело. Да и идейная подсказка в самом названии не излишняя – мы же всё лучшее откуда получаем? Правильно – оттуда! Роль, которая отводится в фильме иностранным влияниям на «немытую» Россию, – определяющая, от варягов до Византии. И это не идеологическая диверсия со стороны продюсерской команды – полагаю, они действительно так думают. И есть к тому основания. А то!

Но я не собираюсь, как многие посмотревшие фильм, цепляться к частностям. Для себя я вычленил два определяющих момента, которые с фильмом лично меня могут как-то примирить.

Это, конечно, слёзы великого князя Владимира. Он не случайно единственный в фильме человек, который впервые проливает слёзы не от боли, а – из раскаяния и сострадания. Вот точка, с которой началось в Русском государстве великое пришествие Христа. Раскаяние и сострадание! В фильме это ключевая духовная сцена. Ключевая! Так и снятая.

Абсолютно совпадающая, к слову, с мыслью Василия Розанова: «Кто никогда не плачет – никогда не увидит Христа. А кто плачет – увидит его непременно. Христос – это слёзы человечества…»

И ещё одно личное переживание. Фильм весьма доходчиво показывает, из какой чудовищной грязи и крови возникают великие империи и государства. Какой страшной ценой даются победы. И как же мы – нынешние – ответственны за всё, что досталось нам от прежних поколений? Какое низменное преступление творят те, кто в корыстных целях ослабляют Россию, поднявшуюся на такой боли и жертвах!

По-моему, сегодня и этого достаточно, чтобы сказать создателям фильма своё скромное спасибо. К тому же не надо забывать, что перед нами не строго исторический фильм, не документальное исследование, а картина, снятая в приближении к фэнтези, со всеми вытекающими отсюда голливудскими составляющими. Включая – самый топовый актёрский состав из киношной молодёжи… Да может, оно и правильно, что ближе к фэнтези? Кто же выдержит всю реальную правду о Владимире, учитывая его канонизацию? А фильм, между прочим, предполагает, что именно выстраданное принятие христианства сердцем – духовно перерождает Владимира и открывает путь к святости… Да-да, именно!

Говорят, уже сейчас доходы от картины перевалили за миллиард рублей.

Нынче это и означает «удачный проект». И победителю, если рассудить трезво, чихать, кто и как его судит…

Картинка

Запечатлелась картинка в памяти – как от высотки МГУ пересекала площадь в сторону церкви процессия монахинь, похожая на стаю чёрных ворон. Наверное, их было не меньше двадцати. Монашки шли к храму Живоначальной Троицы, что стоял и стоит на самом высоком месте Воробьёвых гор, слева от смотровой площадки.

Заметил их с велосипеда. Вертелся вокруг МГУ, всё навязчивее думая, как хочу учиться только здесь! Мне уже исполнилось пятнадцать, и мысли о будущем застучались в продуваемую разными сквозняками голову.

Картинка с монашками показалась тогда не просто комичной, а какой-то плакатно прямолинейной – бредут, отсталые, от светоча знаний, в темень религиозного обмана!

Впервые зашёл я в этот храм спустя много лет. Уже окончив МГУ, аспирантуру, став отцом, крестившись в Православие.

И узнал его историю – храм Живоначальной Троицы, едва ли не единственный в столице – никогда не прекращал служение. Сначала был он сложен из дерева, впервые упомянут в XV веке. В девятнадцатом стал каменным, и стоит практически там же, где прежняя, деревянная церковь простояла более четырёх столетий. В этом «новом» храме молился Кутузов в 1812 году перед тем, как оставить Москву. Храм благополучно пережил «наполеоновский» пожар, не закрывался при большевистском безбожии, был открыт в пору «борьбы с колокольным звоном», грянувшую в 1929 году. Его голос продолжал летать над Москвой, когда многие вынужденно замолчали. И летит до сих пор. А главное, по-прежнему идут к нему люди, уверенные, что есть в мире сила – сильнее любой науки, любой идеи и даже правды!

Мне давно не кажется смешной и забавной та старая картинка. Она сейчас видится мне трогательной и даже, сказал бы я, невероятно сильной, как сами те женщины в монашеских одеждах из шестидесятых годов ХХ века, которым заполошный генсек Хрущёв уже успел пообещать непременное построение коммунизма к 1980 году, без всякого Бога.

Квадрат гипотенузы

– Ложись спать! Вчера легла в два, позавчера в два, а вставать в семь. Сегодня ляг в двенадцать. Вот уложишь детей хотя бы в одиннадцать – и сама ложись.