КИФ-5 «Благотворительный». Том 2 «Юношеский»

– М-мы… можем это обсудить, – наконец выдавил из себя глава Корпорации.

5. Будущее

Я видел своими глазами, как народ исцелялся. Как вырастали конечности, потерянные на войне. Как слепцы плакали, впервые видя – а не чувствуя – яркий свет разных солнц. Как враждующие стороны пожимали друг другу руки и подписывали мирное соглашение. Как больные раком поднимались с предсмертного ложа и обнимали родных, которые мысленно их давно похоронили. Как реки стали прозрачными, как слеза, а в морях – больше рыб. Как перестали гореть леса… Как выжженные земли превращались в плодородные поля, и голод прекращался в засушливых уголках планеты.

Я увидел мир таким, каким он должен быть.

Я наблюдал за удивительными переплетениями космических узоров из огромного окна чёрного звездолёта. Яркие вспышки на маленьких звёздах, туманности, похожие на причудливые разноцветные облака, проносились перед моими глазами.

Никогда я не был так счастлив.

И, до сих пор не верил, что мы, остроухие, наконец-то обрели инопланетных союзников!

Спустя много лет, я пишу это, находясь на борту звездолёта «Гагарин». Пришельцы сказали, что так звали их первого космонавта.

Мы держим курс на их родную планету – Планету Земля.

Виктория Рубцова

«Зимняя радуга»

Лизе нездоровилось уже вторую неделю. И казалось ей, будто лежит она целую вечность. Как спящая красавица, только болеющая. Даже в школу хотелось, хоть учиться девочка и не особо любила. Но всё лучше, чем валяться в кровати под капельницами, принимать лекарства и сидеть на дурацкой гипоаллергенной диете. А ведь ещё пара дней – и зимние каникулы! Неужели она так и проведёт их в сплошных лишениях?

Лизка, конечно, сама виновата: не удержалась, слопала почти залпом целый пакет ядовито-оранжевых шипучек, купленных в магазине на сэкономленные в школьной столовой деньги. Конфетки эти тоже хороши: должны были быть апельсиновыми, а оказались гольной химией.

* * *

Мама пекла на кухне блины, когда услышала дочкины завывания. Войдя в комнату Лизы, она увидела рыдающую над складным зеркальцем дочь.

– Что случилось, Лизи? – спросила перепуганная мать.

– Я… уро-о-одина! – истошно протянула Лиза.

– Что за чушь? – обеспокоенная женщина подошла к дочке и погладила её по волосам.

Лиза мотнула головой, отстраняясь от материнской ласки, и отлепила зарёванную мордашку от зеркала:

– Сама посмотри-и-и… – всхлипывая, процедила она.

Анна Петровна невольно ахнула, увидев обезображенное лицо дочки. Верхняя губа и правый глаз Лизы распухли и обрели рыхлый, асимметричный красноватый контур. Веко грузно ложилось на зрачок, некрасиво, как попало выворачивая ресницы, а губа словно тянулась к кончику носа, так и норовя поздороваться с ним. Налицо – в прямом и переносном смыслах – ангионевротический отёк, он же отёк Квинке.

– Ох, горе ты моё. Чего же ты наелась? – всплеснула руками мама, щупая карманы фартука в поисках телефона.

– Леденцо-о-ов… – хныкала Лиза. – Я теперь навсегда так-а-ая?

– Не плачь, так только хуже будет. Нельзя плакать, иначе отёк перейдёт на горло и помешает дыханию, – наспех говорила мать, набирая номер скорой.

Анна Петровна, к слову, и сама была врачом, но нужных препаратов и приборов дома не было, а у Лизы с рождения слабое сердце. Такая острая воспалительная реакция могла для неё плохо кончиться, поэтому перепуганная как мать и спокойная как медик Анна Петровна оперативно вызвала коллег.

Плач Лизы тем временем превратился в настоящую истерику: девочка смотрела на своё отражение и голосила, не обращая внимания на увещевания матери. В какой-то момент она начала отрывисто втягивать ртом воздух. Анна Петровна поняла, что «запахло» стенозом гортани. А слёзы только усугубляли дело, усиливая характерное для Квинке обезвоживание.

– Лишь бы не дошло до рвоты, – просила небесные силы Анна Петровна, встречая приехавшую, наконец, медбригаду: тринадцать напряжённых минут показались ей часом.

* * *

В больнице Лиза провела всего сутки. Её обследовали, взяли обязательные анализы, поставили системы… Отёк слизистой горла уменьшился, и мама, немного успокоившись и закупив всё необходимое, решила лечить дочку дома. «Вот тебе и отпуск…» – думала она, устраивая Лизу на кровати и подключая капельницы.

– Мам, так это навсегда? – осипшим голосом спросила Лиза.

– Лежи спокойно, – строго сказала Анна Петровна, а после ласково добавила: – Не сбегут твои принцы, не бойся. Скоро будешь как новенькая.

И Лиза лежала, ещё несколько дней ощущая неприятную тяжесть и неуправляемость губы и века. Мучилась от систем, диеты и одного противного осложнения, из-за которого и приходилось прозябать в кровати. Но больше всего – от скуки.

* * *

На второй день каникул в дверь позвонили. Анна Петровна мельком посмотрела в глазок и, чему-то улыбнувшись, открыла дверь. На пороге стоял раскрасневшийся Витька, дочкин одноклассник. Объёмный пуховик делал и без того пухлого мальчика совсем тучным. За спиной он неумело прятал слегка намокший бумажный цветок.

– Здравствуйте! Я это… – замялся школьник, – зашёл узнать, как там Лиза. Я по поручению Ольги Ивановны, – сказал Витька, ещё больше покраснев.

– Заходи, Витя, составишь ей компанию, она не заразна.

Анна Петровна подождала, пока пятиклассник снимет тяжёлую зимнюю «амуницию», и проводила мальчика в белоснежной выглаженной рубашке в комнату Лизы.

– К тебе посетитель, – сказала она, загадочно улыбаясь. Анна Петровна только что говорила по телефону с Ольгой Ивановной, классным руководителем, и понимала, что Витька приврал насчёт поручения.

Увидев Витьку, девочка нахмурилась. «И чего он припёрся, – думала она. – Лучше бы из девчонок кто заглянул. Или Игорь», – мечтала Лиза. Витю она недолюбливала. Во всяком случае, ей так казалось, ведь все дразнили его толстяком, а с такими мало кто дружит. Но не выгонять же его, хоть новости расскажет.

– Привет, – робко сказал Витя, протягивая Лизе тюльпан-оригами.

– Садись рассказывай! – нетерпеливо приказала девочка. – Это на стол положи, – небрежно указала она на цветок.

Когда Витя уходил, он обернулся и неожиданно даже для самого себя спросил:

– Что ты больше всего любишь?

Лиза недовольно фыркнула, но, недолго подумав, ответила:

– Радугу.

– Будет тебе радуга, – брякнул Витька.

Лиза скривилась:

– Дурак ты! Радуги зимой не бывает.

– У тебя будет! – уверенно сказал мальчик.

– Мне и так грустно, а ты издеваешься, – обиделась девочка и зло добавила: – Уходи!

Дверь за Витькой захлопнулась. А Лиза опять расплакалась: ей стало так горько от своего состояния, и от того, что над ней прикалывался этот Андреев – практически изгой, над которым подшучивала вся школа, кроме худого длинного Серёжки, его друга.

* * *

Яркое зимнее солнце буйными лучами врывалось в спальню Лизы через большое окно: так спроектировал и построил дом дедушка, он очень любил, чтобы в комнатах было светло.

Что-то сегодня было не так. Лиза посмотрела по сторонам и раскрыла от удивления рот: на кровати у её ног простиралась самая настоящая радуга, кривой её отсвет. Девочка перевела взгляд на улицу и не поверила глазам: оттуда на неё приветливо смотрело обещанное Витькой чудо. Радуга холодно сверкала, переливалась всеми цветами. Красная сосулька соединялась с оранжевой, потом шла жёлтая, строенные зелёная, голубая и синяя. Завершала картину самая длинная – фиолетовая.

– Как красиво! – любовалась девочка, чуть ли не хлопая в ладоши.

Впервые за дни болезни она широко улыбалась: зачем ей какие-то принцы, если в её жизни появился настоящий рыцарь?!

– Я смотрю, тебе лучше! – радовалась вошедшая в комнату с завтраком мама.

– Мне сегодня очень хорошо! – почти пропела Лизи.

А где-то в пятиэтажном доме, каких в большой деревне было всего шесть, разувался довольный Витька: ранним утром он совершил свой первый подвиг. Ради прекрасной принцессы, которая, спустя годы, станет его женой.

В прихожке под отцовской стремянкой образовалась маленькая подкрашенная лужица. Талый снег, с которым соприкоснулась кисточка, растёкся и смешался с фиолетовыми «вéнками». Счастливый Витька побежал в ванную за тряпкой, пока ему не влетело от мамы.

Виктория Рубцова

«(Не)Любовь»

Большой зал провинциальной консерватории разразился аплодисментами, когда очаровательное юное дарование перестало извлекать из чёрно-белого полотна рояля магические звуки классики. Люба плавно положила руки на колени и, чуть заметно покачиваясь, дождалась, пока конферансье объявит следующий номер.

– «Лунная соната», Бетховен. Исполняет ученица средней музыкальной школы номер пять Любовь Алексеева.

Аплодисменты проводили пожилую, элегантно одетую даму в закулисье и стихли, предвкушая новое соитие с прекрасным.

Люба снова коснулась гладких клавиш, и музыка тягуче растеклась по залу, впутывая слушателей в плотную нотную паутину. Ценители искусства были заворожены, влюблены в мастерство исполнительницы, и только лишь Пётр Авдеев сидел здесь не из-за музыки, а для того, чтобы стать ближе к девочке, в которую был безответно влюблён с седьмого класса. Впрочем, как знать, безответно ли, если своих чувств предмету обожания ты никогда не раскрывал?

– Вот сегодня и откроюсь, – сжимая кулаки, твердил Петя. В кулаках билась о пальцы заключённая в клетку воля. Она томилась в заточении уже не впервые, но так и не была ни разу пущена в действие. В итоге Петя страдал оттого, что не решался открыть Любе свои чувства, сох от любви и боялся услышать её ответ.

«Сегодня, после концерта. Сегодня… – убеждал он сам себя. – Я больше так не могу».

Шквал бьющих друг друга ладоней прервал его мысли и поколебал решимость. Пётр видел, как Люба оставила инструмент в молчаливом одиночестве, откланялась публике и уступила место конферансье, скрывшись за сценой.

– Пора! Сейчас всё прояснится! – стучало сердце парня, второпях покидающего концертный зал, пока объявляли следующего участника.

– Сейчас?! – паниковал всегда надеющийся на более подходящий момент мозг.

Дождавшись любимую у резных ворот консерватории, Петя всё же решился подойти.

– Привет, Люб! Ты отлично выступила. Как только тебе удаётся так играть.

– Привет, спасибо. Семь лет музыкалки не прошли даром. Не думала, что благотворительный концерт будет интересен кому-то из класса. Особенно… – девушка немного замялась, – тебе.

– Это почему же? Не похоже, чтобы я музыку любил?

– Да нет… Но чтобы классическую. Ты, кажется, рэп слушаешь.

– Ну, так это для души, – улыбнулся Пётр.

– А классика для чего? – удивилась Люба.

Парень понял, что поторопился с ответом. Он не хотел врать ей: классика не вызывала в нём ничего, кроме зевоты. Люба ожидающе смотрела на него большими васильковыми глазами: разве их можно обмануть? И Петя решился:

– Люба, я не люблю классику, я люблю тебя! Давай встречаться?

Сейчас удивлёнными выглядели и брови девушки, сложившиеся в две улетающие галочки.

– Ты разве не знаешь? Я же уезжаю в пятницу. Ольга Викторовна вчера объявляла всем.

– Я прогулял литру. Не до Толстых было. Ну ты же вернёшься, я подожду.

– Я насовсем. У меня контракт, о котором я и мечтать не могла. Я продолжу учёбу в Зальцбурге, буду выступать там, где творил Моцарт! – взахлёб рассказывала она.

Пётр снова сжал кулаки, на виски обрушились кувалды её слов:

– А как же я? О наших чувствах ты подумала?

– Ты прости, но я не люблю тебя.

Наковальня придавила парня окончательно: всё-таки не любит…

– Ты просто не знала, не была готова к моему признанию. Я не решался. Но теперь буду за тебя бороться.

Люба невпопад засмеялась:

– С кем? С Шубертом?

– Так ты любишь другого? Он тебя в этой твоей Германии ждёт?

– В Австрии. Я люблю музыку. Только её.

* * *

Люба пришла в себя в больничной палате. Очень хотелось пить, всё тело ныло, голова кружилась и, казалось, была влажной. Девушка с трудом разлепила ссохшиеся губы и простонала:

– Воды…

Справа что-то мерзко запищало. В палату вошли двое.

– А, наша счастливица очнулась. Теперь с тобой всё будет хорошо, – пообещал врач. – В рубашке родилась!

– Эдуард Семёнович, у неё рана кровит опять. Перевяжу, посмотрите?

– Ничего, подлатаем, – ответил мужчина медсестре и снова переключился на пациентку: – Как самочувствие? Обезболить тебя?

– Воды… – повторила Люба.

– Пока нельзя, сейчас Зиночка тебе губки смочит. Ты что-нибудь помнишь?

Разговор с Петей. Аэропорт. Самолёт. Падение. Неужели жива?

– Сильно меня? – еле слышно, стараясь поймать губами влажный ватный тампон, спросила Люба.

– Учитывая высоту, с которой вы падали, нам нужно крылья искать. Или парашютиста, что до земли тебя подбросил, – пытался шутить врач. – Ну, есть переломы, пару разрывов мы заштопали, на голове вот ссадина кровит. Главное, позвоночник цел, скоро бегать будешь!

Зиночка, уже перебинтовавшая рану, аккуратно клала под голову пережившей авиакатастрофу пациентки чистую подушку.

– Эдуард Семёнович говорит, что уйдёшь от нас как новенькая. Тебе иностранцы и протез самый лучший уже оплатили.

Врач шикнул, Зиночка ойкнула и прикрыла ладонью в перчатке рот. На лице Любы отпечаталась гримаса ужаса, пульс резко запрыгал:

– Какой протез?

– Успокойся, нельзя нервничать, руку не смогли спасти. Левую. Только кисть.

Люба забылась. Всё потемнело.

* * *

В пенсии по инвалидности Любе отказали: слишком хорош был бионический нейропротез, почти во всех мелочах заменяющий девушке обычную руку. В России Люба вполне припеваючи могла жить на выплаты по страховке, австрийцы не скупились, хотя контракт был аннулирован: калеке не место на большой сцене.

Все вокруг только и говорили о её чудесном спасении. Но никто и не подозревал, что Любовь умирала теперь каждый раз, когда садилась за рояль. Протез стучал и срывался, сильно уступал в скорости правой руке, не справлялся с легато, не чувствовал холодной гладкости клавиш. Люба плакала, швыряла ноты. Успокаивалась и начинала сначала. Пыталась сделать механическое живым чередой репетиций. Снова и снова. Не получалось.

В моменты отчаяния она становилась затворницей, не хотела никого видеть и слышать. Тогда Пётр долбил в её дверь безудержно громко, грозился сломать. Он боялся, что она больше никогда её не откроет. В другие дни он приходил с цветами и конфетами, мотивирующими фильмами и книгами, обещал что-нибудь придумать.

И думал. Нашёл хорошего компьютерщика, но тот лишь смог сделать «руку» нескользкой и более быстрой. Люба радовалась, а потом снова тонула в депрессии. Ей хотелось чувствовать клавиши, как раньше, ласкать их тонкими пальцами и ощущать взаимность.

– Я что-нибудь придумаю, – снова обещал Пётр.

– Зачем? Я всё равно не люблю тебя.

– Затем, что ты любишь музыку.

Используя старые связи отца, отставного полковника, Пётр вышел на военного хирурга «с руками от Бога», как говорили многие. Не сразу, но он вписался в эксперимент, в который слабо верил. Опыты с протезом не давали желаемого результата, поэтому спустя год собранные энтузиазмом Петра учёные, врачи и программисты стали работать над другим изобретением – кинестетической перчаткой.

* * *

– Открой, мы это сделали!

– Уходи, я больше ничего не хочу, – кричала Люба, зная, что он не уйдёт.

– Ты будешь чувствовать их, понимаешь?! Открывай, я не один, и нам для патента нужно описать результат!

* * *

В огромном концертном зале Зальцбурга в лучах софитов блистала прехорошенькая пианистка: распущенные каштановые волосы прикрывали голую спину, синее искрящееся платье со шлейфом врастало в начищенный паркет. Её руки обтягивали чёрные перчатки до локтей, с открытыми подушечками пальцев, левая перчатка периодически мерцала крошечными огоньками.

С каждым прикосновением к клавишам Любовь покоряла всё больше растроганных музыкой сердец. Ей пророчили грандиозное будущее, умопомрачительный успех, который сейчас совершенно не волновал её. Она наслаждалась слиянием с инструментом, той полной, отчётливой гаммой ощущений, без которой не смогла бы жить.

Любовь источала любовь, и он был пленён ею: единственный, кто посещал каждое выступление совсем не ради музыки.

Владимир Марышев

«Весна пришла»

Глайдер дяди Сурена был всё тот же – с потемневшим, словно закопчённым, днищем, знакомыми вмятинками на корпусе и облупившейся кромкой правого крыла. А вот дядя Марат прилетел на новеньком, блестящем, с непривычными угловатыми обводами. Наверное, его среди прочего груза доставил последний транспортник с Земли.

«Ещё бы! – подумал Димка, щурясь от бликов, вспыхивающих на фонаре кабины. – Если бы я стал начальником Колонии, у меня всегда был бы новый глайдер!»

Он представил, что занял просторное кресло в кабинете дяди Марата и, болтая ногами, распоряжается оттуда, весело хмыкнул и стал разглядывать двор. Всего неделю назад неподалёку от ангара проклюнулась первая тёмно-зелёная «пирамидка» – трёхгранный побег ранее не известного местного растения. А теперь их можно было насчитать десятка три. Весна пришла…

Присев на корточки возле самой крупной «пирамидки», Димка прижал ладонь к одной из граней. И минуты не прошло, как побег расщепился, выпустив множество тонких нитей с белыми пушинками на концах. Димка убрал руку – и они втянулись обратно, после чего «пирамидка» вновь сомкнулась. Этот фокус проделывали многие пацаны, но толком объяснить происходящее не могли пока даже биологи.

В воздухе толклись стрекотухи – с каждым днём их становилось всё больше. Одна, громко треща крыльями, пролетела совсем близко. Димка на всякий случай примерился, выбросил руку в её сторону, но стрекотуха сделала ловкий финт и ускользнула. Эти большие лупоглазые насекомые только казались неуклюжими – до сих пор никому не удалось поймать хотя бы одно из них на лету.

Побродив ещё немного по двору, Димка пошёл в дом. И застал спор в самом разгаре.

– Я вашему спокойствию удивляюсь! – горячился дядя Сурен, сдвинув густые брови к переносице. Виски у него были уже серебристые, но брови оставались чёрными, без единого белого волоска, и порой Димке казалось, что они приклеены. – Сколько раз мы с дафнианами пробовали в контакт вступить? – Он обвёл строгим взглядом папу, маму и дядю Марата и сам себе ответил: – Вчера шестая попытка была! Это ничего не значит, да? Может, и нет. А если значит? Мы для них чужаки, а с чужаками или договариваются, или от них избавляются. Что, если они уже удар готовят? Техника у них, конечно, примитивная, но Колония слишком мала, рисковать нельзя. Начнётся конфликт – будет поздно. Не хотим, чтобы нас застали врасплох – надо начинать готовиться.

Слушая его, папа морщился и мотал головой.

– Да ну, брось! – сказал он, когда дядя Сурен закончил. – Какой конфликт, о чём ты говоришь? Если они не захотят нас принять, если мы увидим полное отторжение – придётся думать об эвакуации. Другого выхода нет. Это не наша планета, у неё есть хозяева.

Дядя Сурен вскочил, нависнув над столом. Его брови сомкнулись окончательно.

– Эвакуация?! – Видимо, он очень не любил это слово, потому что не просто произнёс его, а словно вытолкнул из себя. – Дафна – наш дом, уже двенадцать лет! Мы на ней корни пустили, здесь наши дети родились. Хочешь так легко от всего отказаться?

– А ну, остыньте! – Дядя Марат недовольно повёл могучими плечами. – Нам надо что-то решать, а вы друг друга вот-вот за грудки схватите. Борис прав: выяснять отношения с местными – последнее дело. Но и бросать планету… – Тут он увидел Димку и замолчал.

Мама смутилась.

– Дима, – сказала она, разглаживая на коленях складки платья, – мы обсуждаем один важный вопрос. Пожалуйста, пойди к себе. Или погуляй где-нибудь. А можешь заглянуть в загон к овцеякам.

Димка молча повернулся и вышел.

«Ага, в загон, как же! – подумал он, спускаясь по ступенькам крыльца. – Чего я там не видел-то?»

Овцеяки были первыми животными, которых люди одомашнили на Дафне – ради вкусного жирного молока. Из-за длинной, свисающей до самой земли, шерсти они напоминали огромные ходячие щётки. Только спереди торчала небольшая голова с закрученными спиралью рогами.

Димка всё-таки заглянул к овцеякам, потрепал их по слюнявым мордам, потом бесцельно прошёлся по двору и остановился перед ангаром. Решение пришло мгновенно. Дядя Марат заезжал к ним несколько раз – посоветоваться перед принятием какого-нибудь решения. Раньше, чем через два – три часа, они с дядей Суреном не уйдут, а за это время можно сгонять на папином глайдере к Близнецам. Папа даже ничего не узнает. Правда, он поставил блокировку, но это ерунда – Влад показывал один хитрый приёмчик. Только бы ничего не перепутать…

Ангар никогда не запирался. Димка воровато оглянулся на дом, затем открыл дверцу глайдера, юркнул на водительское сиденье и проделал нужные манипуляции. Двигатель чуть слышно заурчал.

– Есть! – Димка победно вскинул руку со сжатым кулаком, стукнулся костяшками о суперглассовый фонарь и ойкнул от боли. Затем, не теряя времени, тронул машину.

Вообще-то, Близнецы мало походили друг на друга, разве что высотой. Две скалы – узкая, как наконечник копья, и более широкая, трёхглавая. Пацаны называли их мёрзлыми великанами, потому что каменные глыбы всегда были покрыты ледяной коркой. Лишь недавно полупрозрачный «панцирь» растаял, стёк по склонам, и впервые стало видно, насколько причудливо обглодал тела Близнецов озорник ветер.

Димка опустил глайдер, выключил двигатель и спрыгнул на траву. Не удержавшись, нагнулся и погрузил руку в курчавую зелень. Как и любому колонисту, трава казалась ему настоящим чудом. И «пирамидки». И странные образования, напоминающие круглые подушечки из листьев на четырёх длинных и тонких ножках-стволиках. А ведь ещё недавно многие были уверены, что на Дафне почти нет растений! Только редкие карликовые деревца да несколько видов лишайников, которыми питались дикие овцеяки, выкапывая их копытами из-под снега…

А вот и знакомый валун – большой, плоский, наполовину вросший в землю. Его глубоко прорезали две трещины, образующие подобие буквы «У».

Позавчера сюда нагрянула ватага пацанов – поупражняться в скалолазании. Димка стал вторым после Влада – вскарабкался примерно на треть высоты Большого Близнеца. А потом, когда все уже собрались уходить, вскочил на валун, прошёлся по нему – и внезапно ощутил зов. Странный, беззвучный, словно исходящий из-под земли. Это было так неожиданно, что Димка споткнулся на ровном месте и чуть не упал.

Он хотел рассказать о зове друзьям, но не решился – вдруг ничего не почувствуют и поднимут его на смех? Димка уже представил, как Влад гогочет и крутит пальцем у виска, а вслед за ним ржут остальные. Что может быть хуже?

Но ощущение маленького чуда осталось. И Димка не мог не вернуться. Хотя бы затем, чтобы отвлечься от неприятных вещей, услышанных в доме…

В обучающих программах говорилось, что Дафна вращается вокруг Феба очень медленно. Из-за этого здешний год в семьдесят раз длиннее, чем на далёкой родине колонистов – Земле. Люди прилетели сюда в самый разгар зимы, но и не подумали отступиться. Слишком мало в Галактике планет с кислородной атмосферой, чтобы ими пренебрегать. А те из них, где ещё не развилась разумная жизнь, вообще большая редкость. Так на Дафне появилась Колония. Поселенцы освоились быстро: построили дома, приручили овцеяков, наладили переработку лишайника. Необходимое оборудование, материалы и некоторые продукты присылали гипертранспортником с Земли. «Пока – бесплатно, – говорил папа. – Вот вплотную займёмся добычей полезных ископаемых, создадим промышленность – тогда и расплатимся».

Начать масштабные работы колонисты планировали с приходом весны. И вот оранжевый глаз Феба стал светить ярче, в снегу появились первые проталины. Напоенная влагой земля расцвела сочной зеленью, засуетились пробудившиеся от спячки зверюшки, в воздухе замельтешили насекомые. А затем… Затем из глубоких подземных убежищ поднялись подлинные хозяева планеты – дафниане.

Как понял Димка, они были куда более теплолюбивыми, чем люди. Настолько, что с приходом зимы мёрзли даже в жилищах, и им приходилось прятаться в пещерах – естественных или рукотворных. Утаскивая туда всё, что имели – от орудий труда до построек, разобранных по брёвнышку да по кирпичику. И правильно – чего им стоять без дела, покрываясь льдом, когда внизу может пригодиться каждая дощечка?

Биологи до сих пор не знали о туземцах почти ничего, гадали даже о том, чем они питались всю зиму. Не иначе, выращивали грибы, которым не нужен солнечный свет…

Как бы то ни было, с пробуждением природы дафниане начали выходить на поверхность. Пока ещё местами и небольшими группами (Димка до сих пор ни одного не видел), но руководители Колонии уже насторожились. Одно дело – обосноваться на дикой планете, совсем другое – заявиться в чей-то временно пустующий дом. А потом встретиться лицом к лицу с его хозяевами, которые упорно не идут на контакт. Попробуй узнай, что у них на уме! Вдруг дядя Сурен прав, и они уже строят планы, как избавить Дафну от пришельцев?