На крыльце под барельефом

Нельзя сказать, что «девочки», собравшись по счастливому стечению обстоятельств в белой школе, сильно страдали и готовы были отказаться от своей обычной жизни, включая даже эту двуличную мораль, и броситься в неизвестность заграничного космоса. Да, говорили об уезжающих, сочувствовали тем, кто в отказе, кто по тем или иным причинам эмигрировать не может, читали самиздат и перепечатывали запрещенку, критиковали расходившиеся вокруг них близкие и дальние круги советской реальности… В то же время, как ни странно это выглядело, они чувствовали себя вполне комфортно, наслаждаясь общением, доставая билеты в театры на нашумевшие спектакли, отмечая дни рождения веселыми компаниями и, главное, – полностью растворяясь в любимой работе. Это была их жизнь, которой, казалось, не будет конца. Ведь если известны правила – гласные и негласные, – то конца этой жизни и не ожидалось в ближайшем будущем.

Стук повторился, точечный, аккуратный, но настойчивый. Нина раздраженно наконец дотушила сигарету, встала, тряхнула прической, повернула ключ в замке и громко сказала: «Да! Войдите!»

В дверь просунулась голова. После головы с широкой улыбкой появилось туловище, обтянутое в поблескивающий кримпленовый костюм. «Девочки! Я вам хачапури принесла! Прямо горячие! Вам к чаю!» Ираида Ашотовна внесла вместе с собой кастрюлю, накрытую клетчатым полотенцем. «Девочки! Хачапури! Попробуйте! Для вас делала!»

– Спасибо, Ираида Ашотовна. Мы уже собираемся уходить. Какие уж тут хачапури? Домой пора, – вежливо сказала Лилиана, складывая в сумку очки и тетради.

– Да-да, спасибо, Ираида Ашотовна! – поддакнула Нина. – А я… попробую. Вот этот, небольшой… Ммм, какой горячий и правда…

Лилиана многозначительно посмотрела на нее и громко задвинула стул. Нина уже тянула на свет горячий пирог.

– Попробуйте! Возьмите! Да не один, еще вот этот берите! Ниночка Абрамовна! Это чудо! Горячие! По нашему семейному рецепту.

Нина жадно впилась зубами в истекающий сырным соком горячий хачапури:

– Боже, какая вкуснота! Леля, Лилиана Георгиевна, попробуй!

Ираида Ашотовна с готовностью открыла кастрюлю перед Лилианой. Лилиана из вежливости и немного разочарованная Нининой готовностью к вкусностям заглянула внутрь. Она сама делала прекрасные хачапури, тоже по семейному рецепту, который привезла из родного Батуми, а Ираиду Ашотовну недолюбливала.

Подождав, пока Нина Абрамовна прикончит первый кусок, довольная и улыбающаяся Ираида Ашотовна заняла позицию на пути к двери.

– А вот я еще хотела спросить, завтра контрольную будете давать 6-му классу? Сереженька так волнуется…

– Мы уходим, Нина! Поздно уже, Ираида Ашотовна…

Лилиана прекрасно знала, что последует за горячим хачапури, и подталкивала Нину к двери, вручая ей сумку.

– Да-да, мы уходим! Спасибо, Ираида Ашотовна. Я потом доем. Очень, очень вкусно! Просто потрясно! Нет, контрольная в пятницу. Мы все проработали, пусть Сережа не волнуется. Дома можно все-таки еще раз просмотреть упражнения под текстом про Лондон…

– Ой! Спасибо вам! А Сереженька может к вам завтра после уроков забежать? Ну… если вопросы у него появятся… Можно? Правда? Вы такие замечательные, Ниночка Абрамовна! Лилиана Георгиевна! Ах! И вы так долго в школе! Все работаете?

Под причитания коллеги с кастрюлей Нина и Лилиана выскочили из кабинета. Ираида, одной рукой укрывая остывающую еду полотенцем, оглядывала внимательно класс. Ее глаза вращались по кругу с любопытством, пытаясь «считать» хоть какую-то информацию о том, что делали коллеги до столь позднего часа за закрытой дверью. Ну понятно – курили. Дым предательски кружился у стола, не желая никуда вылетать. А что еще? Что обсуждали? Она бы много дала, отдала бы все хачапури, только чтобы узнать хоть что-то…

– До свидания, Ираида Ашотовна! Вы идете? Я хочу дверь запереть.

– Иду, выхожу, конечно! Пойду еще угощу Лидию Николаевну и Ирину Евгеньевну. Все так поздно здесь сидят… Все прямо живут в нашей замечательной школе! А я так уже домой сходила. Я ж рано заканчиваю. Вот хачапури приготовила. И вернулась. Знаете, я же тут в пяти минутах! Может, как-нибудь зайдете на чай? У нас все просто, по-семейному.

– Спасибо, может быть, как-нибудь… Но видите, столько работы, подготовки… И мы-то живем не рядом, – Нина пыталась быть вежливой, но Лилиана тащила ее к лестнице.

– Как хорошо, девочки, что я вас застала! – донеслось до них. – До свидания! До завтра, девочки!

Ираида Ашотовна, тоже учитель английского, приехала с семьей издалека. Никто толком не знал, откуда точно. Одним она живописала солнечный Ереван, другие говорили, что она сама из какого-то другого города и только училась в Ереване. Третьи были уверены, что она вообще не жила последние годы в Армении, а приехала в Москву в гости к родственникам, погостила и осталась. Ее хлебосольство подкупало, но было в ее желании всех угостить и всем угодить что-то приторно чрезмерное. Навязчивое. Непривычное. Беготня с кастрюлями и подносами напрягала. Некоторые коллеги побывали и у нее дома, куда она постоянно зазывала. Рассказывали, что половину гостиной или, как чаще говорили, большой комнаты в хрущовке недалеко от школы занимал белый рояль. Сама хозяйка, раскрасневшаяся и счастливая, вставала после обильной трапезы, от которой невозможно было отказаться, и начинала музицировать, петь романсы. Нина любила подшучивать, что второй раз к Ашотовне никто добровольно не шел, а если и шел, то только в поисках какой-нибудь выгоды в виде хорошего портного, импортных шмоток или сапожника. Все это имелось у Ираиды в избытке. Коллеги относились к ней хорошо, благодарно, если им перепадало от ее щедрот, но близко не сходились.

Каким образом удалось Ираиде Ашотовна получить место «англичанки» в белой школе, никто не знал. Возможно, на фоне других учителей, под которых подгадывали родители, записывая своих чад в школу, женщина не только заговорила и закормила завучей и директора, но и клятвенно пообещала учить младшие классы. Для звездных преподавателей второклашки с распахнутыми глазами и сведенными судорогой ртами были почти воинской повинностью.

Из «девочек» только Рита, молоденькая Рита Михайловна с еще не исчезнувшей энергией и изобретательностью на игры, с удовольствием брала малышей. Остальные, как могли, отбояривались, отбрыкивались, отказывались от маленьких. Громкий голос и своеобразный юмор Нины доводили детей до полного ступора. Тонкая ирония и нежелание Лилианы тратить драгоценное время на юный и грамматически не освежеванный материал заставляли родителей обивать высокие школьные пороги, чтобы понять, что делать и кто, собственно, виноват.

Ираида на этом фоне пришлась как нельзя кстати: уровня ее английского, выученного где-то далеко, вполне хватало на начальную школу. Дети ее любили, хотя и начинали позволять себе вольности буквально через несколько уроков. В любом случае на Ираиду никто не жаловался – дети пели веселые песенки, учили стихи и громко считали вслух, умиляя родителей на открытых уроках.

Классу к четвертому—пятому у Ираиды детей забирали, отдавали другим преподавателям, а ей снова приходилось идти веселить малышей и готовить их, как эскиз, набросок, для других, маститых «англичан». Ираида Ашотовна поводила полными округлыми плечами, как будто все это было в порядке вещей, и готовила угощение к концу учебного года. Впрочем, все были довольны или, по крайней мере, таковыми казались.

Главными объектами Ираидиного хлебосольного внимания, разумеется, становились учителя, у которых учился ее сын Сережа. Она понимала, что его приняли, причем прямо, без всяких условностей, в четвертый класс, исключительно из-за нее. Без мамы в школе, школьной и активной мамы, Сережу бы взяли только в бледно-голубую, через стадион.

Крупный и спокойный мальчик, врожденным тонким чутьем, похоже, понимающий причины и следствия, старался изо всех сил. Впрочем, и при стараниях, и при выпрошенных мамой дополнительных занятиях количество ошибок не уменьшалось. Об английском разговор при этом даже не шел. Проблемы были со многими предметами, в первую очередь, разумеется, с русским языком. Не было такой оценки в пятибальной шкале, под которую бы подпадали 30—40 ошибок в диктантах и сочинениях. Сережа никогда не спорил, только смущенно соглашался. Он понимал, что виноват, и видел свои «достижения» исключительно в красном цвете учительской ручки.

Правда, что обид, что учебно-тетрадного трудолюбия в его умиротворенном характере было на редкость мало. Его таланты лежали в сфере созидательной, общительной и примирительной. Если надо было починить дверной замок или наладить показ слайдов, лучше Сережи мало кто справлялся. Огромная симпатия всех без исключения к мальчику компенсировала навязчивую заботу Ираиды с кастрюлями и завернутыми в полотенце пирогами. Вполне возможно, что внимание и терпение коллег к сыну Ираида записывала на свой счет и с новой силой, несмотря на странное, на ее взгляд, сопротивление, приглашала в гости, приносила горячие хачапури, а иной раз и дефицитные подарки на праздники. Отказаться было очень сложно.

Жизнь шла по своему школьному расписанию с запланированными перерывами на каникулы.

Нина

Утро начало пробиваться сквозь шторы, наполняя их солнцем, как ветром паруса. Нина обожала долго спать, неспешно просыпаться, и двойные шторы должны были ее надежно и долго охранять от слишком расторопного дня. Спешить было некуда. Это был выходной, хотя выходить, в общем, она никуда не собиралась. Лениться и ничего не делать – вот прекрасная программа, написанная прямо для нее. Медленный кофе, неспешный завтрак, бутербродик с сыром, как обычно. Потом? Потом хорошо бы убрать квартиру, но в целом это можно безболезненно отложить и на следующий выходной.

Нина проснулась, но не хотела пока вставать. Ей и просыпаться не хотелось. Так было хорошо – растягивать удовольствие от времени без будильника, от минут, которые идут себе и идут, без этой вечной гонки под ежедневную утреннюю зарядку.

«Начинаем утреннюю зарядку!» – бодрым голосом в традициях Левитана вещало радио. Нина никогда в жизни зарядки не делала. Даже во время учебы в педагогическом институте преподаватели физкультуры водили ее, держа за дрожащие руки, по бревну под стоны трагически наигранные, но действенные – зачет ей всегда ставили.

Однажды, правда, вышла неувязка. Бревно бревном, но сдавать надо было еще и бег – три или четыре круга по огромному стадиону… Кто уже помнил сегодня? Зато все в их веселой студенческой компании помнили, как за Нину в этот день бежала Инна. Инна, спортсменка и гордость института, с легкостью «подменяла» подруг на важных спортивных мероприятиях. Одно только в этот раз было не учтено – на финише их встречал среди других тот самый молодой физкультурник, который с нежностью водил Нину по бревну и получил от нее не только лучезарную улыбку с благодарностью, но и от ворот поворот.

«Кто это так славно бежит?» – спросил он своих коллег, плохо знавших студенток в лицо. Непредвиденным оказался тот факт, что Инна была наполовину китаянкой и сходства с Ниной имела немного. Скандал удалось потушить, и Нина продолжила бегать исключительно на свидания, а не по стадиону.

Сейчас радиогимнастика выполняла роль часов с кукушкой-спортсменкой. Она четко оповещала, указывала на то, что нужно успеть сделать во время «разведения рук в стороны» и приседаний. На втором упражнении следовало уже выйти из ванной, на четвертом (что там – наклоны в стороны?) поставить кофе, на шестом его выпить, параллельно наводя «марафет» перед настольным зеркалом. Под команду «бег на месте», подталкивая где-то периодически зависающую утреннюю Аллу, надо было провести щеткой по волосам и, оглядев себя напоследок в зеркале прихожей, начать уже свой настоящий бег к трамваю.

Дорога до школы предстояла длинная: сначала пешком или на трамвае, потом на метро с пересадкой в переполненном вагоне, который периодически приходилось брать приступом. И напоследок под свежий холодок осеннего или весеннего рассвета – бег рысцой на финишной прямой по бульвару к школьному жизнеутверждающему дню.

Рождение Аллы стало событием случайным, незапланированным, которое произошло после того, как Нина волевым решением в почти последний еще возможный момент не оборвала жизнь тогда еще не видного глазу головастика очередным абортом. После этого, через какое-то, еще по привычке, разгульное время школа и друзья отодвинули, а потом и вовсе уничтожили мужчин в ее жизни. Они, мужчины бывшие и новые, появлялись, конечно, время от времени, увлеченные яркостью театральных красок ее голоса или по старой нестирающейся памяти. Однажды вечером Нина спросила дочь: «А что ты думаешь о том, если бы с нами стал жить один человек, солидный и очень приятный?» Алла от неожиданности испугалась, у нее даже спина вспотела. Потом она совершенно однозначно, с падающим куда-то вниз ужасом в голосе ответила: «Н-н-н-нет, не надо, зачем? Зачем жить с нами? Нам ведь и так с тобой хорошо? Разве нет?»

Больше ни вопросов, ни странных телефонных звонков она не слышала. Были ли у мамы какие-то свидания или романы, Алла не знала. Домой посторонние отношения не приносились. Кто был ее отцом, творцом головастика, Алла тоже так и не узнала.

Удивительно, но Нина, не научившаяся заботиться ни о ком и всю жизнь купающаяся в любви и внимании других, сумела каким-то образом приучить дочь к дисциплине, самостоятельности и добиться от нее вполне достойных оценок в школе. А может, просто повезло – посмотрели там, наверху, при выдаче головастиков и решили по-своему: решили послать того, который как раз и вырастет, чтобы позаботиться со временем о бестолково-театральной маме.

Сейчас многое изменилось. После смерти бабушки, Нининой мамы, в малогабаритной квартирке и привычном мире возникла дыра, даже две дыры. Одна временнАя, когда вдруг ощущаешь иное течение жизни и конечность всего, и другая – самая что ни на есть материальная: темные окна, холодная кухня, нетронутая постель, мамины любимые платья в шкафу, которые нужно куда-то теперь деть, а рука не поднимается.

Эти дыры просто так не затягиваются, не заполняются, поскольку нечем их заполнить, разве что чувством вины. Так и остается навсегда провал на дороге размером с ушедшего человека, когда все становится вдруг слишком поздно. Можно стоять на краю и смотреть в эту пустоту. И смотри – не смотри, ничего не изменится, кроме, пожалуй, оставшейся в одиночестве собственной жизни под внезапно распахнувшимся небом, как на финишной прямой в голубую бесконечность.

Пришлось и жизни Нины совершить снова неожиданный поворот, а ей самой – повзрослеть, если раньше она этого не сделала. Возможно, поэтому она и не впускала больше поклонников в семейное 32-метровое пространство. Впрочем, дочь это воспринимала всегда как обычную жизнь, жизнь без мужчин, жизнь с мамой и ее школой, которая стала потом и Алкиной школой. Сравнивать было не с чем.

Нина, рожденная на обломках разрушенного революцией старого мира, впитавшая порывы вылетевших при первой возможности из разных местечек образованных барышень, не научилась ни жить семейным укладом, ни строить его с кропотливым витьем гнезда. Из пяти выученных в гимназии разным наукам и языкам сестер только две хотя бы попробовали в отголосках традиции или по стихийной случайности что-то создать, построить и родить по дочери в кратких перерывах между восторженным участием в социалистическом строительстве, арестами и войной. Три даже и не пробовали, хотя… Кто сегодня уже в курсе всех тогдашних подробностей и обстоятельств? Героические были сестры, да и двадцатый век не шутка. Результат, впрочем, налицо: на вершине перевернутой генеалогической семейной пирамиды к 70-м годам скользящего уже устало вниз столетия осталась стоять одна Алла. Или если следовать традиционности изображения, то Алла повисла одинокой каплей под генеалогическим алмазом разрушений двадцатого века.

У всего в малогабаритной квартире на втором этаже новостройки было свое место. Если кухня считалась вотчиной, королевством бабушки Аллы, то центром нининого мира, включая ближние и дальние галактики на расстоянии телефонного перекрученного шнура, была тахта. Алла поначалу довольствовалась ковром, по которому перемещались поезда немецкой железной дороги и вышагивали куклы. Позже постоянным и незыблемым пристанищем всех ее интересов стал письменный стол. На кушетке, накрытой потертым покрывалом, сидеть было не принято.

После того, как бабушки не стало, кухня опустела, понемногу теряя свои цвета и запахи, былую, пусть очень скромную, но привлекательность. Кухня остыла. Духовка, в которой самозабвенно когда-то пеклись бисквиты и шарлотки, где тушилось жаркое с черносливом, одичала, заросла – как брошенная земля сорняками – старыми кастрюлями и разными (а вдруг пригодятся?) противнями, формами и формочками для печенья.

Вся жизнь, балансировавшая раньше на двух полюсах, теперь переместилась в гостиную – она же большая комната, она же Нинина спальня, она же столовая, она же торжественная зала, где принимали гостей и где под Новый год устанавливали живую елку с игрушками из тончайшего стекла. В эту комнату непонятно как, в пребывающие, по-видимому, в ином метафизическом измерении 14 метров, помещались не только тахта, стол со стульями, сервант со стеклянными раздвижными витринными стеклами, журнальный столик с двумя креслами, подсервантник с телевизором, но и огромное немецкое пианино. Инструмент со следами сгинувших за долгую фортепьянную жизнь подсвечников был грозным, высоким, черным. Он появивился в доме, когда Алла поступила в музыкальную школу. Под кряхтенье грузчиков его еле впихнули в узкую прихожую и осторожно покатили в большую комнату. Занесли эту немецкую антикварную махину на второй этаж на широких лямках, а за дополнительную заботу и бережное обращение грузчики попросили прибавку: «Добавить бы надо, хозяйка! На руках, можно сказать, несли!» И это было правдой.

И даже при наличии таких благ цивилизации, как пианино и черно-белый телевизор, центром всей квартиры все равно выступала тахта. Она была частью Нины, а Нина – частью ее, ее запахом, ее продавленной формой. У мебели, которую с трудом доставали и покупали, а потом берегли не один десяток лет, были свои домашние имена. Почему тахта? Почему большой комод с откидной стенкой назывался булем, тоже никто не мог объяснить. Туда пряталась постель с подушками и одеялами. Алла, когда была маленькой, туда помещалась тоже. Взволнованные бабушки-сестры не могли ее сразу найти и обвиняли друг друга в недосмотре на каркающем языке, что Аллу очень забавляло. Этот буль имел настолько отдаленное отношение к инкрустированной мебели знаменитого мастера 17 века, что запомнился просто под этим милым, домашним именем.

Нина, сродни кораблю в порту приписки, чувствовала себя на тахте днем и ночью, как в надежной гавани, укрытой от штормов мирового океана. Здесь было ее царство, которое бурлило, удивлялось, возмущалось, устраивало кому-то встречи, договаривалось о подработке, расстраивалось и радовалось.

Главным приложением к тахте и еще одним действующим лицом квартиры, почти одушевленным предметом, был телефон. Он звонил не переставая. Когда он молчал, заботливая хозяйка удивлялась и снимала трубку, проверяя, работает ли он, не случилось ли чего с верным другом. Нина могла говорить часами, не уставая рассказывать последние новости всем подругам в разной пропорции, с появляющимися подробностями и дифференцированным уровнем накала.

«Ритуля, дорогая! Ты сегодня столько всего пропустила! Но ничего, слушай! Я тебе все доложу…»

«Лидочка, конечно же, мы собираемся в эту субботу! А ты позвала Олю? Ты знаешь, у нее там такие дела… Но это все строго между нами!»

Регулярно приезжающие в Москву родственники, тетки, двоюродная сестра Света, гостившие друзья – все, как планеты, вращались по орбите квартиры и шире – по эллипсу Нининой жизни – вокруг Нины и ее тахты. В ее сторону летели флюиды осуждения, непонимания, раздражения. Нине было на все это наплевать – она играла роль солнца, центра вселенной самозабвенно, без тени сомнения в своем неотъемлемом праве. Возможно, она просто и не замечала ничего, что пытались ей показать близкие своим неодобрением.

Зато для всех других она была праздником. На нее невозможно было обижаться. Нина парила над обыденностью, позволяя всем, кто попадал в сферу ее притяжения, о ней заботиться, доставать продукты, делать ремонт, готовить, неожиданно оживляя брошенную на произвол судьбы кухню, водить Аллу по музеям и на концерты в консерваторию. Ее жизнь была театром, который давал гастроли без отдыха, а спектакли могли идти без занавеса, без кулис, без зрителей, даже когда прима, а все чаще единственная актриса на этой сцене, оставалась один на один с тахтой.

Коллеги

Ирина Евгеньевна сидела за столом и проверяла тетради. Ей не нравилось забирать работы учеников домой – лишняя тяжесть, да и вне школы заниматься набившими оскомину обязанностями не хотелось. На этот вечер у нее были планы – посмотреть фильм в 21.30, давно у нее с Толей не получалось посидеть спокойно, без суеты перед телевизором. В школе работалось лучше, без отвлекающих телефонных звонков и дочери, которая постоянно что-то хотела – то почитать, то поиграть, то рассказать, причем срочно, почему листья зеленые, а небо голубое.

Ирине Евгеньевне в этом учебном году оставили шестые, бывшие пятые классы. С них все и началось в новой школе. Дети ее восприняли неплохо, но с осторожным холодком – они привыкли к предыдущей, уехавшей за границу учительнице, попав к ней сразу после начальной школы. А ведь всем известен пиетет и малышей, и их родителей перед первым учителем. За три года он не выветривается, и та же смесь уважения, любви и дисциплины переходит, перекатывается, перетекает и на следующих учителей. Правда, через пару лет дети подрастают, и с ними подрастает осознанность – нежная способность малышей доверять учителям и любить просто так постепенно сходит на нет. Теперь и то, и другое нужно было заслужить.

Нынешние шестые были яркими, особенно шестой «А». С классом любили работать те, кто ценил эту яркость. Другие же преподаватели называли класс сложным и начинали сразу наводить порядок, а именно – старались привести всех к оговоренной в методичках и на педсоветах норме.

Ирине Евгеньевне яркость была точно не нужна. Она и так столкнулась с учениками, которых в ее прошлом не было и быть не могло, но если и появлялись единицы, считающие себя личностями в 12—13 лет, то из них это быстро выбивали. Здесь же таких было полшколы, и с ними приходилось считаться. Ей уже рассказали о достижениях прошлой, бывшей коллеги, но та уехала, и с ней уехала ее слава. У каждого же своя методика, свой опыт, считала Ирина Евгеньевна. Она не умела и не желала придумывать что-то помимо программы: игры, конкурсы, внеклассные занятия… «Глупости какие, – думала она, – есть программа, зачем-то она ведь разрабатывалась умными людьми? Вот ей и надо следовать».

Работа на уроке выполнялась, диктанты писались, стихи учились. А любовь к детям и детей к ней, о которой постоянно твердят некоторые коллеги, никому здесь особенно не нужна, достаточно соблюдения правил и выполнения домашних заданий. Любая любовь, даже школьно-временная, требует сил и душевных затрат. А зачем это нужно? Ведь семье тогда достанется меньше…

Ирина Евгеньевна посмотрела в окно на деревья, погружающиеся в вечернюю темноту. За стеклом, в ощущаемом даже здесь, в тепле класса, синем холоде расстилался невидимый город. Он рос, расширялся, разгорался в свете бледного света фонарей, выпускал жесткие ростки магистралей в разные стороны. Их стрелы быстро и костисто обрастали мясом новостроек, закрепленных на скорую руку пуговицами новых станций метро, неинтересных и однотипных. Это был чужой город. Его можно и нужно было осваивать, обживать, чистить и беречь, как одно-единственное пальто, но любить – вот это уж совершенно необязательно.

«Как рано стало темнеть, – подумала она с тоской, – пора бы уже отсюда и уходить, сколько можно здесь сидеть… Еще остались, правда, эти тетради… Бесконечные тетради…»

В дверь постучали. Пока она размышляла, кто бы это мог быть, в душе радостно звякнуло: не зовут ли ее новые приятельницы выпить чаю и поболтать? Нет, оказалось иное, что, впрочем, тоже отвлекло от надоевшей проверки. В класс вошла боком Ираида Ашотовна. Они, разумеется, уже состояли в неких коллегиально-симпатизирующих отношениях, улыбались друг другу при встрече, но близко пока им общаться не доводилось. В конце прошлого учебного года Ираида подарила Ирине французские духи в знак благодарности – в 5 «А», а теперь в том самом 6 «А», учился ее сын Сережа.

Ирина Евгеньевна впервые получала такие подарки от родителей учеников, по совместительству коллег, и немного в душе потопталась на месте, слегка поотказывалась, да и не была уверена, стоит ли брать. Она не знала наверняка, как следует поступить, хотя «девочки» и обсуждали пару раз такое, в целом, рядовое событие, было дело… Вопрос, как будет дарящим расценена ее готовность взять «подношение», как ядовито отметила сестра Лара. Ирина терялась в догадках и тонула в опасениях. В то же время она не знала, как может быть воспринят и ее отказ. Отказываться, правда, очень не хотелось.