На крыльце под барельефом

Ираида Ашотовна была настолько откровенна в своем желании отблагодарить за «тройку», на которую сына «вытянула» новая учительница без лишних нервов – не так, как было с предыдущей, – что в результате недолгих взаимных церемониальных па то с протянутой рукой, то с отдергиванием ее же, Ирина Евгеньевна подарок приняла. Позже она с восторгом об этом рассказывала маме и сестре как о знаке признательности и уважения. «Она настояла, прямо вот да, насильно заставила меня взять!» – говорила Ирина, сводя почти незаметные брови к переносице в знак возмущения. Ларочка в ответ, конечно, тут же что-то хмыкнула, дескать, что прибедняешься-то, но спорить особо не стала. Факт подарка оставался фактом – что с жеманностью сестры, что без нее.

Духи были потрясающие, французские – одно слово, в магазине таких не просто не было, но и достать не представлялось возможным. С тех пор у Ирины Евгеньевны и Ираиды Ашотовны установились теплые, дружелюбные, но разделенные этажами отношения. Они даже сидели рядом на последнем педсовете, вместе выбрав серединку, и потом вовсю крутили головами, улыбаясь, раскланиваясь, вслушиваясь и вглядываясь. Возможно, женщины почувствовали симпатию друг к другу как новенькие в белой школе и не присоединившиеся еще к группам «по интересам». Впрочем, внимание Ираиды Ашотовны к Ирине, похоже, стало довольно быстро понятно, но она не отказалась бы от более тесного личного контакта и без связи с Сережей.

– Ирочка Евгеньевна, дорогая! Можно к вам зайти на огонек? Все трудитесь, трудитесь допоздна…

– Добрый вечер, Ираида Ашотовна, конечно, заходите. Очень приятно, проходите, пожалуйста, хорошо, что вы вот тут… зашли… Как бы поздно, но да, еще работаю… Проверки этой, тетрадей много…

– Мы с вами вместе здесь работаем уже столько времени и все никак не поговорим, не посидим вот так, в спокойной, душевной атмосфере, как говорится, тет-а-тет, в общем…

– Да, точно, никак не поболтаем просто так, не о делах… Хорошо, Ираида Ашотовна, что вы как бы заглянули… вот так запросто. Всегда вам рада.

– И я тоже, Ирочка Евгеньевна, просто замечательно, что вы еще не ушли. Вот тут в пакете долма. Это вам.

– Да-алма? Мне? А что это? Это что-то сладкое? Ну что вы… Не стоит…

– Не знаете, что такое долма? О! Это очень вкусно! Национальное армянское блюдо – маленькие такие, вот такие, м-м-м, как его, такие, как голубцы, но в виноградных листьях…

– О! Какая вы милая! Спасибо. Ой, а оно горячее… Я это, я домой возьму, можно? Хорошо?

– Конечно! Конечно! Она горячая, можете сейчас покушать. А можете и дома… Это все вам, а то сидите допоздна, небось и готовить не успеваете – пока еще до дома доедете…

– Да уж, и не говорите. Я далеко живу… Спасибо вам. Какая вы умелица, Ираида Ашотовна! Как вкусно пахнет! Как, вы говорите, называется? Долма? Первый раз слышу…

– Долма, долма! Ах, да что уж тут! Мне это просто. Готовить очень люблю! Да мне это в радость! Я ведь рядом живу, классы у меня начальные, заканчиваю рано. Так я успеваю домой – все приготовить, всех покормить, с детьми побыть, позаниматься, последить, как там они и что, сами понимаете – надо руку постоянно на пульсе держать! А потом можно и обратно прибежать. Вот вам принести долму горячую. А то на школьных-то обедах можно с голоду умереть! Там такие котлеты… даже кошкам не дашь.

– И не говорите! Котлеты – одно название, но я почти не ем тут, дома меня муж ждет… Вы такая милая. Как вы все успеваете? Я совсем вот тут, с этими расстояниями, тетрадями, ну ничего не успеваю… У вас же дети? Сережа…

– Да, у меня и муж, и двое детей. Еще родственники часто наезжают, подолгу живут… Семья наша большая, дружная. Все помогают, если что… А дети – да, Сережа старший. Такой золотой ребенок! А какой способный! Какие у него, знаете, ну просто золотые руки!

Ирина Евгеньевна почувствовала себя свободнее, села за учительский стол по привычке и предложила стул коллеге. Она поняла, что раз зашел разговор о детях, то это надолго. Впрочем, она была рада поболтать, отвлечься.

– Это да, – покивала она головой, – Сережа недавно кран в туалете на третьем этаже починил. Говорит: не зовите как бы никого, я тут быстро. Сам, сам, сам. Только к учителю труда сгоняю за инструментами. И правда: не успели оглянуться – пятнадцать минут, и все раз – и заработало. Какой он у вас молодец!

Ираида Ашотовна расплылась в улыбке, которая буквально затопила ее саму и выплеснулась брызгами гордости и радости на коллегу.

– Спасибо вам! Вы такая добрая, такая умная! А как все подмечаете! Да, он и дома все делает. Какой хороший мальчик вырос! Не нарадуемся. А еще дочка у меня есть, младшая. У нее, знаете, талант к музыке. Это уже всем понятно – она станет великой скрипачкой. Правда, она только начала играть, но всем уже ясно, что впереди ее ждет большой, большой успех. Только надо хорошего преподавателя найти, чтобы все ее способности раскрыть как надо. А разве оно, они раскроются в этой, обычной, музыкальной школе? Только в хороших правильных руках увидят все ее грани, все грани таланта…

– Точно! Только в правильных! Вы прекрасная мать, Ираида Ашотовна! Хорошо, что видно сразу способности. И как бы вот, вы тоже заметили! Не даете им, это, пропасть!

Ирина Евгеньевна почувствовала маленький, чуть заметный укол зависти. Ее дочь ничем и ни в чем пока не показывала своих талантов. Ей тоже хотелось бы рассказывать о ее успехах – это ведь и есть материнская гордость, смысл жизни любой женщины. «Надо будет ее отвести куда-нибудь на прослушивание – может, тоже найдут способности к музыке?» – подумала она.

– А у вас, Ирина Евгеньевна, дети есть? Вы как-то говорили, но я не запомнила, отвлеклась, наверное, работа, заботы… Дочь ведь у вас? Вот хорошо бы познакомить наших девочек, мы бы смогли вместе их водить… в разные театры-концерты…

– Да, дочь, маленькая еще. Но ей скоро в школу.

– Девочка – это так хорошо! Мы хотели второго девочку, так хотели. У мужа в семье одни парни, у его брата трое мальчиков, у двоюродного брата тоже одни мальчишки… А тут нам опа-хопа и повезло – девочка родилась. Мы так были рады! Это просто потрясающая удача – как мы все были рады! И она талантливая к тому же, сразу было видно, почти с рождения! Удивительный ребенок. А вот мои родители, они так всегда трудно жили, мечтали все о мальчиках, чтобы помощь была в семью, а не из семьи…

Ирина поняла, что если ей и хотелось внеклассного общения с англичанкой, которая может быть полезной во многих сферах, то лучше сразу определиться, поставить рамки, иначе можно утонуть в потоке слов и сладких обещаний, поддавшись словоохотливой и жадной до разговоров коллеге.

– Хотели девочку? Да, это очень хорошо… Девочка… Это того, прекрасно… Так о чем вы хотели спросить, Ираида Ашотовна? Или так просто заглянули?

Ирине Евгеньевне стало вдруг не по себе. Еда в пакете, обволакивающие улыбки почти вплотную к ней подбирающейся дамы, разговор о детях… Она встала, чтобы показать движение к завершению разговора, немного отодвинула стул.

Ираида Ашотовна, переливаясь обаянием и энергией, как наэлектризованная искрящаяся ткань, наступала и зависала большим мягким облаком.

– Ах, да, да, конечно, я хотела… Я вот тут хотела спросить, попросить… Ирочка Евгеньевна, дорогая вы моя, понимаете, очень уж трудно Сереже дается русский язык… Сами знаете, переехали мы недавно, сложно всем было. Да и вы сами в курсе небось, как эти все переезды, приезды-отъезды не просто пережить. А про детей и не говорю – только кажется, что им прямо все легко. А на самом-то деле все не так и легко, а прямо-таки сложно: перестраиваться, приноравливаться, да еще и новые требования у каждого педагога, куда ни посмотри… И школа наша такая непростая, дети особенные ведь… Вы, наверное, тоже заметили…

– Да, конечно, Ираида Ашотовна. Я понимаю, это все так непросто… И Сереже, наверное, трудновато…

Она снова отодвинулась немного, уже на стуле, куда буквально плюхнулась, отступив. Получилось довольно резко. Ирине стало неудобно. Она тут же решила исправить оплошность и немного придвинулась, но стул дернулся и снова издал звук несмазанных тормозов. Она покраснела, решила больше стул не трогать и сидеть, как сидела.

Ираида сделала вид, что не заметила ее движений, и повернулась в пол-оборота к окну.

– Ох, как тяжело, – сказала она со вздохом, глядя на качающиеся голые ветки деревьев, – как же трудно воспитывать мальчиков! И как сложно привыкнуть к Москве! Какой негостеприимный город! Какие холодные люди! Никому ни до кого нет дела. Вот то ли дело у нас… У нас все совсем иначе. Все рады друг другу, все в гости приглашают, все открытые, добрые, готовы помочь, все бескорыстно… Улыбаются…

Она поцокала языком, качая головой с идеальной прической, и тут же проверила, не сбился ли начес случайно набок.

– Вот и вы с мужем и дочкой должны просто обязательно к нам заглянуть! – продолжала Ираида Ашотовна, уверенная, что завоевала сердце важного для себя и своего сына человека. – А можно и вот так, просто, запросто – после школы. Мы люди открытые, без всякого там церемонства, но всегда есть чем угостить!

– Спасибо, спасибо большое, Ираида Ашотовна! Да вы не расстраиваетесь, – Ирине Евгеньевне очень захотелось домой, а от нескончаемого потока слов, душных приторных духов и физической близости радушной коллеги начала болеть голова. Она была готова на все, готова пообещать любую помощь, только чтобы уже уйти отсюда. – Я обязательно помогу Сереже. У меня есть такие уроки, как бы дополнительные занятия, так он может и даже должен на них ходить.

Она наконец сумела встать, втиснувшись из последних сил в пространство между Ираидой и стулом, и начала собирать лежащие на столе ручки и недопроверенные тетради в сумку, показывая всем своим видом, что все решено, договоренность достигнута и пора по домам.

Ираида Ашотовна тут же немного отступила, держа на руках, как младенца, пакет с угощением. Естественно, она все поняла, почувствовала небольшое разочарование из-за недовыговоренности, но в целом осталась визитом довольна и больше задерживать коллегу не смела. Она посмотрела на нее с благодарностью:

– Какая вы хорошая! Я всегда это знала! Чувствовала! Как мало кто… Спасибо большое! Я вам так признательна! А вот там у него в последнем диктанте больше 20 ошибок… Двойка ведь, да?

– Ну, я могу сказать, что это зависит от… Но да, это много ошибок, да, – Ирине Евгеньевне стало неудобно. Надо было войти в положение, тем более что отношения с Ираидой открывали явные перспективы. Она знала, что у коллеги есть связи, да и дочь можно было показать на предмет музыки… Очень ей захотелось, чтобы Алина тоже оказалась талантлива. А Сережа… Что ж, мальчику плохо дается русский язык. Правда, говорят, что и английский, и математика тоже не очень даются…

– Я посмотрю, как ему, ну, помочь. Правда посмотрю, мальчик такой хороший у вас, – Ирина решила не спорить.

– Посмотрите! Посмотрите, пожалуйста! Ирочка Евгеньевна, дорогая! Я вам так… мой муж тоже… И в гости к нам… Если что нужно… Мы же тут недалеко живем! Так что у нас всегда и гостеприимно, и тепло, и покушать…

Ирина Евгеньевна уже начала движение к двери, опасаясь повторного рассказа о гостеприимном и открытом доме коллеги.

– Спасибо, Ираида Ашотовна, спасибо за приглашение, за долму. Обязательно зайду. А сейчас мне бы уже идти… Знаете, ехать далеко… Тетрадки вот эти проверять еще…

Ираида Ашотовна, следуя за ней уже в коридор и дотрагиваясь до руки, восторженно провозгласила:

– А мой муж тут, у стадиона стоит. На машине на своей. Мы машину тут купили. Такая машина замечательная! Белого цвета, мы такую и хотели, и тут подвернулся случай, вот нам и досталось… Досталась… Так он отвезет вас, Ирина Евгеньевна! Будет легче до дома добраться с сумками-то! Вот, и долма не остынет! Пойдемте вместе, я ему скажу, провожу вас, мне только в радость. С вами поеду…

– Как это мило, спасибо. Я прямо и не знаю даже… Это же так далеко… Ну что вы…

«Не стоило бы, конечно, пользоваться сразу их услугами. Тут и долма эта тебе, и машина до дому, – размышляла Ирина, спускаясь вместе с Ираидой Ашотовной по лестнице. – А и ладно. Что такого, если я помогу им? И если они помогут потом мне? Так, собственно, все и делается. Хорошие ведь как бы люди. Без высокомерия… Нырнуть сейчас в теплую машину, смотреть всю дорогу в окно, а потом выйти прямо у подъезда… Ничего не случится, если позволю себе хоть разок такой прямо-таки неожиданный комфорт… Один раз можно… Да я и заниматься с ним буду, за просто так… пару раз».

Дорога домой

Дорога от школы до метро, потом под землей, как крот в норе, до своей станции, а после уже – довеском – пешком до дома была долгой и утомительной. Один раз подвезло с машиной – спасибо Ираиде, но лучше бы и не везло. Теперь у Ирины Евгеньевны появились две дороги: одна реальная, та самая, пересадочная, и другая, которая в мечтах, – быстрая и донельзя комфортная…

Ладно, может, и у них когда-нибудь будет машина… Скорее всего, с этим все равно стоит подождать, но автомобиль прочно вошел в ее лист ожиданий и достижений. Путь до дома стал теперь и унизительным. Когда Ирина Евгеньевна спускалась по скользким или мерзлым ступенькам вниз, потом еще вниз, уже на кафельную неинтересную станцию, ее охватывала настоящая, ноющая на одной ноте печаль, и выплывало откуда-то из детских страхов чувство брошенности.

Это все временное, она уговаривала себя, временное одиночество в чужом городе. Его можно было бы вытерпеть, если только не эти постоянные сумки с тетрадями, не эта тяжесть, которая особенно оттягивала уставшие руки, сколько ни перекладывай, в переходах метро. Кроме того, она понимала свою ответственность за эту тяжесть – невозможно было отказаться и не купить удачно появившиеся недавно продукты. Раз в неделю в школу завозили антрекоты, в другой раз – серые брикеты замороженной рыбы, а пару раз в неделю и свежий рассыпчатый творог. Надо было только вовремя успеть – ведь хватало не всем. В таких случаях тоже часто выручала Ираида. Она состояла в особых отношениях с буфетчицей Зинаидой, женщиной суровой и прямолинейной.

Ирина видела, как Ираида запросто заходит к ней в самое сокровенное, в самое туда, в подсобку, склад, куда почти никому хода не было. Здесь Ирина отступала, чувства притушивала, ждала своей очереди. С Ираидой-то было понятно – женщины точно крутили и обкручивали какие-то свои делишки. Другое дело, что без всяких особых выгод – какие тут могут быть выгоды? – Зинаида обожала Нину Абрамовну. Она сама ей всегда оставляла бурые антрекоты и буквально насильно вручала рыбу, от одного вида которой Нину начинало тошнить. Она не только не могла представить, как готовит ее, распространяя невыветриваемый, въедливый запах по всей квартире, но даже дотронуться до этой склизкой серости ей было противно. Рыба потом кочевала по кабинетам, набирая вес и запах, и нередко оседала в сумке у Ирины Евгеньевны, охочей до всего, что можно, как кошке мышь в зубах, принести домой в виде добычи.

Алку часто ждали в буфете ее любимые булочки с маком, и она широким жестом их делила после уроков с подружками. Ирина не понимала буфетной логики, не видела связи между такими разными людьми, одну из которых она откровенно презирала, считая обычной обслугой. А обслуга, по ее твердому убеждению, должна функционировать по четко заведенным правилам и знать свое место.

«Обслуга» в лице Зинаиды отвечала ей тихой неприязнью, а Ниночке, которая приходила к ней в священную подсобку покурить, продолжала оставлять подтекающие красным свертки в негнущейся коричневатой бумаге. Пару раз поймав жадно-любопытный взгляд Ирины Евгеньевны, буфетчица стала осторожней. «Вот ведь, смотрит, прямо внутрь лезет, как ножом, своим взглядом, – жаловалась она „девочкам“. – И что завидует-то? Без мяса она и сама домой не уходит, все честно, я тут не частной лавочкой работаю, а вот туда же… Хотя была б моя воля, ничего бы ей не продавала, пусть своим острым носиком ищет сыр в других мышеловках… Нинуля-то Абрамовна наша и поесть даже забывает. Все уроки и уроки, и дочка ейная тут допоздна голодная болтается, прямо сын полка какая-то. Она еще и одна все тянет-то… Тяжело. А человек-то какой! Золотой человек!»

Никто не знал, чем завоевала Нина Абрамовна такую симпатию. Когда у нее самой об этом спрашивали, она небрежно отмахивалась.

Ирина Евгеньевна ехала домой. Одной рукой она придерживала шляпку, которая, как ей казалась, определяет истинную москвичку, а другой прижимала к животу сумку. Она устала до такой степени, что хотелось просто сесть на грязный пол вагона метро и реветь в голос. Впрочем, в поезде сесть можно было действительно только на пол, но и то вряд ли этот номер бы прошел – затопчут и не заметят.

Ирина ненавидела метро. Ненавидела людей вокруг. Презирала пожилых, с большими сумками, плохо, серо одетых женщин. Почему-то больше всего ее раздражали вязаные шапки и шапочки. Такие носили в ее городе. Такие носили они с сестрой. Такую носила и мама. До чего это все убого! Мысли прыгали, в ушах стоял гвалт школы, который не мог заглушить даже туннельный шум переполненного поезда. «Как в преисподней», – подумала Ирина. И чернота в вагонных окнах. И темень все время, вневременная темень – встаешь в предутренней синеве, домой добираешься уже к вечеру. Куцый день в туманной ноябрьской мгле или в февральской грязноватой серости можно и увидеть-то только из школьного окна.

Отдаваясь вагонной тряске, плотно прижавшись спиной к двери прямо под надписью «не прислоняться», Ирина вспоминала кленовый двор там, далеко, соседей, которые всегда здоровались и могли приютить их с сестрой, даже накормить после школы, если мама задерживалась. «Надо позвонить домой, – подумала она. – Надо обязательно вечером позвонить домой».

Она чувствовала ответственность за них всех, оставленных там: маму, Ларису, бабушку… Лариса вроде снова кого-то встретила. «Господи, – почти молилась по вечерам Ира, – пусть наконец она будет счастлива и… успокоится и оставит меня в покое…» Нет, так нельзя думать. Ирина сама себя одернула.

Она хотела для сестры только лучшего, хотела счастья, хотела, чтобы Ларочка хорошо устроилась, чтобы у нее все было самое-самое, хотела ее пристроить в Москве… Хотела? И что, правда хотела? Она почувствовала, как маленькая, почти незаметная колючая мыслишка проскочила где-то там, пробежала мимо сердца и скрылась в такой же, как туннель, темной пещере под ним. Ирина очень любила сестру. Она повторяла это снова и снова. Она ею восхищалась. Она хотела сделать все, чтобы та была… Была рядом?

Ирина очень устала, поэтому у нее не было сил заглушить голос мелкого непонятного беса, который ее подначивал, ковыряясь в самых потайных норках ее души. Вот и сейчас, в длинном перегоне между станциями, воспользовавшись минуткой слабости, он начал снова свои игры.

«Ты правда хочешь, чтобы сестра была рядом с тобой, рядом с твоей семьей? – завел он. – Тебе мало было совместного отдыха прошлым летом? Забыла, как Ларочка из вас вынула, вытрясла, как коврик, и развесила на пальмах, ставших в тот момент уже никому не интересными, как и долгожданное море, всю вашу теплоту своими капризами и требованиями внимания? Когда она стояла между вами, не оставляя ни секунды наедине? Как периодически поддразнивала даже Алиночку, свою якобы любимую племянницу, называя избалованной маленькой москвичкой?»

Ира помнила все это очень хорошо. Незаметно ребенок начал прятаться, есть втихаря хлеб, чтобы побыстрее встать из-за неуютного семейного пансионатного стола и сбежать в комнату. Да и там, съежившись под Ларисиным взглядом, который сложно было понять – то ли тетя начнет с ней шутить и играть, то ли насмехаться как-то обидно, – ей хотелось просто исчезнуть. Тут уже даже Толя, всегда сдержанный, великодушный, отдающий сестрам безропотно все самое лучшее и, главное, – возможность побыть вместе, не выдержал и попросил Лару быть помягче и повежливее, особенно с ребенком. Ларочка тогда вскочила, вспыхнула, собрала сумку и ушла гулять на море в одиночестве.

Ирина разрывалась между мужем, с которым была согласна, и сестрой, которая чувствовала себя обиженной, причем с каждым разом все больше и глубже. Она боялась ее ранить, старалась не сказать лишнего… Ира была постоянно начеку, но практически всегда промахивалась. Потом она долго и нудно старалась загладить вину, чтобы через полчаса снова ляпнуть то, что Ларочка воспринимала как «душевную тупость» и «столичные штучки».

Так что, бес, проваливай. Знаем мы все сами, но это же сестра, родной человек… И без беса эти мысли, невытряхиваемые, как пляжный песок, постоянно царапают сердце. Вот и мыслишка тухлая пробежала мышкой – память о том, как они принимали Ларису первый раз в их недавно полученном скромном жилье и старались все организовать на высоком столичном уровне.

Лариса прибыла с первым визитом в Москву, когда Ирина с семьей только-только обустроились на новом месте. Чтобы вовремя встретить сестру, Ирина за день до ее приезда поехала специально на Курский вокзал. «Зачем?» – спросил муж. «Как зачем? – удивилась Ирина. – Чтобы проверить дорогу и завтра не опоздать к приходу поезда!»

Муж пожал плечами: «Как хочешь, Иринушка, конечно, но, может, стоит просто выйти на полчаса пораньше? С запасом? Тут и ехать недалеко, несложно…»

Впрочем, он почти никогда не спорил с женой и уж тем более не собирался влезать в ее особое, сугубо личное пространство, даже ненароком трогать или оценивать ее отношения с сестрой. Толя все держал при себе. Жена его мнения на эту тему не спрашивала, с самого начала определив свои отношения с Ларисой как что-то априорно ценное, неотъемлемое, как часть ее собственной жизни.

Так Толя получил жену и обязательства жены по отношению к сестре в комплекте. На его взгляд, семья семьей, родные люди есть родные люди, но никакие обязательства не могут создать теплоту и любовь, если человек ими сам не обладает. Как говорится, из кувшина можно вылить только то, что там есть. Ларису он не жаловал, но молчал, позволяя Ирине устраивать вокруг приезда сестры «балаган с клоунами». Ему именно так виделось это действо, когда жена, забывая обо всем, превращалась из жены Иринушки в старшую сестру Иру и стремилась во всем угодить неудовлетворенной, как желторотый жадный кукушонок, Ларе. «Хорошо, что она там осталась, а не в Москву перебралась», – приходил к успокаивающему умозаключению Толя, готовясь привычно отойти на второй план на время Ларочкиного приезда.

Когда Лариса наконец спустилась на перрон, Ирина в который раз почувствовала восхищение. За время разлуки Лара стала еще прекрасней. Красивая у нее сестра! Гордо поднятая голова! Прекрасно одета! Все на нее оборачиваются! «Тоже мне, Ма-асква», – первое, что презрительно сказала Лариса, по касательной чмокнув Иру в щеку.

«Как ты тут живешь? – Толю Лара привычно игнорировала, вручив, почти не глядя, ему чемодан. – Народу невпроворот, несутся, как ненормальные!» – это было второе, что она сказала. В метро она чувствовала себя уверенней Ирины, показывала всем своим видом обыденность и естественность своего здесь пребывания. Ирина стояла рядом, любя и боясь сделать или сказать что-то не то. Столичный ритм шел Ларочке. Она растворялась в нем большими мазками, грациозным поворотом головы, уверенным взглядом и умением устоять в трясучем вагоне метро, бесстрашно не держась за поручни.

И так было всегда – уверенность и красота. Правда, сейчас прибавилась постоянно подчеркиваемая Ларочкой «жизненная несправедливость». «Она тебе завидует и пережить не может ни твоего отъезда, ни того, что ты вышла замуж раньше нее», – как-то сказал Толя, позволив себе неожиданно показать свое отношение к расстановке женских сил перед своим носом.

В тот момент Ира после очередного разговора с сестрой почти плакала, даже не почти, а плакала. Разумеется, она старалась этого не показать, глотая что-то затвердевшее в горле и размягченное у глаз, отворачивалась, пытаясь скрыть и боль, и достающиеся ей постоянно маленькие колючие и большие жестокие несправедливости. Толя тогда все понял, виду, правда, не показал, но очень расстроился.

Появившийся у Ирины после отъезда в Москву комплекс вины вместе с обязательствами был похож на зависимость, сродни наркотику или алкоголю, с ежеутренними угрызениями совести. Толя никогда, тем более во времена казарменной юности, наркотики не пробовавший, представлял себе наркомана именно таким – перед глазами была зависимость Ирины от Ларисы, от ее настроения, слов, движения плечами, звонков, знаков внимания… Ему от этого было не очень хорошо, но жену он любил и, главное, – он ее жалел.

Ларочка же его великодушие считала подкаблучием, смеялась, называла Толю рохлей и послушным мужем при авторитарной сестре, мужем, который не оставлял себе права на прихоти. Во время ее приезда к «прихотям» относилось желание лечь спать вместе с женой, а не одному, пока Ларочка бесконечно беседовала с Ирой на кухне. Прихотью считалось желание покурить хотя бы на балконе, а не на лестничной площадке из-за Ларочкиной аллергии или каких-то желез, которые плохо воспринимают сигаретный дым.