На крыльце под барельефом

Диван

Зима выдалась ранняя, снежная, время близилось к Новому году – первому столичному Новому году. Бульвар между школой и метро превратился в длинный туннель под заснеженными деревьями, по которому вниз можно было катиться ледяными накатанными блестящими дорожкам. Ирина Евгеньевна осторожно обходила эти развлечения, недовольная тем, что теперь там дотемна толпились и толкались ученики. Дети есть дети, но она и в юности таким не баловалась – можно упасть, можно порвать или запачкать одежду, можно испортить обувь.

Она была всегда бережливой, и мама хвалила ее, ставя всем в доме в пример. Особенное отношение у Иры было к обуви. Не намочить, не поцарапать – особенно значимые аргументы. Муж только-только ей достал сапоги в каком-то своем распределителе, на мягкой невысокой каучуковой танкетке, замшевые, такие, в общем, такие… Другие за ними ночами стоят, номерки на ладони пишут… Все коллеги обновку заметили, отметили и долго рассматривали. Ей было особенно приятно, что даже Нина с Лилианой, школьные модницы, одобрительно поцокали языком, но почему—то, к сожалению, не спросили, откуда такая роскошь.

– Ирина Евгеньевна, заходите, заходите! Не надо снимать обувь! Можно просто вытереть. Вот тут я живу. Видите, самая обычная квартира… не хоромы.

Когда они вместе с Лилианой Георгиевной вышли из школы и направились по бульвару к метро, было еще совсем рано. Ирине не хотелось ехать домой. Гулять, впрочем, тоже не сильно тянуло – день был промозглый, неясный. Над аллеей висела туманная дымка, сквозь которую виделся белый ровный круг зимнего солнца. Морозы, взяв реванш после легкого мягкого снега в начале декабря, решили наконец себя показать, и холод пробирал нешуточный. Бульвар был пуст, только где-то вдалеке шла обычная баталия у снежной крепости. Деревья склонялись над головой, задевая, если вовремя не увернуться, голыми ветками с остатками утренней изморози.

Дойдя до метро, коллеги еще немного постояли, поговорили. Ирине было интересно все, что касалось новых знакомых и общих школьных дел. Лилиана не стремилась, в отличие от Нины, обсуждать всех и вся, но слово за слово – и какие-то сведения от нее Ирине Евгеньевне все же удалось почерпнуть.

Лилиане не надо было никуда ехать, а только перейти на другую сторону широкого проспекта. Так они стояли, разговаривали, пока совсем не замерзли. Лилиана никуда не торопилась, следующий день был у нее выходной. Сама не зная почему, она вдруг предложила новой коллеге зайти к ней на чашечку кофе. Ирина была счастлива. Стараясь не сильно показать свою радость, она взглянула на маленькие золотые часики на руке и, изобразив на лице некоторое раздумье, заметила: «Мне домой, конечно, уже надо бы… Но знаете, отчего же не зайти? Если не помешаю, конечно… Очень рада, вот правда, рада прямо очень… Я с удовольствием».

Так они перешли уже вместе на другую сторону широкого проспекта, которую Ирина раньше рассматривала только издалека, со знакомого берега. Пускаться одной в неизвестность, отрываться от привычного, накатанного пути ей никогда не хотелось. Теперь она была не одна, ей не было опасливо-одиноко. Лилиана ей показала еще один вход на ту же станцию метро – уже с другой стороны, где было людно, не так полупустынно, как у их «школьного» погружения под землю.

Ирина Евгеньевна заметила длинные очереди в магазины, отметила про себя, что нужно бы обязательно сюда наведаться как-нибудь самой, а лучше – вместе с мужем. Она чувствовала, как понемногу осваивает город, большой, такой разный, как чужое лоскутное одеяло. На этой стороне проспекта возвышались не какие-нибудь построенные на скорую руку пятиэтажки, а «сталинские» дома с арками, за которыми виднелись просторные дворы. Широкая улица обросла высаженными деревьями. Народ деловито куда-то бежал, а на углу продавали горячие пирожки.

Лилиана жила недалеко, в одном из таких кирпичных добротных домов. Ирина шла с замиранием сердца в предвкушении приоткрытия хотя бы одной, но реальной, настоящей двери в личную жизнь коллеги. Это ее занимало куда больше не всегда понятных анекдотов и обещанных билетов в театр, к которому тоже следовало, по идее, приобщиться, но не сильно хотелось тратить время.

Ирина Евгеньевна, немного стесняясь, как делая первый шаг в холодную воду неизведанного озера, прошла из прихожей в большую комнату.

– У вас очень уютно! И много света!

– Спасибо, – улыбнулась Лилиана и направилась на кухню, чтобы приготовить кофе. – Ирина Евгеньевна, проходите, располагайтесь. Я сейчас. Пойду сварю кофе.

– Да… Уютно и так стильно! Какая красивая мебель…

Она медленно начала двигаться вдоль стены, ощупывая обои, потом вышла на середину и потрогала, как при покупке, разлапистый вальяжный диван, прикрытый нежно-бежевым пледом.

– Только вот я бы не смогла сидеть на диване прямо посередине этой, ну, посредине комнаты…

– Не поняла вас, – Лилиана обернулась и с удивлением посмотрела на гостью.

– Ну… вот диван у вас стоит посредине… За спиной вот тут есть пустое пространство, диван, это… должен, он лучше, если будет стоять у стены. Обычно как бы всегда стоит у стены. Сзади ковер там, на стене, полки могут быть разные. Мне было бы неуютно вот так сидеть посредине комнаты, сзади же могут люди ходить. Движение. А я спиной…

Лилиана не знала, что и ответить. Любое пространство, каждый его сантиметр в небольших советских квартирах, даже в сталинских домах с высокими потолками, старались использовать максимально практично, чтобы каждому в семье, даже коту, который тоже очень кстати вышел их встречать, распушив серый с серебристым отливом хвост, придумать свой личный уголок.

– Не нравится диван посередине? Это же большая комната, – пришла в себя слегка ошарашенная хозяйка. – У стены напротив мой муж устроил себе маленькое бюро, видите? Он сам сделал – такое нестандартное, правда? Ничего ведь оригинального не купишь. Да и вообще… мало что обычно запросто купишь.

– Да, столик очень миленький. Сам прямо сделал? Правда? Но я про другое. Мне некомфортно было бы сидеть на диване, и я не смогла бы спокойно смотреть телевизор, если сзади меня не стена, а пустое как бы пространство. Будете смеяться надо мной, наверное, это глупости, конечно… Но я должна все видеть, если хотите, ну как бы контролировать все в комнате. Это неспециально, как говорится, подсознательно… Я должна видеть все перед собой, все, что происходит, ну это, везде, тут, в общем, в комнате. Если кто-то ходит сзади, за моей спиной, то я буду, ну, я того, буду все время оглядываться, чувствовать свою… ну… нервно чувствовать себя. Я так сбивчиво это объясняю, но это так, это все не должно как бы портить настроения. А вообще все это неважно… Чепуха все. У вас очень уютно. Мне очень, это, нравится. Такая мебель красивая. Все так… в стиль, со вкусом… Такие потрясающие шторы! Вы их заказывали?

Лилиана не сразу смогла переключиться на вопрос штор. Она смотрела на эту маленькую женщину с маленькими руками, как-то неудачно постриженную, обычную моложавую женщину, которая только что высказала желание все контролировать. И что самое важное – после первого удивления она поняла, что это не шутка. Что там у нее в жизни такого, что даже диван в своем доме нужно ставить, как вышку на зоне?

Ирина Евгеньевна не вызывала неприязни. Она не вызывала отрицательных эмоций, не вызывала раздражения. Она казалась душевной и понимающей. С ней было просто поделиться даже, наверное, чем-то сокровенным. Правда, не Лилиане, которая приоткрывала свое сердце с аккуратной сдержанностью далеко не каждому. Новая учительница старалась стать хорошей коллегой и ждала понимания в ответ. «Все мы такие, – думала хозяйка, – но…»

Слова о контроле, страх что-то сделать не так – чем не попытка защиты? Человек приехал из провинции, и – как Лилиане не знать – путь так скользок, если карабкаешься без особой поддержки по столичным ступеням. Она сама почувствовала их твердость и холодность в юности, когда восторженная, наивная пустилась в путь по неведомым дорогам огромного нового города. И юная Лилиана старалась не сорваться, удержаться, подтянуться, дорасти. Она делала все для того, чтобы однажды с чувством удовлетворения, гордости за свои успехи, с вершины достигнутой свободы оглянуться с радостью вокруг.

Но вот контроль… Это немного не то слово. Оно царапало. Оно уже поцарапало. Оно процарапало маленькую дорожку где-то в глубине сознания. А может, просто повисло этаким чужеродным углеродом в воздухе просторной комнаты, которую поделил пополам огромный, любимый, собирающий всю семью по вечерам диван. «Она не так проста, как кажется», – подумала Лилиана. Несколько секунд ушло на странные раздумья-штрихи-штопки. За это время гостья, кажется, успела задать какой-то вопрос и теперь ждала ответа…

– Вы что-то спросили, Ирина Евгеньевна? – Лилиана вынырнула из своих мыслей.

– Да, Лилиана Георгиевна, я вот хотела бы узнать, где вы шторы такие роскошные заказывали? Или покупали? Неужто в обычном магазине?

– Шторы? Я сама сшила. Если хочешь что-то оригинальное, то изволь – бери инициативу в свои руки вместе с иголкой!

– Ах, какая вы умелица! – Ирина Евгеньевна всеми силами пыталась загладить ляпнутое раньше, вырвавшиеся совершенно зря дурацкие слова про диван. Собственно, никто ее мнения не спрашивал, а вот комплементы всегда к месту, когда приходишь к кому-то в дом, тем более первый раз.

– А я мало что умею, – то ли грустно, то ли кокетливо произнесла она. – Но надо же еще где-то найти такую ткань! И потом достать такие красивые палки…

– Карнизы. Это мне родительница одна предложила, когда про ремонт говорили. Не знаю, где работает ее муж, но она мне дала один адресок, и… вот карнизы удалось заказать. Прямо в тон. И клипсы. Большие.

Лилиана задумалась, не слишком ли она суха по отношению к гостье.

– Но знаете, они все равно постоянно сваливаются и приходится залезать на стул и прикреплять.

– А тонкий тюль можно найти в магазине?

– Можно, наверное, – Лилиана видела, что коллега пока мало знакома с московской жизнью, и была готова терпеливо объяснять ходы и выходы, если таковые могут помочь. – На Ленинском есть магазин «Ткани». Знаете, где это? Метро «Ленинский проспект», прямо на площади. Там бывает, говорят. Правда, сами понимаете – длиннющие очереди, чуть ли не запись. Надо поспрашивать. Может, девочки в курсе, где кто что достает.

«Не школа, а золотое дно, – подумалось Ирине Евгеньевне, когда она после недолгого чаепития (хозяйка пила кофе) покидала квартиру коллеги. – Надо только правильно себя вести, не лезть со своими как бы мнениями, и все тогда у меня получится. Они ведь не злые, девочки, просто им все, похоже, слишком легко достается…»

Она не считала себя завистливой. Она не считала себя плохим человеком. Она всегда старалась поступать правильно, ответственно. Она все делала как нужно. Жизнь научила ее все делить на части, на отрезки: географические, временные, на сегодняшние и завтрашние, на близкие и далекие, на важные и не очень, на то, что может повлиять на ее жизнь, и на то, что нужно просто для атмосферы. Да, атмосфера тоже важна. К людям это относилось в такой же мере, но тут требовались внимание и осторожность. Только для сюрпризов и разных непредвиденных обстоятельств она не хотела оставлять места. Ирина Евгеньевна жила и хотела дальше жить так, чтобы неожиданностей у нее не случалось.

Последнее время, по мере сближения с «девочками», ей становилось неспокойно, в первую очередь, именно из-за не до конца ею понятых и не свойственных рядовой школе разворотов, этого «неуемного лицейского духа». Именно так с гордостью называли уклад белой школы Лидия Николаевна и Ида Иосифовна. Ирина не была уверена, что понимает, о чем идет речь. И это ее пугало.

В их странной гордости и идеалистическом восторге крылась опасность, которую Ирина Евгеньевна чувствовала то где-то в животе падающим в никуда камешком, то затылком, как будто вдруг сквозняк прошелся сзади холодной струей, то перехватом горла. И ей физически становилось плохо. Ее охватывал страх. Перед ней открывался непонятный простор, как будто она стояла на обрыве, на последней пяди знакомых запахов и цветов. То, что представало взору, весь этот огромный небесно-горный пейзаж в дымке таинственности, притягивал, приглашал к прыжку. Ирина ощущала в себе сбой, распад внутренней гармонии – не нужно ей никаких прыжков, никакой красоты. Ей вполне хватит прочного асфальта под ногами.

Ирина Евгеньевна была убеждена в том, что отношения с коллегами нужно строить, а особенно аккуратно – с теми, кого она не понимала. Да, она себе честно признавалась: не понимала. Увы. Они ее восхищали, это верно, но были другими, совсем другими. Да здесь все другое, говорила она себе, правда, сама в это верила слабо. Сослуживцы мужа, соседи по дому, с которыми она уже познакомилась, да и часть педагогического коллектива, как ни высокопарно это звучит, были вполне понятным миром, ничем не отличающимся от того, откуда она приехала. Почему бы ей не сблизиться именно с ними, чтобы остаться самой собой?

Что ее притягивает к этой группе, компашке, интеллектуальной банде со своими особыми словечками-паролями, к людям, которые никого вокруг не замечают? Один вызов и только. Не раз она перехватывала их насмешливые взгляды, когда на педсоветах какая-нибудь школьная дама совершенно правильно возмущалась из-за сережек в ушах девочек. Или вот недавно обсуждали театр. Школьный театр. Какие средства в это вбухиваются! Боже ж мой! Сборы макулатуры им не интересны, металлолом не собирают вовсе, а театр… Даже к ней обратились за поддержкой. Вы, дескать, словесник, вы тоже можете поучаствовать, себя по-новому раскрыть и детям дать возможность реализации и творчества. Она не смогла толком ничего ответить.

Ирина Евгеньевна знала, что не все пока реализовала, как мечтала, но к их театру ее планы точно никакого отношения не имели. Она молчала и не знала, что сказать, застыв между этими «вольными каменщиками» и парторгом, которая внимательно наблюдала за ней со своего места у окна и постукивала карандашом по тетрадке. Что она туда записывала, интересно? Как тут быть? Она решила, что пока можно и сыграть в наивную новенькую, а потому показательно засмущалась и сказала, что обязательно, несомненно подумает.

Нет, думать о каком-то самодеятельном театре после уроков с уже и так надоевшими учениками она не собиралась. Но как соединить несоединимое? Ей хотелось стать такой же свободной, яркой, запросто ходить в гости, рассказывать анекдоты, как Нина Абрамовна, иметь такую эрудицию, как у Лидии Николаевны, уметь к месту вставить пару фразочек на английском, как Рита и Ольга. А вот зачем при этом быть фигурой раздражающей, провокационной для администрации? Ладно, администрации, там тот еще директор, сам всех собрал таких особенных… Зачем делать врагами школьных идейных тяжеловесов, которые сгруппировались вокруг парторга и очень зорко, как уже поняла Ирина Евгеньевна, наблюдают за работой коллег по воспитанию советского подрастающего поколения? Главное – во имя чего?

Свежий анекдотный взгляд не сегодня проложил первую скептическую дорожку в ее восприятии окружающей действительности, она не считала себя дурой. Но разрушать в своем мире она ничего не стремилась и никому бы не позволила.

* * *

Она ехала, качаясь и отдавшись этой качке, в вагоне метро, смотрела в темноту за окном, отсчитывала станции, боясь проехать. В переходе Ира уже привычно пошла направо, потом по лестнице… Немного приостановилась перед эскалатором, перебирая ногами, прежде чем решительно вступить на скользящие вздымающиеся ступеньки…

«Как я устала», – подумала Ирина. Дорога была долгой, нудной и людной. Все толкались, куда-то неслись, даже если это и не утренний час пик. «Могла бы устроиться в школу поближе к дому», – ворчливая мысль с маминой интонацией ходила туда-сюда в голове. Ощущение неприятное. Как будто кто-то посторонний двигает мебель в твоем доме. Пришлось с ней внутренне поспорить: «Я все делаю верно. Не страшно, что дорога… В этой школе все будет хорошо, вот увидишь, мама! Да и все увидят!»

– Иринушка, я готовлю ужин! Раздевайся! Давай быстрее! Где ты ходишь? Я начинаю уже тебя ревновать к твоей школе!

– Привет, привет, Толя! Иду, родной! Как хорошо дома…

Ирина любила возвращаться, когда муж и дочь уже дома, вслушиваться еще из-за двери в звуки радио или телевизора, в уютную вечернюю болтовню, угадывать доносившиеся из кухни запахи. Толя хорошо готовил, любил это делать. Вот еще одна деталь, которую Ирина держала в тайне и предпочитала не знакомить посторонних со своим мужем. Все мое только мое, повторяла она слова своей бабушки и встречалась с подругами только днем. Не стоит нарушать ритм своей семейной жизни и, главное, – не надо ничего смешивать. Не стоит рисковать.

Толя был высоким, с возрастом стал интересным, оставив далеко позади не уверенного в себе худощавого юношу. Ирина готова была рассказывать о нем с гордостью, представляя как полученную ею награду или приз. В гости, если звали, она старалась ходить с Толей только туда, где – она узнавала заранее – застолье не обещало никаких сюрпризов в виде случайно забежавших на огонек одиноких женщин. Ох уж эти одиночки-разведенки… От них все беды приличным людям…

«А почему бы не завести кота? – подумалось ей вдруг. – Ведь у Лилианы есть. Надо только узнать, какой он породы. И пореже болтаться не пойми где после работы…»

Сестры

– Сделай погромче телевизор, пожалуйста! «Время» начинается.

Программа «Время» была обязательной в вечернем семейном общении, когда ужин закончился, грязные тарелки составлены в раковину, а дочь уже наконец улеглась спать с плюшевым рыжим мишкой в обнимку. Ирине хотелось, как обычно, забраться на диван с ногами, укутаться в плед и Толины руки, обложиться маленькими подушечками-думочками и вместе с мужем смотреть в светящийся квадрат телеэкрана. «Вот бы и кот пушистый пришелся кстати», – снова подумала Ира, устраиваясь поудобнее.

– Ирочка, телефон! Я подойду? Междугородний!

Услышав прерывистые звонки, Ира сразу поняла, что надежда на спокойный вечер провалилась. «Нет, нет, неважно», – одернула сама себя, поспешно выскакивая из-под теплого пледа и с сожалением оставляя под ним, на согретом собой и семейным теплом местечке, пустую надежду на тихий вечерний уют. Она, конечно, была очень рада звонку – все должно было говорить об этом: и быстрые движения, и радостная улыбка… Она знала, кто это, знала почти наверняка. Ира вздохнула, как всегда оказавшись между двумя полюсами чувств, анализировать которые ей никогда не хотелось.

– Привет, сестренка! – сказала трубка громким напористым голосом.

– Ларочка, родная! Как ты? Давно не звонила! Как мама?

– А что тебе звонить-то? Тебя то нет, то ты тетрадки свои проверяешь. А сама чего не звонишь?

– Ну, Ларочка, ну что ты прямо вот так, сразу, с места в карьер… Я так рада, что ты это, позвонила… Зачем мы торгуемся? Я ведь работаю, ты же знаешь…

– А я дурака валяю! Ты не забыла, что все на меня оставила: маму, квартиру? А я… Я, между прочим, строю при этом, как могу, и свою жизнь, вдали от столичных проспектов с вашим изобилием…

– Я знаю все, Ларочка, милая, вам тяжело, я буду вам помогать… Ох, да какое тут изобилие… Пока все в общем, все еще и не совсем, не до конца устроилось, не так, как ты думаешь, – Ира не понимала, почему вынуждена оправдываться, постоянно испытывая в разговоре с сестрой вину за свой отъезд, да и вообще за всю свою нынешнюю жизнь, но никуда не могла от этого спрятаться. Она мямлила и сбивалась больше обычного, подбирая слова, которые не ложились мягким полотном, а вставали колом, осколками в каждой рваной, рассыпающейся на глазах фразе. – Я только нашла… э-э-э… хорошую работу, только втягиваюсь, а это трудно, а тут еще и дорога, метро, это ну… выматывает. Всегда вокруг так много ну, народа… Ни одной свободной минуты… Ты же знаешь, что школа – это как бы постоянно, ну это требует постоянной подготовки, ни на секунду нельзя отвлечься… Мои коллеги…

– Да ладно, ты уже сколько времени говоришь, что только нашла… Коллеги тоже, новое общение, новые возможности, небось неплохо развлекаетесь? Слышали, слышали! – Ларочка нехорошо засмеялась. – Неважно, забыли, все в порядке. Помогать особо не надо. Но пришли, конечно, денежек чуть-чуть, и все. У нас тут в городе не так, как в Москве вашей, все доставать надо. Если ты еще не забыла.

– Ну что ты говоришь… Здесь тоже все надо доставать, между прочим! Но ладно, наверное, у вас, конечно, как бы все сложнее… А как твой поклонник? – Ирина стремительно поменяла тему на более приятную для сестры, которая могла оказаться спасительной этим вечером и для нее. – Как его зовут? Сережа? Он нам с мамой так тогда понравился…

– Вспомнила… Сестренка! Он давно в прошлом. Козел редкостный оказался.

«Невпопад, черт, опять она одна и злится», – подумала Ира, которой очень хотелось, чтобы Лариса наконец устроила свою личную жизнь. Ведь устроить свою жизнь, и в этом она была убеждена, можно только с помощью правильного замужества.

Ирина любила сестру не просто с нежностью и заботой, а со значительной долей самопожертвования и, главное, что добавилось недавно, с чувством вины. Лариса была моложе на шесть лет, выше Ирины на голову. Когда она гляделась в зеркало и откидывала назад решительным и, как ей казалось, элегантным жестом кинозвезды длинные светлые волосы, считала себя безупречной.

«Платиновая блондинка, – рассказывала всем с придыханием Ирина. – Она такая красивая, умная, талантливая! Она говорит на нескольких языках, причем выучила их почти сама, она пишет стихи и прекрасно учится! У нее блестящее будущее!»

Что из перечисленного было правдой, что полуправдой, никто не знал, возможно, даже Ирина, но она свято верила в то, что говорила. Как и муж Толя, младшая сестра была поводом для гордости и тем отражением истинной, почти чеховской интеллигентности российской глубинки, о которой нелишне напомнить разным столичным штучкам.

Лариса же, в свою очередь, сестрой ничуть не гордилась. Она принимала любовь близких и внимание к своей персоне как должное, ни секунды не усомнившись в том, что по-настоящему хорошее место под жизненным солнцем заготовлено именно ей. А сестра… что сестра? Ну сестра… Сестре удалось и выйти замуж, и попасть в Москву. Два – ноль. Пока два – ноль.

Лариса нолем себя ощущать не привыкла. Тем более по отношению к невзрачной внешне и опасливой во всем сестре. Что Ира обязана сделать для семьи – это помочь Ларочке. В конце концов это ее долг. Ее и так всегда, по убеждению Ларисы, мама любила больше.

Ирина знала о том, что Лариса так думает, чувствовала все движения Ларочкиных мыслей. Она понимала любой брошенный взгляд, болезненно воспринимала любую колкость, ощущала до мурашек волну ее зависти, но никогда бы в этом не призналась даже самой себе. И радостно бежала на телефонный, разрывной и уничтожающий семейный вечер требовательный зов. Если бы можно было сестре что-то объяснить, она бы уж точно сделала это. Впрочем, она постоянно и пыталась, приуменьшая успехи, преувеличивая заботы и доказывая свои любовь и преданность. Но с каждым телефонным звонком все становилось только хуже.

Никто не знал, правда ли Ларисе не давали спать обиды, затаенные с детства, спрятанные глубоко, выплаканные в подушку, размазанные по тарелке манной кашей. Или, может, те самые старые мелкие обиды с каждым годом и каждым успешным шагом сестры обрастали мясом унизительного отставания в жизненном благоустройстве? Все складывалось, раскладывалось по полочкам, упаковывалось в ящички памяти, в бисерные, отливающие неверным лунным светом ячейки снов. Все скрупулезно подсчитывалось, запоминалось, всему велись счет и учет. Бухгалтерия обид и несправедливости. Зависть? Лариса бы никогда не призналась в зависти к сестре, нет. Она была убеждена в великой, не имеющей никакой логики жизненной несправедливости. В результате к тридцати годам ее накрыл огромный рыхлый и не помещающийся внутри нее душный, ватный ком из разных неудач ее жизни, где ничего не забывалось и не прощалось.

Лара отняла трубку от уха и посмотрела в черные дырочки с презрением. «Поклонник… Дура недалекая… Как можно было оставаться с парнем, который относился ко мне, как к обычной девке во дворе? „Пошли погуляем…“ Точно козел, только на прогулки и способен… Как же ей хочется от меня отделаться! Темы меняет, чтобы не быть ответственной ни за что. Уехала себе, сбежала, и все, с глаз долой – из сердца вон, как говорится», – думала, зло покусывая губы, Лариса.

После неудачного обсуждения личной жизни сестры Ира, пробираясь с опаской дальше по расползающемуся на куски разговору, поспрашивала осторожно о маме, о знакомых, о неважных мелких делах и случаях. Лариса отвечала стеклянным голосом. Даже на расстоянии – было слышно – он рассыпался с каждым кратким ответом на мелкие осколки недовольства, с трудом сдерживаемого раздражения, на лоскуты осточертевшей жизни что рядом, в квартирном рутинном быте, что там, снаружи, под заманчиво горящими чужими окнами.