Творец бессмертия, или Исповедь гения

– Под твоим строгим взором я вынужден сознаться: «Виноват! Очень уж хочется заморочить тебе голову! Но Пашка меня сразу предупредил, что ты человек весьма серьёзный, потому у меня вряд ли что-то получится!»

– А ты такой послушный, что всем сразу веришь? Или больше надеешься на себя? – крепко зацепила меня Светлана.

– Понимаешь? Я лишь сегодня узнал, что он тебе не брат, – увильнул я. – А как я мог брату не поверить. Уж он-то тебя должен знать!

– Ты не ответил на мой вопрос! – засмеялась девушка, тряхнув копной волнистых волос с лёгкой рыжинкой. Такие волосы, как слышал, сейчас не в моде. Всем женщинам вдруг понадобились прямые как мышиные хвосты. А мне, как раз, нравятся волнистые, даже кучерявые женские волосы, лишь бы не мелкими колечками, как у негритянок.

Я обратил своё внимание, что Светлана тему о том, кем ей приходится Пашка, обошла стороной, значит и мне надо поступать так же. Видимо, она не желает об этом говорить. Гордая девушка. Не хочет вызывать к себе жалости. Желает, чтобы к ней относились по заслугам. И мне это очень понравилось.

Я проводил Светлану до ее дома. По дороге всё думал, как бы ловчее повторить прогулку, чтобы не в просящем режиме, а то ведь откажет, тогда придётся умываться! Но Светлана вдруг сама предложила:

– Вот что, Саша! Завтра я буду занята. Предлагаю встретиться послезавтра.

– Увы! Послезавтра вечером я работаю. Может, в среду?

– Неужели мы сразу упёрлись в несовместимость? – пошутила Светлана.

– Это досадная случайность. Было бы желание встречаться! Но я за среду!

– Что ж! Первый наш вечер прошёл интересно. Я с нетерпением жду следующего! – совершенно откровенно произнесла девушка, повернулась, поставив точку, и не спеша зашла в подъезд своего дома. Через некоторое время я увидел осветившееся на четвёртом этаже окно.

«Вот, узнал о ней ещё кое-что!» – подумал я и от необъяснимой радости, охватившей меня от и до, засмеялся и зашагал к своему дому, иногда подпрыгивая от избытка чувств.

Нет необходимости кому-то знать о наших последующих встречах. Скажу только, что они стали регулярными и частыми. Нам было очень хорошо вдвоём.

Я с удовольствием слушал Светлану – она так весело рассказывала о своей жизни в детском доме, что я даже позавидовал ей, не узнав в своей судьбе того же, что с лихвой досталось ей. Конечно, в ее рассказах жизнь искусно приукрашивалась наблюдательностью Светланы и ее тонким юмором, уважением к воспитателям, которые оказались душевными людьми, и любовью к очень многим друзьям и товарищам. Но, слушая ее, я радовался, что девушке не пришлось попасть в какой-либо ужасный детдом, каких, наверно, в стране было много.

Светлана с интересом слушала мои байки о детстве, об университете и, особенно, о моих родителях. Именно они интересовали мою подругу более всего. И причины этого мне были понятны.

Мне Светлана не то, что бы нравилась, куда там?! Я уже ни одного дня не мог без нее прожить и изнывал от душевных терзаний, если такое получалось по независящим от нас причинам.

В своих мыслях я давно называл ее «своей Светкой» и моё молодое воображение подчас вибрировало во все стороны, но с ней я не позволял себе ничего лишнего. Я не мог допустить того, чтобы о моей Светлане вдруг не лестно подумали Пашкины родители, которых она воспринимала как самых близких ей людей.

Я не мог огорчить ни Светлану, ни их. А им действительно показалось бы очень недостойным, если бы внезапно узнали, что Светлана практически стала моей женой, не попросив их благословления. Да и как эти милые люди, уважаемые мной, посмотрели бы тогда на меня? А ведь скоро они станут ещё и моими родственниками. С ума сойти – родственниками моей жены! Моей Светки!

Мы, разумеется, взрослые люди и имеем право на самостоятельные поступки, но эти поступки не должны исходить из того, будто весь мир существует лишь для нас двоих. Мы не должны нарушать права на достоинство других людей в этом мире! Не должны нарушать самые различные писаные или не писаные правила. Тем более что эти люди сами по себе нам очень дороги.

Вот таким я тогда был моралистом. Впрочем, с тех пор не сильно и изменился!

«Светка! Моя Светка! – думал я с умилением каждую минутку. – Ты же такое чудо! Уж не знаю, за какие заслуги оно мне досталось?! Ты не переживай ни о чём, родная моя, я скорее умру, нежели сделаю тебе больно, хоть в чём-то. И никого не подпущу к тебе! Ни о чём я так не мечтаю теперь, кроме того, чтобы сделать тебя навеки счастливой. Самой счастливой на всём белом свете! И я уверен, что мне такое по плечу!»

Боже мой! – восхищался я. – Природа, безусловно, непревзойдённая мастерица создавать чудеса! Мастерица во всём! Но в Светке она превзошла саму себя! Какая же красота вышла из-под рук природы?! Если бы существовали объективные критерии совершенства, то в качестве идеала женской красоты, без какого-то сомнения, подошла бы именно она, моя Светка! Неужели кто-то в этом может хотя бы усомниться, не говоря уж о том, чтобы возразить! Всё в ней исполнено с божественным совершенством.

Божественная фигурка великолепных пропорций, не испорченная ни худобой, ни какими-то излишествами! Эти фантастически прекрасные кисти рук, эти пальчики с ноготками изумительной формы, без каких-либо лаков и украшалок, они меня просто с ума сводили. Мне так нравилось брать их в свои ладони, нежно обдувать и обцеловывать каждый пальчик! Какое же чудо, твои руки, Светка моя! Какое чудо ты у меня!

При всём том, я до тех пор не видел свою Светку голой. Лишь однажды, когда мы вчетвером на Пашкиной лодке глиссировали по Волге. С нами были тогда Светлана и Ира, ее подруга. В какой-то момент девчонки остались в купальниках, обычное дело, но у меня от этого закружилась голова, когда я увидел Светку. Боже мой! Я нисколечко не ошибался, когда мысленно ее раздевал. Вроде ничего нового не обнаружил, но как же она хороша, как хороша моя Светка!

Я мог бесконечно думать о том, что мне было дорого в ней, что я в Светке трепетно любил. А уж самое прекрасное из всех прекрасных Светкино лицо я просто боготворил! Мне бы таланты Рафаэля, чтобы передать на бумаге всю красоту этих потрясающих линий! Я обожал чудный овал ее лица, как у Мадонны, цвет чуть загорелой кожи, ее правильные губы без признаков помады, носик с несколькими веснушками и, главное, со столь выразительными глазищами. Иногда они казались мне пугающе строгими, бывали притягательно нежными, а то и лукавыми или недоуменными – если старалась меня предостеречь или остановить.

Но какие же у Светки глазищи – не передать! Никогда не встречал ничего подобного вообще, а, тем более, столь красивого. Уверен, что ни одному художнику не поверят, если он как-то умудрится изобразить их во всей красе! Они же – подлинное чудо природы. У всех, кого я знаю, вокруг зрачка всего одна радужная оболочка, а у моей Светки – две! Два тоненьких выразительных колечка. Сразу от зрачка начинается узенькое светло-зеленое, а уж его окружает широкое и голубое-преголубое! А всё вместе, стоит взглянуть Светке в эти чудесные глаза, сводит с ума не только завораживающей необычностью, но и удивительным эффектом голубого сияния.

Да, нет же! Мне этой неземной красоты ни за что не описать! Ее можно лишь самому увидеть, чтобы влюбиться навсегда, а другим девчатам лопнуть от зависти!

Я мог бесконечно долго думать о Светке, но мне почему-то становилось не по себе, если я вспоминал ее как бы по частям. Кощунство какое-то, так мне тогда казалось. Сам не могу понять ход тех своих глупых мыслей влюбленного, но меня что-то самым странным образом к тому и подталкивало! Вот я видел только ее милое лицо, вот только руки, вот грудь, локоток, изгиб изящной шеи, которой позавидует любая балерина, или необыкновенно пахнущие мягкие рыжевато-льняные волосы. Таких сегодня у русских женщин и не найдёшь, пожалуй, разве что у латышек или эстонок ещё частенько встречаются, да у моей Светки… Из этих волос, если в них окунуться, я без Светкиной помощи не смогу вынырнуть.

И всё же свою Светку я всегда воспринимал целиком! Всего человечка, милого, родного и любимого, разом. Я любил ее всю без исключений и без остатка. И думать о ней, или говорить, если вдруг бы с кем-то стал, мог лишь в этом ее прекрасном женском облике, который с некоторых пор видел перед собой, стоило прикрыть глаза.

Девятое октября нам запомнилось так, что лучше бы его вовсе не было ни в одном в календаре и, тем более, в нашей жизни! Но девятое октября всё же случилось.

Все предыдущие дни я жил, одурманенный нашими отношениями. Потому всё дальнейшее представлялось мне в таких же радостных ярких светах и чудесных красках, окутанное тем самым непонятным никому счастьем, с которым поэты связывают настоящую высокую взаимную любовь, при которой можно желать счастья всем на свете и одновременно никого вокруг себя не замечать, кроме единственного родного человечка.

Чарами того сладкого чувства я парил над землёй, парил над тем вечером, над уставшим за день и вразнобой засыпавшим городом. Подобного внутреннего покоя, согласия и одновременно самого творческого возбуждения во мне никогда не случалось.

Дошло до того, что мне, всегда иронично относившемуся к любому рифмоплётству, самому захотелось сочинить самые возвышенные стихи, которые смог бы душой впитать каждый человек на Земле. Чтобы все ощутили такое же счастье, какое чувствовал я.

Неужели пришла она – та самая любовь, над которой я всегда подтрунивал, понимая если не душой ее эфемерность, то уж умом, это точно!

Но как же мне объяснить тебе, моя Светка, насколько ты мне дорога!? Как я восхищаюсь тобой, как любуюсь, как люблю, как безмерно обожаю! Как не хочу обходиться без тебя даже одной секундочки! С этих пор навсегда только ты, и только с тобой! Я даже не могу вообразить ничего другого! И не хочу! Мне даже страшно представить, будто что-то нас может разлучить! Не хочу быть без тебя и не буду! А если вдруг придётся – так лучше умереть!

В тот вечер, гуляя, как обычно, допоздна, мы основательно вымокли под холодным дождём, набросившимся на нас внезапно. Нам только и оставалось поскорее оказаться дома, чтобы согреться и просушиться в тепле.

Когда мы выскочили из троллейбуса, оказавшись почти у цели, сильный ветер снова вдул в нас внушительную порцию дождя. Мы сразу замёрзли еще сильнее, но, согреваемые счастьем, со смехом вбежали в подъезд твоего дома, где я притормозил.

– Ну, и что же ты, Сашка? – засмеялась Светланка. – Побежали ко мне сушиться!

Вспоминаю теперь с улыбкой, что за прошедшие месяцы, почти год, я ни разу к тебе не поднимался в квартиру. Я не считал это удобным. Но теперь меня потрясывал капитальный озноб, и ещё ты надо мной посмеивалась, разрушая мои принципы.

И всё же я удержался от соблазнов и решил бежать домой, о чём тебе и объявил.

Светка, насмехаясь надо мной, уточнила:

– Сашка! Неужели ты такой непоколебимый противник сексуальной революции?

Я дрожал. Мне было не до провокационных разговоров, и всё же я чуть не завёлся:

– Самое время об этом…

– Действительно, самое время! – расхохоталась Светланка. – Не дури, Сашка! Ведь простудишься не на шутку! Сейчас же побежали ко мне! Будем вместе воевать с той самой революцией!

– Некрасиво получится, если твои узнают! – продолжал упираться я. – Если так уж тебе революции полюбились, то должна знать – враги подсунули нам их для нашего же одурачивания, а на деле внедряли массовый разврат населения. Никто еще живым из отравленной паутины не выбирался! Это же совсем не шутка – это очень опасная диверсия! Это настоящая эпидемия…

– Сашка! Брось выдумывать и артачиться! Какой еще разврат? Дрожишь от холода и сырости! Пошли же, дурачок мой любимый! Ты же ко мне идёшь, а не к кому попало! Пошли, просушимся… Мы же взрослые люди!

– Ты, как раз, еще совсем глупенький ребёнок!

– Это ещё почему? – засмеялась Светлана.

– По уму! Потому что тебе до сих пор кажется, будто взрослые могут делать, что им вздумается! На деле же взрослый человек твёрдо знает, что делать можно, а что нельзя! В соответствии с этим всегда и поступает!

– Ты тоже не взрослый человек! – чмокнула меня в щёку Светка. – Ты просто глупенький! Заболеешь, и мне придётся ставить тебе банки и делать пребольнющие уколы! Не хочешь? Тогда пойдём же скорей! Ну, пойдем, дурачок ты мой хороший!

– Тогда я домой позвоню, – предупредил я Светлану и метнулся в телефон-автомат, прижавшийся своей стандартной будочкой к соседнему дому. – Ведь родители не приучены к отсутствию сына ночью. Ещё переволнуются, не дай-то бог!

– Обязательно позвони! – сразу согласилась Светлана. – И очень хорошо, что беспокоишься! А я поднимусь в квартиру, хотя бы чайник поставлю…

Я снял трубку и несколько раз прокрутил разболтавшийся телефонный диск. Гудки долго оставались длинными. Гудки, гудки, гудки…

«Странно, всего девять часов. Родители в такое время не спят, тем более, я не вернулся».

Наконец трубку сняла мама, и я услышал ее тяжелое всхлипывание:

– Саша, папы больше нет… «Скорая» не помогла…

Я услышал, как из рук матери выпала телефонная трубка. Я ничего не мог понять. Может, это была не мама? Может, она ошиблась? Или был чужой телефон? Боже мой, всего этого не может быть! Не может быть! – завыл я от понимания невозможности что-то исправить. – Как же теперь? Или всё же ошибка?

Я плохо помню, что было потом. Помню только, как тупо добрался до четвёртого этажа, ладонью придавил кнопку звонка, не отпуская…

Светлана открыла со смехом и словами:

– Ты что? С ума сошёл… – и осеклась, разглядев меня. – Сашка, что с тобой? Что случилось? – догадалась она, но не поверила, что в ее безмятежность и уже забрезжившее семейное счастье опять ворвалась разрушающая всё случайность. – Опять случайность! – протянула Светлана и опустилась на колени рядом со мной. – Что случилось, Сашенька? Ну, скажи, родной, что случилось?

– Отец… «Скорая» не помогла. Надо спасать маму. Я пошёл…

– Я с тобой! Только переоденусь.

Глава 14. Жизнь сменила знак

Событий тех печальных дней я не запомнил. Теперь кое-что отрывочно возникает в моей памяти, словно в плотном тумане, а некоторые подробности я вообще восстановил для себя лишь по рассказам Светланки.

Она оказалась крепче меня. Именно на ней всё держалось в то очень трудное время. Я же расклеился на все сто. Светланка рассказывала потом, будто я был в страшном состоянии. Просто невменяем.

– Сашка, ты эмоционально беззащитен! – потом рассказывала она. – У тебя совсем нет кожи! Всё через сердце, а оно ведь не железное. Его беречь надо, глупенький ты мой. И меня надо беречь… Как я без тебя жить буду?

Светлана могла водить меня всюду, куда было надо, ведь мы пережили похороны отца. Могла кормить, возить, даже укладывать спать – я во всём ей подчинялся беспрекословно, ничего не понимая, как живой манекен, не больше. Совсем ничего не понимал. На вопросы отвечал как-то странно, не разобрать. Сам же ни о чём не спрашивал и не говорил.

«Страшно мне было глядеть на тебя!» – потом созналась Светлана.

О собственных ощущениях тех дней я рассказывать не буду. Хотя понимаю, кому-то воспоминания сумасшедшего могут быть интересны.

А уж потом, – рассказывала мне Светлана, – уже семнадцатого октября, я вообще за тебя испугалась. Ты сам-то хоть помнишь? На девятый день, когда много народу собралось помянуть твоего отца, хорошо хоть его завод что-то взял на себя, уже твоя мама не выдержала долгого напряжения. И все наши похоронные ужасы повторились заново. А ты был как кукла! Ничего не понимал!

В общем, мы тогда через такое прошли, Сашка, – рассказывала мне Светлана, – что никакому врагу не пожелаешь. Мои тогда, Геннадий Петрович и Антонина Сергеевна, во многом нам помогли, глядя на мои с тобой страдания.

Геннадий Петрович даже организовал тебе консультацию у известного врача. Страшно сказать, ходила я с тобой к психиатру. Но он-то, как раз, меня немного успокоил. Убедил, что сдвиг сознания у тебя произошёл из-за сильнейшего стресса. Почти наверняка, он окажется временным и скоро пройдёт сам собой. Обязательно пройдёт! Надо только терпеливо ждать. Ну, и из лекарств кое-что тебе выписал. Сказал, будто они на всякий случай, для ускорения процессов, но не навсегда. И то уже казалось мне хорошо.

Надежда – это, конечно, прекрасно, да только дни уходили, а сдвиг твой оставался. Я вся на нервах! Руки опускались. Представляешь? Впрочем, такое ты представить не сможешь! Я ведь только нашла тебя, думала уже, что судьба моя наладилась, а тут опять всё рухнуло! Да еще как рухнуло! Ты находился весь день рядом, да только совсем не ты! И не знала я, как мне быть? Не знала чем тебе помочь и себе? И болезнь у тебя какая-то странная была – хуже, пожалуй, и придумать-то трудно! Есть человек, и нет человека!

На девятый день, то есть, в день памяти теперь уже твоей покойной матери, двадцать пятого октября, повезла я тебя на кладбище, и среди тех крестов ты как будто стал оживать. Вижу, уже понимаешь происходящее, взгляд стал осмысленным, но молчишь, стараешься, вижу, сам разобраться во всём.

А сама-то я думаю, это очень хорошо, что проснулся, да как бы ты, разобравшись во всех случившихся наших трагедиях, опять не сдвинулся, да еще сильнее. Это же какая нагрузка на психику?!

А на следующее утро ты засобирался на работу. Видимо, не всё вполне понимал. Я тебе тогда объяснила, что на работу тебе не надо, потому что ты и я в отпуске. Так оно и было. И тебе ведь дали какие-то отгулы, и мне Геннадий Петрович отпуск устроил.

Рассказывала я тебе то, да сё, а сама не могу не плакать, вот тогда ты и очнулся окончательно. Стал меня утешать! Пожалел меня! Видно, сильно любишь, вот и выздоровел, чтобы больше меня не терзать! Такая у нас с тобой история, Сашка ты мой хороший, приключилась.

«Давно это было, – подумалось мне. – Столько лет прошло! Чтобы все сосчитать, так и пальцев не хватит!»

Но дальше-то я и сам всё помню. Мозги постепенно заработали. Только оглядываться в прошлое я и потом опасался. Очень уж тяжелые в нём события остались, а их последствия не сгладятся, пожалуй, пока жив буду.

Мне ещё, можно считать, повезло! Ведь остался бы я на всей планете Земля в одиночестве, если бы не моя Светланка. Сдали бы меня в дурдом! Даже представить страшно! А она все дни, дольше двух недель, со мной как с маленьким… Единственный родной человек у меня на свете остался.

Можно было бы надеяться, что после тех бед наши проблемы должны были бы рассосаться. Вполне достаточно вымучили! Но, как бы ни так! Они лишь добавлялись, вот только стоит ли теперь о том вспоминать?

Впрочем, веселее остальных оказалась одна проблема (мне неудобно даже говорить). Она со всего размаху ударила, так сказать, по моему мужскому достоинству.

Надо же! Эти проклятые стрессы всё успевают разрушать!

После полного осознания своего нового качества, или как это можно назвать, меня основательно перетрясло. И Светка опять за меня испугалась. Она ведь уже насмотрелась, как я умею сходить с ума. Не дай-то бог кому-то пережить подобное! Оно и понятно, человек жениться надумал, а тут – на тебе! Сюрприз с неизвестным продолжением и печальным приложением! Какой жене такой мужик нужен?

Однако урологи, когда узнали причину моего недуга, сравнительно быстро привели меня в порядок. И за то им большое спасибо! А я уж думал, будто наша медицина давно лечить перестала – только рапортует о неведомых никому успехах, а в то же время стремительно сокращает больницы, поликлиники, финансирование, персонал.

И всё же вышло так, что я и перед медициной оказался виноват! Больно уж круто ее обругивал! И, говорили мне, будто обругивал не заслужено. Мол, она-то пыталась тебя лечить, не отказалась, а ты о ней такого наговорил…

Возможно, они в чем-то правы! Однако ни отца моего, которому и пятидесяти не исполнилось, ни мать ведь не спасли. С отцом ещё можно понять – очень уж стремительно всё развивалось, а инфаркт у матери можно было и предотвратить, если бы только предвидели ситуацию. Но никто вовремя не подумал. Ни медицина, ни окружение. Даже лекарства сердечного не нашлось под рукой. Вот ведь как странно получилось! Водку привезли на кладбище, а первую помощь для больного сердца почему-то не взяли!

Возобновить работу на хлебозаводе мне не удалось. Меня с него попросту попёрли. Я, естественно, захотел выяснить причину нарушения трудового законодательства, но ответ получил в худшем стиле грязного саратовского рынка:

– Вас же долго не было, а народу хлеб нужен! Неужели и этого не понимаешь?!

Пожалуй, то был намёк на моё психическое состояние. В общем, мне всё, конечно, было понятно, кроме одного, пожалуй: «Почему всюду стало побеждать невежество, подлость и беззаконие?!»

В отделе кадров меня вообще унизили, нагло отказав вернуть трудовую книжку («У нас ее и не было никогда!) и дать расчёт за отработанные дни. Я едва сдержался, чтобы не плюнуть в лицо этой разжиревшей тётке на должности начальника отдела кадров. Ворьё!

Пришлось возобновить поиски какой-нибудь устойчивой работы, но по прихоти торгашей жизнь в стране уже полным ходом неслась в сторону новогодних праздников, сулящих им невиданные барыши. В такой жизни мне рассчитывать было не на что, если не считать случайного калыма. А перед приближающимся праздником как раз сильно возросла нужда в таких специалистах как я.

Светланка завязала со своим отпуском тоже раньше срока, загадочно добавив, что все не догулянные дни скоро нам могут пригодиться. Я смысла той фразы не понял, но переспрашивать показалось неудобно, потому промолчал, надеясь разобраться в будущем.

Поначалу мы жили в Светкиной квартире, давненько и уютно оборудованной самой хозяйкой, хотя силами и средствами Геннадия Петровича, а уж потом, когда я немного успокоился, переселились в родительскую двухкомнатную, где я вырос.

И хотя мы со Светкой по приходу с работы находились совсем рядышком, как супруги, но последние трагические события, моя болезнь и незатухающие тяжелые переживания мешали нам забыть обо всём.

Какое уж там счастье? Счастья-то, как раз и не было. Была обостренная больная память, и были незабываемые тяжелые потери! В других условиях мы, конечно, пребывали бы на седьмом небе, но не тогда.

Мы были взаимно нежны, мы были заботливы, но между нами непреодолимым препятствием стояли прошедшие дни, не позволявшие приблизиться друг к другу. Может, еще и оттого мы испытывали дополнительную подавленность и необъяснимую виноватость. В общем, настроение постоянно оставалось траурным, как у недобитых.

Наконец, я, постоянно придавленный ощущением не отступающей беды, пересилил себя и нежно прижал Светланку к себе:

– Вот что я решил, хозяйка моя! Плохо это или хорошо, но нам нужно начинать жить. Жить, глядя не в прошлое, каким бы оно ни было, а жить своим настоящим и своим будущим. Пора сбросить с себя этот непосильный груз, иначе он нас задавит! Сколько бы я не тащил его на себе, потерю родителей это не возместит!

Светланка ничего не ответила. Ведь она прошла через такую беду в возрасте пяти лет, и потом несла ее много лет, разъедающую душу. Она знала, что ослабить боль не получится. Потому, давно сострадая мне и не зная как помочь, она лишь легонько прикоснулась своими губами к моим губам. Потом ещё раз прикоснулась, едва уловимо, молча отвернулась и отошла в сторонку.

Меня потрясла изящная простота, в которой моя Светка была абсолютно прозрачна в каждой своей мысли, в каждом намерении, в каждом деянии. Она же святая! Только святой доступна столь великая и бессловесная душевность.

А она вдруг зашептала:

– Ты прав, Сашка! Ты у меня снова молодец! А я тебя люблю еще сильнее! Действительно, пора нам строить свою жизнь!

– Иди ко мне… – я был потрясён происходящим волшебством своего возрождения.

– Нет, Сашка! Только ночью. Ровно в полночь мы начнём с тобой новую жизнь! Счастливую жизнь! И в ней всегда будем вдвоём!

– Почему же вдвоём? Мы никогда не расстанемся, но у нас же будут свои дочки и сыночки! Будут?

– Подчиняюсь беспрекословно! – засмеялась Светлана, становясь в положение «смирно». – Неужели теперь я – настоящая жена? – счастливо хохотнула она. – Я и не мечтала дожить до такого счастья! И я не просто какая-то там жена – я твоя жена!

– Самая настоящая! Но нам надо спешить в ЗАГС. Завтра же подадим заявления. Согласна?

– Всё хорошо! – засмеялась Светлана. – Всё хорошо! Всё будет хорошо!

«Какая же ты умница! – подумал я. – Как же мне повезло тебя встретить!»

Но через минуту мои мысли стали более приземлёнными: «А на какие шиши мы существовали всё это время с огромными расходами?»

«Спрашивать Светку нельзя, – решил я выяснить самостоятельно. – Впрочем, и теперь уже ясно, что нельзя нам и дальше сидеть на нуле. И как только Светка со всем справлялась? Родители помогли! А мне надо усиленно искать работу и активизировать калым! И надо спросить, не влезла ли Светка в долги? Если так, то всем и всё вернуть».