В дельте Лены

Когда деревянная основа юрты построена, вокруг неё примерно в двух футах от стен в землю забивается сплошной ряд брёвен высотой три-четыре фута. Промежуток между стенами и брёвнами заполняется землёй и в течение лета утаптывается ногами; и, наконец, слой почвы и тундрового дёрна толщиной в фут укладывается на стены и крышу хижины, хорошо уплотняется и утаптывается. Балаган теперь готов; по форме он представляет собой усечённую пирамиду с прямоугольным основанием, а по внешнему виду – просто земляной холм, в котором на большом расстоянии узнать юрту можно только по дыму из трубы. Со стороны двери к юрте пристраивается внешнее помещение, обычно такой же ширины, но не такое высокое, и примерно вдвое или более короткое. Под прямым углом к нему находится ещё меньшее и более хлипкое сооружение, достаточно, однако, прочное, чтобы выдерживать ветер и снег.

Эти три помещения являются постоянными и представляют собой собственно жилье, но с приближением зимы возводится ещё лёгкое временное строение из шестов. Его разбирают с приходом весны, и убирают до следующего сезона. Другое подобное сооружение – зимний домик для собак или сук с щенками, в котором их кормят из деревянного корытца. Эти два типа строений строятся только тогда, когда уже выпал снег, он набрасывается на них деревянными лопатами, а позже снегопад заполняет оставшиеся щели.

Первый внешний пристрой к юрте используется в качестве общей кладовой. В нём хранится всякая меховая одежда, рыболовные снасти, собачья упряжь и санное снаряжение, а также здесь оставляют свою верхнюю одежду гости. Он также служит летней верандой, иногда в нём хранится рыба и тёша[46], которую продают русским. Меньшая пристройка, вход в которую делается через дверь на петлях, используется в качестве склада провизии, в нём хранятся зимние запасы оленины, рыбы и гусей, а также меха, предназначенные для торговли. В эти помещения не проникает свет, разве что, возможно, через ледяное окно в потолке, которое всегда заморожено. В отличие от основной юрты, где окна застеклены полупрозрачным льдом, который заготавливают осенью на всю зиму. Сквозь него поступает достаточное количество света, хотя, конечно, детально через них ничего не рассмотришь. Тепло внутри помещения подтаивает такие окна, а каждое утро их чистят специальным железным инструментом, так как ночью, когда огонь в очаге гаснет, на внутренней поверхности ледяного стекла от дыхания спящих образуется слой инея. Я сам видел, как сорок человек спали в юрте, размеры которой были шестнадцать на двадцать четыре фута и семь футов в высоту. Дымоход на ночь всегда закрывается, чтобы предотвратить утечку тепла. Льдины медленно тают, пока, наконец, не наступает время заменить их свежим льдом. Остекление окон делается просто. Когда водоёмы с пресной водой замерзают на глубину шести дюймов, из них вырезаются плиты льда и переносятся на крыши домов, подальше от собак. Так что зимой, когда окно требует нового остекления, старый лёд выбивается изнутри, и на его место вставляется свежий кусок льда нужного размера; щели замазываются снаружи мокрым снегом, всё это немедленно замерзает, и ледяное «стекло» размером восемнадцать на восемнадцать дюймов и толщиной шесть дюймов, устанавливается, таким образом, за несколько минут. Перед тем как лечь спать, в оконных проёмах устанавливаются специальные доски, чтобы защитить лёд от тепла в помещении. Интересно наблюдать за постепенным разрушением льда от тёплого воздуха, которое определяется расположением камина, глубиной оконных ниш и положением коек.

Таково общее описание жилища Николая Чагры и, с некоторыми вариациями, и той хижины, в которой позднее мы провели тридцать дней после нашего непредвиденного возвращения в Зимовьелах.

Итак, возвращаемся к событиям тех дней. Мы проснулись на следующее утро (28 сентября) хорошо выспавшиеся, ободрились холодным умыванием и позавтракали варёной рыбой и традиционным чаем. День был ненастный, но я сказал Николаю, что мы должны немедленно отправиться в Булун. Он бурно протестовал, говоря, что плохая погода, снег и лёд, несомненно, приведут к нашей гибели. Выбравшись на улицу, я взглянул на погоду. Дул сильный ветер, по небу неслись тяжёлые облака, предвещая снежную бурю. Так что ничего не оставалось делать, кроме как ждать затишья, и оно наступило раньше, чем я ожидал. В десять часов солнце уже просвечивало сквозь облака, ветер стих до умеренного, и вскоре я усадил Николая и двух наших лоцманов в их лодки, а Ефима «Рыжего Чёрта» в наш вельбот. Николай выдал нам пять дюжин рыб, и, помимо того, положил кусок оленины в свою лодку, но, как он сказал мне, чтобы добраться до Булуна, потребуется пятнадцать дней, я возразил, что запаса рыбы недостаточно. Он показал на сети в трёх лодках, показывая, что мы будет ловить рыбу по пути, и я успокоился, вспомнив хорошие уловы старого Василия. Перед стартом я максимально облегчил вельбот, оставив Николаю одну палатку с шестами, пустой бочонок из-под спирта (перелив драгоценную жидкость в резиновые бутыли, которые мы первоначально использовали для воды и лимонного сока), большой топор и некоторые другие предметы. Наконец, подождав, когда туземцы расцелуются на прощание с родственниками и поднесут пожертвования своим идолам, мы доковыляли до реки и заползли в вельбот. Лич, чьи ноги были обморожены хуже всех, попросил оставить его, уверяя, что ему лучше остаться в Зимовьелахе, чем рисковать, отправляясь в путь. Он и Лаутербах потеряли всякое присутствие духа, а больше всего меня удивил внезапный переход Лича от его обычной жизнерадостности к унынию. Конечно, я не стал слушать его уговоры, и он с неохотой сел в лодку вместе с остальными.

Глава IX. Жизнь в сибирской деревне

Снова неудача – «Американский Балаган» – Ссора со старостой – Ловля рыбы – Охота на оленей и гусей.

После сердечных пожеланий доброго пути от жителей деревни и слёзных увещеваний миссис Чагра, мы отправились в путь – на вёслах и под парусом – во главе с лодками проводников. Вскоре мы встретили молодой лёд, плывущий плотными массами, ветер усилился так, что лодка стала почти неуправляемой. Наши лоцманы повернули, чтобы обогнуть мыс, и мы оказались прямо против ветра, что в нашем немощном состоянии было непростой проблемой. Лодка была загружена до предела и часто садилась на мель, несколько раз при сильном волнении мы едва не опрокинулись. Тут уже наши туземцы испугались надвигающегося льда и, видя, как быстро нам приходится вычерпывать воду и нашу неспособность продвигаться более вперёд, знаками показали нам поворачивать назад. Они уже покинули мелководье, вышли на фарватер и направились домой. Как бы я ни стремился добраться до Булуна, сейчас крайне важно было быть осторожным в своих действиях и не рисковать жизнями тех, кто был вверен моей заботе, ибо, если мы вмёрзнем в лёд между Зимовьелахом и Булуном, большинство из нас погибнет от холода и голода, так как только двое-трое в отряде могли ходить, и даже их трудоспособность была весьма сомнительной. Кроме того, путешествовать самостоятельно, без туземцев, как мы убедились, было почти невозможно.

Итак, мы повернули назад и меньше чем через час снова были в деревне. Жители вышли поприветствовать нас, и, когда мы, наконец, вскарабкались на крутой берег, а лодка была разгружена, туземцы стали убеждать меня вытащить её на сушу. Сначала я отказывался это делать, всё ещё надеясь добраться до Булуна на лодке и опасаясь, что из-за неосторожного обращения они могут повредить её, так как она и так была в плачевном состоянии, всё щелястая и расшатанная. Тем не менее, поняв из их объяснений и энергичных пантомимы, что они боялись, что лёд и ветер унесут её в море, я, в конце концов, согласился, и последующие события подтвердили правильность их совета. Мы с Личом и Лаутербахом, из-за нашей немощи, сидели на санях, а когда всё закончилось, нас всех отвели в хижину некоего Гаврилы Пасхина, охотника на оленей, – временно, пока для нас не приведут в порядок одну пустующую хижину, в которую мы вскоре и переехали. И как раз во время переезда в это новое жилище, я, к своему большому огорчению, обнаружил, что Николай Чагра забрал себе сумку, в которой были шестьдесят рыб для нашего путешествия. И теперь в плане продовольствия мы стали зависимы от щедрости местных жителей.

Наш балаган, хотя и прохладный и с дымящим камином, был в приличном состоянии. Я распределил места для людей как можно более равномерно и установил такие правила нашей жизни, которые казались мне необходимыми для их здоровья и удобства. Из семи двухместных коек пять были заняты двумя мужчинами каждая. Даненхауэр и я спали поодиночке на оставшихся двух. С добавлением Рыжего Чёрта отряд насчитывал теперь двенадцать человек. Я определил людей на две ежедневные вахты для заготовки дров и воды или льда, которых на острове было в изобилии. О том, чтобы Лич выполнял какие-либо обязанности, не могло быть и речи, и я также отстранил от работ Даненхауэра и Ньюкомба, поскольку они ничего или почти ничего не могли делать, кроме необходимых упражнений. На кухне работали люди, которые лучше всего могли ходить и носить дрова: стюард Чарли Тонг Синг исполнял эти обязанности в первую неделю, далее его сменили Мэнсон, Уилсон и другие. Я собрал команду и напомнил им об обстоятельствах, в которых мы оказались. Так как после долгого путешествия мы лишились почти всей одежды и теперь полностью зависели от туземцев и, поскольку мы, очевидно, останемся здесь на какое-то время, необходимость проявлять мудрость и вести себя мирно должны быть очевидны для всех. Также, после всех наших лишений, среди нас возникла опасность цинги и других болезней. Единственным способом бороться с этим было жить так, как мы жили на корабле – в добром и весёлом общении, в тепле и сухости, насколько это возможно, постоянно тренируясь, но не утомляя себя; а когда река замёрзнет, мы сразу же предпримем попытку связаться с Булуном.

Николай Чагра ежедневно приносил нам четыре рыбы общим весом около шестнадцати фунтов, и из них мы готовили «длинную» уху, то есть пожиже, чтобы надолго хватило. Я всё ещё придерживался своей старой привычки разливать содержимое котла по мискам поровну, чтобы было справедливо; хотя иногда было забавно видеть, как два человека хватают одну и ту же миску и тянут её каждый к себе, пока другой не уступит; или наблюдать за тем, как те, чей голод пересиливал гордость, глотая слюну, жадными глазами смотрели на миски в процессе наполнения, подбираясь всё время к той, которая казалось им самой большой, а при команде «Разбирай!» торжествующе хватали её. Ефим ел свою уху вместе с нами, и так мы вели сравнительно счастливую жизнь в нашем «Американском балагане». Кроме мелких размолвок, возникающих из-за споров, в которых, как правило, было больше слов, чем аргументов, между членами экипажа практически не возникало ссор. А их дискуссии обычно заканчивались взрывом хохота по поводу какой-нибудь удачной шутки одного из спорщиков.

Ефим учил нас русскому и якутскому и выступал в качестве переводчика. Мужчины в свободное время играли в самодельные шахматы или чинили свою одежду. В первую ночь в нашей новой хижине я составил письмо офицеру, командующему округом, в котором изложил обстоятельства, приведшие нас в Зимовьелах, и просил его переслать копию моего письма американскому послу в Санкт-Петербурге. Копии были написаны на французском, немецком и шведском языках; в ним приложены в качестве доказательства нашей личности несколько старых писем и конвертов, принадлежащих членам экипажа. Всё было упаковано в пакет и надёжно зашито в мешок из промасленной ткани, вырезанной из старой одежды. Мистер Даненхауэр и я пошли к старосте и убедили его в важности немедленной отправки посылки коменданту в Булуне. Он понял и пообещал отправить её как можно скорее, а чтобы побудить его к действию, посылка была зашита в его присутствии его женой. Затем он сказал нам, что бухту можно будет безопасно пересечь через десять или пятнадцать дней. Ночью выпал небольшой снег, а река, насколько хватало глаз, покрылась льдом, кроме середины фарватера и ещё в некоторых местах. Теперь я понял, почему туземцы так хотели, чтобы мы вытащили вельбот на берег. Я предполагал, что они боялись шторма, но это было из-за опасения, что лодка вмёрзнет, а затем шторм расколет лёд и унесёт её в море.

Так что ничего другого теперь не оставалось делать, как дожидаться полного замерзания залива. Миссис Чагра накормила нас рыбой, и мы поплелись в нашу хижину.

В то время положение наше было очень неопределённым. Мы ещё не совсем изучили нравы туземцев, о которых известно и написано очень мало. На «Жаннетте» была записки о русском офицере, который в сопровождении своей жены и более тридцати казаков пытался перезимовать в устье Лены. У них было достаточно продовольствия и хорошие отношения с туземцами, но вместе со всей своей партией он умер от цинги[47]. Каковы же тогда были перспективы для нас, чудом спасшихся, и которые теперь, совершенно измученные, травмированные и больные, жили на тухлых гусях и очень ограниченном рыбном рационе? Мы, конечно, могли бы прожить зиму в Зимовьелахе, если чудесным образом избежим цинги, но я был уверен, что тогда среди нас либо разразится брюшной тиф, либо случится какое-нибудь отравление.

У нас было очень мало вещей, на которые мы могли бы обменять что-нибудь у туземцев, да и у них, на самом деле, почти ничего не было. Наша одежда износилась до крайней степени, мы чинили её, пришивая заплату на заплате. Погружение наших распухших конечностей в тёплую воду оказалось приятным, хотя и временным облегчением от боли. И тем не менее, обморожение и язвы быстро заживали, опухоли спадали, мы набирались сил и здоровья – все, кроме Лича, с пальцев ног которого сошла плоть, обнажив кости. По-видимому, началась гангрена, и, если его раны не обрабатывались в течение дня, запах становился невыносимым. Бартлетт был его постоянным сиделкой; ежедневно кипятил чайник с водой, в которой промывал раны, и с помощью складного ножа мастерски срезал сгнившую плоть. Лич, казалось, был болен всем телом. Он совсем пал духом и стал ко всему равнодушен. Хотя в очаге постоянно горел яркий огонь, а он сидел к нему так близко, что одежда начинала тлеть, он всё жаловался на холод, а когда ему сказали, что он подпалил куртку, отвечал, что ему всё равно, он получит другую куртку. Судя по всему, ему стоило немалых усилий терпеть любезное внимание «доктора» Бартлетта.

Так проходили наши дни. Гуси, которых мы ели каждый день, были заготовлены летом во время гнездования и, как следствие, были необычайно худые и столь же жёсткие. Всё же, несмотря на это, можно считать, что наша еда была приемлемой. Как я уже упоминал, гуси помогают туземцам пережить трудные времена, которые случаются между уходом оленя и наступлением сезона рыбалки. Тогда их снова достают из хранилищ и употребляют в пищу, хотя вкус их оказывается не совсем приятным.

Ежедневной обязанностью Бартлетта было получать у Николая Чагры наш дневной рацион из четырёх гусей и четырёх рыб, и мы жили в хороших отношениях с нашими неприметными соседями, пока однажды утром, отправившись, как обычно, по своим обязанностям, Бартлетт не был удивлён, когда Чагра вручил ему три вместо четырёх рыб на завтрак. Конечно, он возразил, и тогда Чагра, после долгих разговоров и жестикуляции, в гневе бросил попавшимся под руку полупротухшим гусём в Бартлетта, который вслед за этим, в хорошем американском стиле, бросился на тут же раскаявшегося старосту и погнался за ним по деревне. Так мы узнали о том, что рыбы, да и вообще любой пищи, в деревне было очень мало, и существовала опасность полного прекращения нашего снабжения. Ефим предостерегал нас от слишком щедрого обмена нашего небольшого запаса вещей на еду; но больше всего я боялся, что туземцы, будучи в своих привычках вполне кочевниками, могут, ничего нам не говоря, сложить свои чумы, как арабы, и так же тихо ускользнуть ночью, оставив нас наедине со своими проблемами. В конце концов, обмениваясь или нет, мы будем зависеть от них в провизии, и когда она закончится, они, конечно, не будут сидеть на месте, а двинутся куда-нибудь, может, поселятся у своих более удачливых соседей, предложив им свою помощь в ловле рыбы и починке сетей.

Тем временем Рыжий Чёрт продолжал обучать нас тайнам русского и якутского языков, с которыми мы теперь все более или менее познакомились. Инигуин, наш североамериканский индеец из Нортон-Саунда, вызвал у местных жителей неподдельный интерес и попал в ещё бо́льшую милость, когда стало известно, что он тоже кочевник, как и они. Они называли себя тунгусами, и мы сообщили им, что Инигуин – это американский тунгус. Вскоре он стал посещать своих меднолицых братьев и сестёр, которые начали чинить его мокасины и одежду, и, наконец, стало известно, что Инигин нашёл себе возлюбленную, которую он, смущаясь, представил нам: «Он очень хороший маленький старушка».

Наши дни проходили в ежедневном посещении берега реки, чтобы проверить прочность льда; в беседах о том, о сём; в размышлениях о судьбе наших куттеров и сколько мы ещё задержимся в Зимовьелахе. Некоторые из наших спускались на берег и смотрели, как туземцы вытаскивают сети, а, когда улов был хороший – пополняли наши скудные запасы… неважно, как.

И, говоря о рыбалке, я в нескольких словах отвечу тем критикам бедняги Делонга, которые удивляются, почему «этот глупец не ловил рыбу, которой изобилуют реки»? Дело в том, что на самом деле он пытался ловить рыбу, но единственным средством, которое у него было – крючком и лесками, которые я позднее нашёл и привёз в Соединённые Штаты. Но рыбу в реке Лена нельзя добыть в любое время года, а когда можно (в течение всего лишь нескольких месяцев), туземцы ловят её исключительно сетями, даже не подозревая, что такое крючок с леской. Очевидно, что для нас не могло быть и речи о том, чтобы обременять себя в походе сетями, и, следовательно, думающему читателю должно быть ясно, почему Делонг и его отряд не питались рыбой.

Рыболовный сезон в полной мере начинается здесь только в октябре, когда река покрывается льдом. Затем рыбье племя кочует, как ему и положено, вверх по рекам на нерест и затем спускается. Сети для их ловли делаются исключительно из белого конского волоса, потому белые гривы и хвосты составляют значительную часть товарных запасов торговцев. Туземцы предпочитают белый волос, так как рыба его не так хорошо видит в воде. Изготовление сетей – один из самых трудоёмких процессов, которые только можно представить. Им почти постоянно заняты женщины, старые и молодые, сети плетут и слепые родственники-приживальцы, и старые родители, сидящие дни напролёт у камина. Первый делом они берут пять, семь или девять волосков и связывают вместе у корней, предварительно намочив во рту – так на волосе легче завязать узел. После чего они скручиваются в пряди, а затем связываются в сеть, деревянная палочка при этом служит меркой для размера ячейки, но для продевания прядей не используется челнок или сетевязальная игла, как это принято у наших рыбаков. При этом в плетении сетей язык и зубы играют заметную роль. Сети, когда они закончены, имеют ячею размером от двух с половиной до трёх с половиной дюймов, от сажени до полутора в глубину и от пятнадцати до двадцати саженей в длину. Верхние верёвки сети удерживаются на плаву с помощью деревянных поплавков; а нижние снабжаются грузилами из плетёных из ивы колец диаметром шесть дюймов, в которых жгутами из камыша закреплены камни.

Когда сеть должна быть установлена подо льдом, поперёк течения делается ряд лунок, и под льдом от отверстия к отверстию проталкивается длинный шест, несущий с собой верёвку из конского волоса немного длиннее сети, длина которой, соответственно, на пару саженей меньше, чем расстояние между крайними лунками. Затем через эти лунки под лёд верёвкой протягивают сеть, пока она вся не окажется подо льдом. Концы верёвок крепятся к кольям, и сеть готова к лову рыбы. Промежуточным отверстиям теперь можно дать замёрзнуть, но крайние лунки необходимо держать свободными ото льда, чтобы вытаскивать сеть, что делается каждое утро и ночь, или, если рыба идёт в больших количествах, то и каждые несколько часов, независимо от того, как холодно или насколько сильный ветер. Чтобы разбивать лёд в лунках, используется железный ледоруб, насаженный на короткий шест, а разбитый лёд вылавливается из лунки и складывается в кучи овальным деревянным «дуршлагом» с рукояткой.

Местные жители здесь, как, впрочем, и по всему Сибирскому побережью, питаются дичью, свойственной определённому сезону. Весной они лежат в засаде в своих лодках под высоким берегом реки, и ждут прохода северных оленей, у которых есть любимые места переправ во время их ежегодных миграций на север. Стадо идёт по тундре, и, подойдя к реке, вожак смело направляется к противоположному берегу. Они идут вброд и плывут, ничего не подозревая, пока всё стадо не окажется далеко от берега, и в этот момент охотники всей своей «флотилией» вылетают из засады. В каждой лодке двое гребцов вооружены копьями и дротиками, которые они держат наготове в специальных рогулинах из оленьих рогов. Когда охотники с криками и воплями бросаются в гущу стада, олени впадают в панику и, потеряв своего вожака, бросаются во все стороны. Несмотря на то, что они отличные пловцы, бедные животные, которые могут нестись, как ветер, по гладкой тундре, сейчас находятся в самом невыгодном положении, а туземцы находятся в своей наиболее благоприятной стихии и, проворно работая вёслами, носятся от одной жертвы к другой, производя быстрое опустошение среди стада смертельными ударами своих копий. Бойня продолжается, пока хоть один живой олень находится в воде, и, когда и его не останется, плавающие туши буксируются к берегу, где все женщины и дети, какие есть под рукой, помогают в свежевании туш и заготовке мяса. Те животные, которые избежали ран, выбираются на противоположный берег и бегут дальше, а раненых преследуют молодые охотники, а иногда и собаки.

Осенью, когда стада мигрируют на юг, забой повторяется, и таким образом проходят два охотничьих сезона, в течение которых туземцы сравнительно хорошо питаются; в то время как летом и зимой они полагаются на рыбу и гусей. Этих последних иногда убивают из лука. Другой способ охоты на них состоит в том, что на месте, часто посещаемое гусями расставляют петли из конского волоса. Они крепятся к коротким гибким удилищам на манер рыболовных удочек, воткнутым в землю, а петли находятся так близко друг к другу, что дичь не может пробраться сквозь них, не попавшись. Когда гуси садятся на землю, чтобы покормиться, туземный мальчик или женщина идут к ним, они постепенно отступают в силки, и петли затягиваются на их шеях, пока вся стая не пройдёт через линию ловушек или не будет вспугнута трепещущими крыльями попавшихся, которых туземцы потом убивают тяжёлыми палками. Во время гнездования также в больших количествах собираются яйца. Они закапываются в землю до зимы; состояние их созревания, как бы далеко оно ни продвинулось, мало что значит для непритязательного вкуса туземца, который, по сути, употребляет любые яйца и не только свежие. И хотя, когда он ест их сырыми, присутствие птенца в скорлупе, кажется, нисколько его не беспокоит, я всё же заметил, что, когда он жарит яйца, то тщательно выбирает молодые перья из сковороды. Ефим иногда снабжал нас этими яйцами, которые мы жарили в привычном американском стиле – без перьев. Сначала в хижине была небольшая дискуссия о целесообразности использования перезрелых яиц, но в конце концов я решил жарить их все вместе, и бедные маленькие гусята терялись в общей свалке.

Глава X. Кузьма спешит за помощью

Инциденты в нашем балагане – Кузьма – Коварный Спиридон.

Среди прожектов, которые мы тогда обсуждали, многие были посвящены тому, как побыстрее добраться из Зимовьелаха в Булун. Правда, у нас не было ни еды, ни одежды, ни саней, ни проводника, а расстояние составляло двести восемьдесят вёрст – через залив, через горный хребет и вдоль забитой торосами, но всё ещё не полностью замёрзшей реки Лены. Приятно было сидеть и слушать многочисленные и разнообразные планы, предлагаемые для нашего спасения всеми и каждым; и я даже подумал, что смогу почерпнуть из них какой-нибудь мудрости. Но во всех схемах было слишком много «если». «Если бы у нас было…», «если бы мы могли…».

Тем не менее, за исключением небольшой трудности, возникшей из-за торговых привычек одного из моих спутников, дни наши в деревне проходили достаточно хорошо. Мы починили нашу одежду и поправили здоровье, наши конечности быстро заживали, отношения с нашими соседями были хорошие. В упомянутом затруднении наш торговец-янки был не так опытен, как русский купец, и пожелал отступить после того, как сделка была уже частично выполнена. Дело было передано мне, и, обдумав его, я решил, что сделка есть сделка, даже если в проигрыше окажется один из моих людей, и, несмотря на то, что он утверждал, что в дополнение к выгоде купца, он не взял с него плату за лечение последнего от сильной простуды с помощью гомеопатических средств из личных запасов. За исключением этого, а также одного доказанного обвинения, выдвинутого против одного из наших в том, что он украл и съел из нашего скудного запаса оленины, между нами не было ни споров, ни неприязни – кроме обычной матросской грызни, которая ничем особым не заканчивалась. Я должен отметить только одно исключение в случае с Уилсоном, который, временно исполняя обязанности повара, однажды повесил над своей койкой гусей, чтобы они могли за ночь оттаять и к утру быть готовыми, чтобы их ощипали, выпотрошили и приготовили на завтрак. Они оттаяли, это правда, но слишком, и внутренности их выпали прямо на Лича, который спал рядом с Уилсоном. И всё же даже этот инцидент был дружески сглажен кем-то, кто сказал, что Личу не следует ругаться, так как он получил больше положенной порции гуся, а если ему это не нравится, он может запихать её обратно.