В дельте Лены

Собаки были уже запряжены, и теперь им не терпелось поскорее пуститься в путь. Их было одиннадцать, разных по размеру и окрасу, некоторые были пёстрой масти, хотя в большинстве были рыжие, как лиса. Были они разных пород, самая крупная весила около сорока пяти, а самая лёгкая – около двадцати пяти фунтов; и вся эта разношёрстная компания сотрясала ледяной воздух оглушительно-звонким лаем.

Я сел боком на сани, волоча ноги по снегу, оставив место впереди для Василия. Тот схватил длинную, окованную на конце железом палку – остол, которым он управляет санями и собаками (а когда в плохом настроении, и лупит их тоже), и, схватившись за луки саней, слегка покачал их и крикнул что-то упряжке. Сани рванули, собаки дружно залаяли, завизжали, зарычали, задние кусали передних, те оборачивались, чтобы дать отпор, кто-то упал, кого-то сбили с ног и потащили за постромки, Василий кричал во весь голос, уговаривал, ругал и проклинал всех по очереди, пока, наконец, вся стая окончательно не запуталась в визжащий и рычащий живой клубок. Чтобы успокоить и распутать сумасшедших собак, Василий набросился на них со своим посохом, и единственное, что меня удивляло, – это как бедные животные переносили такие тяжёлые удары. Правда, некоторые из них, получив сильный удар по пояснице, несколько минут волочили задние лапы, но в конце концов это, похоже, не уменьшило их желания драться и кусаться. Тем не менее, они стали значительно послушнее после этого избиения, и побежали ровнее, следуя за вожаком, который, в свою очередь, слушался приказов Василия: «Тук, тук! Тадак, тадак! Стой, стой!», то есть «Направо! Налево!..», и всякие ободряющие и ругательные слова.

Как только собаки пережили своё возбуждение и всерьёз приступили к работе, они стали выглядеть очень живописно – с опущенными головами, загривками дыбом и виляющими хвостами, лишь изредка повизгивая, они неслись по лощинам и руслам рек со скоростью около шести миль в час. Перед крутыми спусками собак иногда отвязывают, а сани спускают вручную, но даже когда уклон не слишком крутой, упряжка устремляется вниз с такой скоростью, что, если водитель недостаточно ловко действует своим остолом, сани могут перевернуться, и не всегда без серьёзных травм. Такой несчастный случай случился и с нами в первый же день после отъезда из Тумуса, и я так сильно ушиб левую руку выше локтя, что она несколько часов не могла двигаться, и опухоль потом ещё долго не спадала.

Сибирские сани имеют от двенадцати до четырнадцати футов в длину, около двадцати дюймов в ширину и примерно десять дюймов в высоту. Полозья их пяти-шести дюймов в ширину, загнуты с одной стороны и сделаны, если есть возможность, из берёзы. Стойки на них, которых обычно по пять на каждый полоз, возвышаются над настилом саней, сверху к ним прикреплены продольные поручни, которые не только добавляет прочности хрупкой на вид раме, но и образуют ограждение для груза. Стойки имеют заострённые концы, которые вставляются в соответствующие отверстия в полозьях, а в середине каждой стойки (в этом месте стойка имеет утолщение для прочности) сделано коническое отверстие с бо́льшим диаметром, обращённым внутрь. В эти отверстия вставляются поперечины, на которые укладывается настил из одной-двух тонких деревянных досок, сделанных из расколотого вдоль бревна и гладко выструганных лезвием топора, используемого в качестве рубанка. Кормовые стойки наклонены на несколько градусов от вертикали. К полозьям стойки крепятся ремнями, которые проходят через отверстия, просверленные у основания стоек и через парные отверстия в полозьях. На нижних поверхностях полозьев ремни утоплены в древесину.

Всё это дело связано вместе, но остаётся гибким, как ивовая корзина, ни одна из частей не закрепляется жёстко, иначе сани развалятся от тряски на ухабах и неровностях пути. Если какая-либо из связок порвётся или износится, всегда можно использовать ремни от собачьей упряжи. Спереди оба полоза прикреплены к дуге из берёзы диаметром полтора дюйма, она защищает их от твёрдых препятствий, например, ледяных торосов, к дуге также крепится потяг – центральный ремень, к которому постромками привязаны собаки.

Я уже говорил, что наша упряжка состояла из одиннадцати собак. Они привязаны к потягу с интервалом примерно в четыре фута, с лидером впереди. На некотором расстоянии от саней на потяге располагаются застёжки, с помощью которых к нему крепятся постромки от каждой собаки. Сибирская собачья упряжь известна в Сибири как «голландская упряжь», с нагрудными ремнями. Я считаю её не такой удобной, как та, что используется жителями Нортон-Саунда и Сент-Майкла. При неправильной регулировке – а в холодную погоду не всегда может найти для этого время – такие ремни сползают вверх и начинают душить собак за шею. В то время как в американской упряжи сбруя собаки лежит на задней части собачьей шеи и при движении усилие тяги прилагается к её плечам. Она выполнена в форме восьмёрки, голова проходит через одну из петель, а другая достаточно длинная, чтобы пройти под передними лапами и охватывает туловище, а на спине к ней привязан короткий постромок, прикреплённый к потягу за застёжку. Эти застёжки делают сравнительно лёгкой задачей распутать упряжку, если собаки запутались в драке.

Я заметил, что у обученной сибирской собаки есть особенность: если её отвязать для какой-либо цели, то она сразу же снова вернётся на своё место в упряжи, как только её позовут; хотя новую собаку иногда нужно немного уговаривать, что туземцы делают, игриво подбрасывая свои рукавицы, чтобы привлечь её внимание и таким образом защитить от гнева «бывалых» членов упряжки. В пути каждый час или менее упряжку обычно останавливают и собакам дают отдохнуть; на остановках они валяются на снегу, стряхивают иней с глаз и ушей, лежат и облизывают лапы, которые через какое-то время начинают болеть от бега. Упряжка редко может выдержать более десяти дней непрерывного движения, потому что, как бы хорошо её ни кормили, лапы у собак ранятся и кровоточат, а собаки вскоре так ослабевают, что становятся почти не способными работать. Туземец не будет без крайней необходимости заставлять работать свою упряжку два дня подряд, обычно один день он путешествует, а на следующий отдыхает.

В моём случае было, однако, не так, потому что я настоял на том, чтобы мы двигались как можно быстрее, и когда наступила первая ночь, мы остановились в поварне, примерно в шестидесяти верстах от Тумуса. Здесь собралась разномастная толпа туземцев и мелких торговцев, которые ехали по своим делам осенней торговли. Все вместе, мужчины, женщины и дети, собрались в хижине двенадцать на двенадцать футов и высотой четыре с половиной, с камином в центре, в которым в доброй дюжине котелков и чайников готовилась еда на всех присутствующих. При нашем появлении все обернулись и уставились на нас, затем подвинулись, освобождая место. Василий отнёс мой спальный мешок в угол поварни и поставил на огонь наш чайник и котелок, в котором была половина головы северного оленя. Затем, привязав и накормив собак и поужинав, мы легли спать. Тридцать человек в хижине размером не более двенадцати футов! После дневного путешествия я чувствовал себя неплохо, если не считать ушиба, который я получил, когда опрокинулись сани. Также ужасно болели ноги, которые ещё не полностью оправились после обморожения, при этом на пятках и голенях опять образовались волдыри, а ногти на ногах почернели и начали отслаиваться. Тем не менее, через некоторое время все спали, время от времени просыпаясь от воя собак или укусов паразитов.

День начался с яростного ветра, несущего облака снега. Бедных собак это заставило страдать из последних сил, какие ещё остались в их слабых дрожащих телах. Ибо в путешествиях их никогда не пускают на ночь в жилище – ни в поварню, ни куда-нибудь ещё. В снег в носу саней вбивают кол, чтобы удержать их на месте, центральный потяг хорошо натягивается и крепится к другому столбу, а остол погонщика втыкается в центре и потяг поднимается так высоко, что средние собаки едва могли лечь. Это делается чтобы собаки не дрались и не запутывались, и, пока они таким образом ограничены, их кормят. Каждая собака жадно поедает свою порцию рыбы. Молодые и сильные, с хорошими, острыми зубами, быстро проглатывают свою порцию, а потом пытаются урвать кусок у своих пожилых товарищей. Те огрызаются, рычат и щелкают зубами, отбиваются от яростных укусов и всё равно глотают, не прожёвывая, свою замороженную еду. А тут ещё нападают сзади – какой-нибудь только что ограбленный сотоварищ, или молодой и злобным мародёр, побуждаемым к нападению уверенностью, что старый и беззащитный может только с трудом жевать беззубым ртом. Часто в делах такого рода ни одной из сторон в конце концов не удаётся заполучить рыбу, потому что, в то время как жертва и грабитель ведут войну за её обладание, какая-нибудь хитрая дворняжка, подобно адвокату, незаметно подползает и уносит добычу.

Собак наших сейчас можно было найти только по кучкам снега, под которыми они лежали, и Василий не хотел трогаться в путь, пока погода не прояснится и ветер не стихнет. Никто из наших товарищей не хотел встретиться с бурей лицом к лицу, и только те, кому ветер был попутный, собрали свои вещи и отправились в путь немного позже в тот же день, когда шторм слегка стих. Теперь уже Василий намекнул на свою готовность продолжить путешествие, выразив, правда, свои опасения за нашу безопасность в такую погоду. Я всё ещё хромал от болей в ногах и дрожал от холода и ветра в своей изодранной одежде. Туземцы, видя мои страдания, качали головами и бормотали что-то про мороз и ветер. Но я поддержал Василия, и отряд наш, помолившись, перекрестившись и получив в подарок сушёной рыбы от сочувствующих туземцев, начал свой второй день путешествия в Булун.

По мере того как мы продвигались, погода прояснялась, но холод становился всё сильнее, и ноги мои сильно замерзали. Василий останавливал упряжку примерно каждые полчаса, и, пока собаки отдыхали, я массировал и разминал конечности, разгоняя кровь. Если бы я бежал рядом с санями, то с облегчённым грузом собаки двигались бы быстрее, но об этом не могло быть и речи – такому калеке, как я, не в силах было поспевать за ними. День сменился ночью, мы прошли горы и теперь брели по руслу реки. Именно здесь я надеялся встретить Баишева с оленьими упряжками и намеревался либо повернуть его обратно в Булун, либо немедленно отправиться с ним на север, если он знал местонахождение Делонга с людьми по рассказам Ниндемана и Нороса или туземцев, которые нашли их голодающими в Булкуре. Лёд в русле реки был чрезвычайно торосистый и громоздился огромными кучами и валами, это часто заставляло нас идти в обход, то выбираясь на берег, то снова спускаясь на лёд. Я думал, что умру от холода, прежде чем мы доберёмся до Кумах-Сурта[57], потому что я не мог ничего, кроме как сидеть на санях и колотить себя по конечностям, чтобы согреться. Темнело и становилось всё холоднее, а добрый старый Василий продолжал подбадривать меня, говоря: «Маленько-маленько, балаган». Так он болтал без умолку, ругался на собак и время от времени трогал меня рукой, как бы для того, чтобы убедиться, что я живой и не свалился с саней, а убедившись, заливался весёлым смехом и казался совершенно довольным.

Далеко за полночь, когда мы ненадолго остановились, чтобы дать упряжке передышку, Василий указал своим посохом вперёд и сказал: «Кумах-Сурт», и потом, вытянув руки с опущенными и дрожащими пальцами, подобно ветвям дерева, повторил несколько раз: «Мас, мас» (дерево). Тут я различил на берегу очертания низких карликовых сосен, и понял, что мы пришли к месту, где росли деревья, или, другими словами, достигли границы леса в этом регионе. Зрелище это было для меня более, чем приятным – это был первый живой лес, который я увидел за последние два с лишним года, и каким бы жалким и чахлым он ни был, я чувствовал себя так, словно встретил старого доброго друга.

Вскоре мы услышали в отдалении лай собак, и наша упряжка, на мгновение прислушавшись, ответила звонким лаем и с новой силой бросилась вперёд. Через некоторое время мы увидели искры из печных труб на высоком западном берегу реки, и вскоре жители деревни, числом три-четыре семьи, разбуженные лаем собак, подхватили нашу упряжку и помогли ей подняться на берег. Нас пригласили в новую, уютную и тёплую юрту, где зажиточная семья из вдовы с тремя сыновьями (у одного были парализованы ноги), двух дочерей, старой тёти и слепого родственника, жила в настоящей якутской роскоши. У них была хорошее жилище, много свежей и копчёной рыбы, чай и немного соли. Василий рассказал им нашу историю, и, конечно, пришли соседи, чтобы увидеть и подивиться чудищу из ледяного моря, – мус байхал, – мысль о котором, кажется, наполняет их ужасом, потому что я обнаружил, что все они готовы выполнять любые обязанности, кроме выхода в открытое море.

Глава XII. В Булуне

Я вызываю восхищение! – Оленьи упряжки – Бурулах – Местные сплетни – Встреча с Ниндеманом и Норосом – Их печальная история – Маленький поп – Неожиданный приезд Бартлетта – Возвращаемся в Бурулах.

Жители деревни, которые либо видели, либо слышали о Норосе и Ниндеманне, стали рассказывать мне о них, о том, как они выглядели, и о том, что они и их товарищи перенесли. Затем, пока все занимались приготовлением ужина из горячего чая и варёной рыбы, меня угостили несколькими свежезамороженными рыбьими брюшками, которые растаяли у меня во рту, как масло, и туземцы очень удивились, увидев, что я предпочитаю другие части рыбы, нарезанные тонкими стружками и без жира. Для них вершина счастья и хорошей жизни состоит в наслаждении жирной пищей, а поскольку рыбьи брюшки – самое жирное блюдо на Севере, они с удовольствием съели то, что я отверг, и, несомненно, немало удивились моему неразвитому вкусу. На ужин была также копчёная рыба, и после того, как мы от души поели, все легли и крепко проспали до самого рассвета.

Когда я проснулся, на полу передо мной стояло небольшое деревянное корытце, и один из домочадцев стоял наготове с ковшом воды, из которого он поливал мне на руки, пока я умывался. Когда был приготовлен завтрак, который отличался от нашей вечерней трапезы только временем дня, домочадцы внимательно осмотрели и восхитились моим жестяным чайничком; а когда я снял верхнюю одежду и предстал в своём красном фланелевом нижнем белье, весьма выцветшем и латаным-перелатанным, все уставились на меня – старые и молодые, мужчины и женщины, даже немощный слепой старик в углу, который не мог увидеть мой пёстрый наряд, был проведён через юрту, чтобы он мог оценить качество ткани и выразить своё мнение о покрое одежды чужестранца. Все были также в восторге от моего спального мешка, – действительно, он был значительно лучше тех, что используют туземцы. Они спят на оленьих шкурах, под длинным узким одеялом из песцовых и заячьих шкур с подкладкой из лёгкого хлопчатобумажного ситца. Одеяло подвёрнуто так, чтобы образовать короткий мешок, в него засовывают ноги до колен и заправляют под себя свободные края одеяла. Для супружеской пары одеяло, конечно, шире. Единственное различие в том, как туземец спит в помещении или на улице, состоит в том, что, когда он находится дома, он раздевается догола, тогда как ложась спать в сугроб, он обычно сохраняет, по крайней мере, часть своей одежды.

После завтрака Василий сказал мне, что из-за нехватки корма для собак он не может ехать дальше, но что староста деревни отвезёт меня на оленьих упряжках до Бурулаха[58], следующего стойбища; и через некоторое время я снова отправился в путь, тепло попрощавшись с моим хорошим другом Василием, который заботился о своём подопечном, как о ребёнке. Мой спальный мешок и небольшой запас провизии были уложены в небольшие сани около шести футов в длину и двадцати дюймов в ширину, по устройству своему очень похожие на собачьи, но по сравнению с которыми сработанными, однако, весьма грубо. У моего возницы были другие сани, и в каждые были запряжены по два прекрасных молодых оленя. Ремень из сыромятной кожи шириной в полтора дюйма проходил от недоуздка одного оленя через его шею, плечо и под передней ногой, тянулся к саням, огибал их носовую дугу и затем возвращался к другому оленю – это обеспечивало равномерную нагрузку на каждое животное. Длинный повод от головы правого оленя держался в левой руке возницы, который, сидя на передней части своих саней, подгонял упряжку с помощью слегка сужающегося шеста длиной десять-двенадцать футов и диаметром около дюйма, тонкий конец которого заканчивался крючком из оленьего рога, которым он бил оленей по ляжкам. Моя упряжка была без возницы – её просто привязали за другими санями.

Дальше наш путь проходил по ровным берегам реки. Когда возможно – по суше, когда нет – по льду у берега, а иногда погонщик вёл упряжки за повод по торосам или вокруг них – тропа по реке ещё не была проложена. В такие моменты было невозможно удержаться на санях, так как они постоянно переворачивались. Так или иначе, всякий раз, когда представлялась возможность, мы позволяли себе быструю езду, хотя такие участки были короткими и весьма неприятными, так как, когда оленей гнали на предельной скорости, казалось, что это давалось им мучительно трудно: вытянутые шеи, раздутые ноздри, высунутые языки, бока раздуваются, как кузнечные меха, а дыхание – как шум паровоза. После получаса такой гонки олени иной раз внезапно сворачивают в сторону – в лес или на крутой берег, чтобы убежать от своего мучителя, или падают головой в сугроб и жадно едят освежающий снег.

Ещё до наступления ночи мы прибыли в Бурулах, оленье стойбище на восточном берегу реки Лены, в восьмидесяти верстах от Булуна. В тот день не произошло ничего достойного внимания, кроме новизны катания на оленях, кроме того я узнал, почему собаки и олени не могут путешествовать по одной и той же дороге – причина просто в том, что собаки настолько свирепы, что нападут и загрызут последних. И вот, недалеко от Бурулаха, когда мы издалека увидели приближающуюся к нам собачью упряжку, мой возница свернул с дороги и повёл наши упряжки вверх по склону в лес, а меня оставил с огромной палкой, чтобы я не дал собакам следовать за ним. Собаки увидели оленей и с воем бросились за ними, а их погонщик делал всё возможное, чтобы остановить их. К счастью, упряжка была небольшой, всего семь собак, и, когда они повернули на тропинку, по которой ушли олени, я хорошенько огрел вожака по голове и спине. Тот мгновенно развернулся и напал на своего соседа, и в одно мгновение вся свора уже дралась в лучших традициях салунов Дикого Запада. Оставив погонщика восстанавливать мир, я быстро вернулся к своим упряжкам и вскоре мы въехали в Бурулах.

Из печных труб вырывался огонь с искрами, и по своеобразному расположению и внешнему виду хижин они невольно напомнили мне землянки наших углежогов. Как только разнеслось известие, что прибыл незнакомец, все жители столпились у жилища старосты, спрашивая его: «Кэпсэ, кэпсэ», то есть «Рассказывай, какие новости?». Два якута, встретившись, ещё издалека начинают приветствовать друг друга словами «Кэпсэ, кэпсэ». Так они передают новости друг другу, без всяких цивилизованных газет и телеграфов. Забавно наблюдать, как встречаются два путешествующих жителя здешних мест. Остановившись недалеко друг от друга, они неторопливо ставят на прикол свои сани, привязывают собак или оленей, откидывают капюшоны и снимают рукавицы, торжественно смотрят друг на друга, а затем целуются в щеку, лоб или губы – в зависимости от возраста и степени родства, при этом сперва приветствуют мужчины, затем женщины. Затем они надевают капюшоны и рукавицы, усаживаются на снег, достают свои трубки, кисеты с табаком, мешочки с кремнем, кресалом и трутом и закуривают, используя шарик табака размером с небольшую горошину, которая, на самом деле представляет собой смесь табака и коры или древесной трухи. Маленькие чашечки их курительных трубок изготовлены из латуни или оловянного сплава и прикреплены к деревянному мундштуку. Не имея возможности просверлить в мундштуке отверстие, его делают из двух половинок, в каждой вырезают канавку, а затем соединяют их вместе, – таким образом мундштук легко очищать от смолы и нагара. И когда встречаются два старых приятеля или когда туземец чувствует себя особенно хорошо и доволен супругой, они достают свои трубки, разделяют половинки, очищают их от никотина, облизывая языками, после чего соединяют, скрепляют, закуривают и заводят светскую беседу.

Мой погонщик повторил для присутствующих нашу историю так, как он слышал её от Василия, и с большой заботой и сочувствием меня, наконец, накормили и уложили спать. Там был якутский купец, которому очень понравилась моя винтовка, и он хотел предложить за неё бо́льшую часть своего мешка, но ему не нравилось, что она заряжается с казённой части. Он не одобрял такого стиля и считал, что отверстие в казённой части слишком велико, но его можно чем-то заткнуть и установить кремневый замок. В конце концов я притворился спящим, чтобы избавиться от своего мучителя, и рано утром был готов к поездке на новых оленьих упряжках.

Хозяйка была на месте, но владелец упряжек куда-то запропастился. Бедной женщине не терпелось проводить меня, потому что мой прежний возница сказал ей, что я должен ехать без промедления, к тому же её тревожили некоторые мои выражения – как на грубом англосаксонском, так и вполне понятные ей «пойдём-пойдём!». Вскоре на сцене появился погонщик с санями и оленями, и мы помчались в сторону Булуна. Хозяйка осталась в юрте кормить грудью большого неуклюжего мальчика лет пяти. У якутских женщин есть обычай кормить грудью своих детей до тех пор, пока не родится следующий ребёнок, и очень часто двое или трое разных возрастов получают питание из одного и того же источника.

Было уже почти темно, когда мы подъехали к Булуну. Мой возница дал оленям отдохнуть на небольшом расстоянии от деревни, а затем с шиком промчался по главной улице прямо к дому старосты, или, может, это была общественная поварня – претенциозных размеров здание, окружённое россыпью мелких хижин. Мы ещё только въезжали в деревню, как слух о том, что прибыл незнакомец, достиг уже каждого уха, и вокруг нас сразу же столпились люди. Мой возница сказал зевакам, кто я такой и кого мне надо, после чего некоторые засуетились и открыли передо мной наружную дверь, но воздержались от прикосновения к внутренней, которая вела в квартиру, где находились мои товарищи Ниндеманн и Норос. Помедлив мгновение, я толкнул дверь, обтянутую с одной стороны оленьей шкурой, а с другой – войлоком. Я был одет так же, как когда мы виделись в последний раз, за исключением лёгкой рубашки из оленьей кожи поверх моей старой куртки, и некоторое время молча стоял в дверях, чтобы посмотреть, узнает ли меня Норос. Он стоял лицом ко мне, за грубым столом, не более чем в десяти футах, держа в одной руке буханку чёрного хлеба, которую он как раз резал охотничьим ножом, когда я вошёл. Ниндемана нигде не было видно. Тусклый свет пробивался сквозь ледяное окно позади Нороса, а слева, возле очага в небольшой нише, готовили ужин несколько якутов. При моем появлении Норос оторвал взгляд от хлеба, но не узнал меня и уже собирался продолжить резать, когда… «Привет, Норос! – сказал я. – Как дела?», подходя к нему с протянутой рукой.

«Боже мой, мистер Мельвилль, – воскликнул он, – вы живы?!» Тогда и Ниндеманн, услышав мой голос, поднялся с грубо сколоченной кровати и закричал: «Мы думали, вы все мертвы, и мы единственные, кто остался в живых! Мы были уверены, что все с вельбота погибли, и со второго куттера тоже!».

Как только я смог совладать со своими чувствами, я рассказал, что мы, команда вельбота, все живы-здоровы и оплакивали наших товарищей с куттеров как погибших; что я пытался связаться с Булуном в течение тридцати дней; что это был мой посланник Кузьма, которого они встретили, и который передал мне их сообщение, написанное карандашом; и что я поспешил сюда сразу после его получения, чтобы узнать о местонахождении Делонга и его отряда. Тут всё выяснилось в подробностях. Ниндеманн и Норос заявили, что бесполезно искать их товарищей, они давно умерли; что они расстались с ними двадцать пять дней назад, и уже несколько дней до их разлуки они абсолютно ничего не ели, питаясь своей кожаной одеждой и алкоголем, оливковым маслом и глицерином из медицинских запасов; каждый получал всего пару унций алкоголя в день с чайной ложкой масла или глицерина, пока и это не кончилось; и что, наконец, на прощание Делонг разделил спиртное поровну и повёл их форсированным маршем вдоль западного берега реки к поселению, удалённому, как он полагал, примерно на двадцать пять миль.

Они рассказали мне о своих несчастьях: как они съели собаку и сумели проползти за раз несколько ярдов; как Эриксен умер и был похоронен в реке; и как Делонг, видя, что его отряд не может дальше бороться, выбрал двух более или менее здоровых, чтобы послать их за помощью – Ниндеманна и Иверсена, но, поскольку накануне Иверсен жаловался на обмороженные ноги, выбор пал на Нороса. Им было поручено идти как можно быстрее, держась западного берега реки, и, если они найдут какую-либо помощь, то вернуться к оставшимся, которые тем временем последует по их стопам. Они оставили Делонга с людьми в лагере на берегу небольшой протоки, текущей на северо-запад от одного из главных ответвлений реки, и последовали по западному берегу к большой бухте, затем, следуя инструкциям, продолжили свой путь вокруг неё на запад, а оттуда в восточном направлении к собственно реке, где она впадает в широкий залив, по берегу которого Делонга и его отряд пришёл к своему последнему лагерю.