А мама дома?

В ненадолго установившейся тишине, пока Элизабет перекладывала кубики льда из холодильника в стеклянную миску, стали отчетливо слышны доносившиеся откуда-то сверху звуки двух разных мелодий, игравших одновременно, и безудержный детский смех.

– Боюсь, у девочек нет музыкального слуха, – заметила Элизабет и добавила: – Конечно, никто не хочет третьей мировой войны.

Когда они выходили из кухни, Анна увидела, что морская свинка влезла передними лапами в тарелку и чавкала, поедая хлопья. А мальчик сказал им вслед:

– Патриция не виновата. Папа не смотрел под ноги!

В соседней угловой комнате, служившей гостиной, их ждал Джеймс Диллон; его профиль римского императора смотрелся забавно в сочетании со старым свитером вместо привычного в студии полосатого костюма.

Когда все расселись с напитками в руках, Джеймс поцеловал Анну, обнял Ричарда за плечи и поднял свой бокал:

– За вас! За новый сериал Ричарда (уверен, он будет так же хорош, как и предыдущий) и за новую работу Анны!

Это был сигнал, которого, нервничая, ждала Анна.

– Боюсь, мне не удастся приступить прямо сейчас, – поспешно сказала она и объяснила: у нее заболела мама.

Диллоны отнеслись к новости с пониманием. Джеймс сказал, чтобы Анна ни о чем не беспокоилась: пусть берет отпуск на столько дней, сколько потребуется. Элизабет сказала, что очень сочувствует Анне, но сейчас, с появлением пенициллина, пневмония уже не так опасна, как раньше, – и спросила:

– А чем твоя мама занимается в Берлине?

– Ты же родом оттуда, так? – уточнил Джеймс.

– Мама переводит документы для Американских оккупационных сил, – объяснила Анна. И да – до того, как им пришлось бежать от нацистов, их семья жила в Берлине, ей тогда было девять лет. Я не видела всех этих ужасов, – быстро добавила она, заметив тревогу в глазах Элизабет. – Мои родители успели вывезти нас до того, как все началось. Нам с братом было даже интересно. Перед тем как приехать сюда, мы жили в Швейцарии, потом – во Франции. Нам нравилось ходить в разные школы и учить разные языки. А вот родителям, конечно, было нелегко, особенно отцу. Ведь он был писателем.

– Ужасно, – покачал головой Джеймс.

А Элизабет спросила:

– Где сейчас твой отец?

– Он умер вскоре после войны, – ответила Анна и неожиданно почувствовала себя совершенно беззащитной. Что-то всколыхнулось в ней, и она заговорила быстро-быстро, желая удержать свои чувства внутри: – В Гамбурге. Наверное, это выглядит странно: ведь папа не был в Германии с тех пор, как мы оттуда уехали… Но Британская контрольная комиссия[3] обратилась к нему с просьбой написать о возрождающемся немецком театре. До прихода Гитлера к власти папа был известным театральным критиком, и, я думаю, там решили, что это будет полезно для поднятия духа немецкого общества, – бормотала Анна скороговоркой.

Анна запнулась, но Диллонов, как она поняла, история захватила, и ей пришлось продолжать.

– Папу отправили в Берлин на самолете. До этого он никогда не летал, но ему понравилось. Думаю, он не знал, что ждет его по прилете. У самолета отца встречали фотографы и репортеры. В честь него дали торжественный ужин. Потом повезли показывать город. А когда вечером он пришел в театр, весь зал поднялся и стал ему аплодировать. Думаю, для него все это оказалось чересчур. – Анна взглянула на Ричарда, внезапно усомнившись, стоит ли продолжать. – С ним случился удар, и спустя несколько недель он умер. Мама была рядом с ним… а мы… мой брат и я…

Ричард накрыл ее руку своей:

– Я жалею, что не знал его. И не читал его вещей. Мне кажется, их невозможно перевести.

Джеймс наполнил бокал Анны, и Диллоны тактично сменили тему разговора: заговорили о переводах вообще и о последней французской пьесе в частности.

Анна была благодарна Ричарду за то, что он держал ее за руку, и за возможность не принимать участия в беседе. Что это она так расчувствовалась! В конце концов, это случилось много лет назад. Но воспоминания не отпускали ее. Она видела папин гроб, накрытый английским флагом. Ей объяснили, что так принято, когда англичанин умирает за границей. Странно! Ведь папа так и не научился как следует говорить по-английски, да и англичанином официально стал только в последний год своей жизни. В ледяном зале немецкие музыканты играли Седьмую сонату Бетховена, которую папа очень любил. Вместе с Максом и местным журналистом гроб несли британские солдаты.

Как папа и представлял себе.

Если бы умерла мама, все было бы по-другому… Но мама, безусловно, не может умереть. Она очень сильная. Анна вдруг ясно вспомнила маму, когда они с Максом, потрясенные случившимся, приехали к ней в Гамбург, тогда совершенно разоренный, и пили чай в спальне – единственной отапливаемой комнате в их номере.

– Bitte etwas Tee![4] Я должна вам кое-что рассказать. О папе, – сказала мама.

«Что еще можно добавить к тому, что папа умер?» – подумала Анна.

Мама заговорила о том, что папа не смог преодолеть последствия инсульта. Но об этом они и так знали. О немецких врачах, о том, что тогда за пачку сигарет можно было достать все, что угодно…

«Что… – подумала Анна. – Что?!»

– Он был парализован и страдал от боли. Он чувствовал, что уже не способен мыслить так же ясно, как прежде. Я обещала ему помочь, если с ним такое случится.

Судорожный вздох Макса – мама бросает на него быстрый взгляд…

– Я сделала то, о чем он просил. Я ему помогла.

Она произнесла таким будничным тоном, что до Анны не сразу дошел смысл сказанного.

– Он этого хотел, – глядя на них, повторила мама, пусть и бледная, но непоколебимая в своей правоте.

– Мы с ним даже не попрощались, – с трудом выдавил Макс.

Говорила ли что-нибудь она сама, Анна не помнила. Но она была полностью уверена: мама поступила правильно.

Анна заметила, что Ричард смотрит на нее и, как всегда, понимает, о чем она думает. Анна ответила ему благодарным взглядом и постаралась вслушаться в беседу, которая перешла от какой-то французской пьесы к ее автору. Джеймс Диллон отпустил какую-то остроту, и все рассмеялись. Элизабет, удобно устроившись на стуле, отбросила со лба непослушную прядь волос.

«Я здесь единственная, с кем могут случаться подобные вещи. А я этого не хочу. Я хочу быть как все…»

– Конечно, французская система образования…

– А как это воспринимает ребенок, живущий в Париже?

Анна поняла, что Элизабет адресовала свой вопрос к ней.

– В Париже? О… – Анна сделала над собой усилие и стала рассказывать о своей школе, о мадам Сократ – учительнице, которая помогла ей выучить французский, о тамошних друзьях, о загородных поездках и праздновании 14 Июля, Дня взятия Бастилии.

– Я так любила все это, – сказала Анна и поняла, что улыбается.

– Еще бы! – согласился, поднимаясь с места, Джеймс Диллон. Анна увидела на его лице классическое выражение заведующего отделом драмы Би-би-си. – Мы поступим так. Если в этом будет необходимость, ты поедешь к маме и сделаешь то, что от тебя требуется. А когда вернешься назад, займешься переработкой материала, о котором мы говорили. Но мне бы хотелось, чтобы ты подумала и над какой-нибудь собственной вещью.

Впервые с момента встречи Анна вся обратилась в слух:

– Над моей собственной?

– Почему нет? Пусть не очень большой, но собственной. – Джеймс повел своими поразительно густыми бровями. – Может выйти что-нибудь интересное.

Думать о возвращении из Берлина было гораздо приятнее, чем об отъезде. Анна даже постаралась заглушить в себе сомнения в том, что способна написать нечто самобытное.

– Хорошо, – сказала она. – Хотя я не совсем уверена…

– Подумай об этом, – кивнул Джеймс.

Добавить что-то к сказанному Анна не смогла из-за появления мальчика, прижимавшего к груди морскую свинку. Поздоровавшись, он прошлепал к маме, чтобы та его обняла. Потом он что-то шепнул ей на ухо, ему сказали, что шептаться некрасиво, и он громко спросил: «Можно Патриции чипсик?»

– Разве она любит чипсы? – спросила Элизабет.

– Не знаю. Это… – Он наморщил свой лобик в поисках нужного слова, и оно нашлось: – Эксперимент!

Малышу выдали немного картофельных чипсов с общего блюда, и все стали наблюдать, как морская свинка понюхала их, а потом начала грызть в углу комнаты.

– Ей понравилось, – отметил довольный мальчик.

– Пойди принеси блюдечко, – сказала Элизабет. – И у вас с Патрицией будет собственная порция чипсов.

– Ладно. – Он подхватил свинку. – Пойдем, Патриция. У тебя сейчас будет… – Он запнулся, но когда подошел к двери, все услышали его счастливый голос: – Банкет!

– Какой богатый словарный запас, – отметил Ричард. – Сколько ему?

– Шесть, – ответила Элизабет.

Малыш, очевидно, был для них светом в окошке.

– Он любит слова, – сказал Джеймс. – Научился читать, когда ему было четыре. Сейчас пробует писать рассказы.

– Бо́льшая часть из них – о Патриции, – улыбнулась Элизабет. – Готова спорить, вы не знали, что морские свинки умеют управлять самолетами. – Она умолкла, потому что вернулся мальчик. Элизабет помогла ему насыпать в блюдечко чипсы. И тут ее поразила какая-то мысль. Она повернулась к Анне: – Но ведь вы в его возрасте говорили только по-немецки. Это просто невероятно! А сейчас тоже говорите?

– Немного, – ответила Анна. – Я почти забыла язык.

Элизабет передала блюдечко сыну и сказала:

– Эта дама забыла почти все слова, которые знала в твоем возрасте, представляешь? А вместо этого она выучила совершенно другие слова.

Малыш недоверчиво посмотрел на Анну:

– Я бы не смог.

– Чего не смог? – спросил Джеймс.

– Забыть.

Все уставились на него с удивлением.

Мальчик набрал побольше воздуха:

– Я бы не смог забыть все слова, которые знаю. Даже если бы… даже если бы я выучил миллион триллионов новых слов. Я всегда буду их помнить.

– Даже если бы ты оказался в таком месте, где никто-никто не говорит по-английски? – спросил Джеймс. – Даже тогда?

– Я бы все равно помнил, – сказал мальчик.

Его отец улыбнулся:

– Ты уверен?

– Я бы помнил Патрицию. – Он покрепче прижал морскую свинку к груди. – Больше того! – заявил он, торжествуя. – Я бы помнил о ней по-английски!

Все рассмеялись. Ричард поднялся и сказал, что им пора домой. Но тут раздался шум, и на лестничной площадке появилась девочка лет девяти, с трудом держа на руках большущего невозмутимого младенца.

– Он хочет есть, – объявила девочка.

Девочка чуть помладше, идущая за ней, тут же закричала:

– И я хочу!

Обе захихикали, и их познакомили с Анной, которая как раз прощалась с их родителями. В суете младенец оказался на полу, в компании морской свинки. Элизабет взяла его на руки, и он тут же принялся сосать рукав ее платья.

Джеймс проводил Анну с Ричардом до двери.

– Удачи! – пожелал он, стараясь перекричать детские «до свидания». – И подумай над тем, что я сказал.

Анна вышла, а перед глазами у нее все стояла картина: Элизабет на верхней ступеньке лестницы с младенцем на руках.

– Я же говорил, она замечательная, – повторил Ричард, когда они зашагали по дороге.

Анна кивнула. Дождь перестал, но совсем недавно, и тротуары еще были мокрые.

– Думаешь, я смогу написать что-нибудь свое? – сказала Анна. – Попробовать интересно. Если мне придется лететь к маме, то, наверное, ненадолго.

– Возможно, всего на несколько дней.

Ноттинг-Хилл-гейт опустела. Демонстрантов, без сомнения, разогнал ливень, и они разошлись по домам. Рваный плакат, валявшийся в луже, служил единственным напоминанием о них.

– Знаешь, почему мне так неприятна мысль о поездке в Берлин? – спросила Анна, обходя лужу. – Может, это и глупо, но я опасаюсь русских. Вдруг они захватят весь Берлин и запретят выезжать оттуда? И я окажусь в ловушке… Но ведь им не дадут, правда?

Ричард отрицательно покачал головой:

– Это равносильно началу войны с Америкой.

– Да, конечно. Но мне все равно страшно.

– Тебе было страшно, когда вы бежали из Германии?

– Может, это нелепо звучит, но тогда я толком не понимала, что происходит. Помню, что на границе я что-то сморозила, а мама велела мне умолкнуть. Благодаря маме все казалось в порядке вещей. – Они лавировали между лужами. – Надо мне было ответить на ее письмо!

По возвращении домой Анна ощутила прилив хозяйственности.

– Нужно составить список необходимых дел, например доставка коврика… Да! Что ты будешь есть, пока меня не будет? Вечером я что-нибудь приготовлю. А ты потом разогреешь.

Анна составила список, решила, что приготовить, и к тому времени, когда Конрад должен был позвонить, чувствовала себя готовой к любому повороту событий. Усевшись рядом с телефонным аппаратом, она мысленно перебирала вопросы, которые нужно задать, и ждала. Конрад позвонил точно в девять. Сначала Анна услышала гул немецких голосов, а потом – голос Конрада, на удивление спокойный.

– Как мама? – спросила Анна.

– Без изменений, – ответил Конрад, а дальше, видимо, последовала заготовленная речь: – Думаю, тебе надо прилететь завтра утром. Кто-то из ее близких должен быть здесь.

– Конечно, – и Анна сообщила номер своего рейса.

Конрад сказал, что встретит ее.

Ричард, стоявший рядом, спросил:

– А что Макс? Он звонил Максу?

– Ах да… – сообразила Анна. – А что Макс?

Конрад ответил, что еще не звонил ему («Значит, ничего страшного», – решила Анна), но позвонит утром, если будет необходимость.

– Дорогая моя, – продолжал Конрад узнаваемо заботливым тоном, – надеюсь, тебя это не слишком сильно расстроило. Приношу свои извинения за вторжение в вашу семейную жизнь. Надеюсь, все быстро уладится.

Она и забыла, что Конрад всегда подчеркивает: Анна и Ричард – семья. Это было приятно, и настроение Анны внезапно улучшилось.

– Всё в порядке, – заверила она. – Ричард передает тебе привет.

Анна хотела спросить о чем-то еще, но о чем – у нее совершенно вылетело из головы.

– Да… А как это мама умудрилась подхватить пневмонию?

В трубке возникла пауза, и Анна решила, что Конрад не расслышал вопроса. Но потом он ответил. И несмотря на все помехи, связанные с расстоянием, Анна почувствовала, что голос его изменился.

– Мне жаль, – сказал он сухо. – Твоя мама приняла смертельную дозу снотворного.

Воскресенье

Анна шла очень медленно – такая тяжесть была в ногах. Стояла жара, на улице – ни единой души. Вдруг мимо быстро прошла мама в голубой шляпке с вуалью и бросила на ходу: «Задерживаться не могу: играю с американцами в бридж». Мама вошла в какой-то дом и исчезла – а дом Анна даже не разглядела. Ей было грустно, что она осталась на улице одна. А воздух с каждой минутой становился все горячее и тяжелее.

Утром не должно быть так жарко, думала Анна. Она точно знала, что сейчас еще рано, потому что Макс еще спит. Он убрал переднюю стену дома, чтобы тот остыл, и теперь сидел в гостиной с закрытыми глазами. Рядом с ним на стуле сонно моргала его жена Венди с младенцем на руках. Она смотрела на Анну, ее губы двигались. Но звуки не пробивались сквозь толщу вязкого воздуха. Анна ничего не могла расслышать и поэтому пошла прочь по раскаленной безлюдной улице, и впереди ее ждал душный бессмысленный день.

«Почему я так одинока? – думала Анна. – Существует, уверена, кто-то родной и близкий…» Но кто именно – она не помнила. Воздух был настолько тяжелым, что Анна едва дышала. Она попыталась оттолкнуть этот воздух руками. «Да, у меня кто-то был… Я уверена: был!» Анна пыталась вспомнить имя этого человека, но в голове было пусто. Она ничего не помнила – ни имени, ни лица. Не помнила даже голоса.

Нужно вспомнить, убеждала она себя. Ведь он существует, точно! Только спрятан в какой-то складочке ее памяти. А без него не может быть ничего хорошего. Ничего хорошего без него не произойдет!

Но воздух слишком давил: свивался вокруг нее, наваливался на грудь и веки, забивался в ноздри и рот. Еще чуть-чуть – и вспомнить будет уже невозможно…

«У меня кто-то был! – закричала Анна, стараясь пробить толщу воздуха. – Я точно знаю, был!» – и обнаружила, что лежит в кровати со сбитыми одеялами и простынями, а подушка закрывает ей пол-лица.

А рядом – Ричард, и он говорит:

– Всё в порядке, любимая. Всё в порядке!

Некоторое время Анна лежала без сил, чувствуя близость Ричарда, и ужас постепенно слабел и отпускал ее. Знакомая комната, очертания стула, комод, слабые отблески зеркала в темноте – все это Анна не столько видела, сколько ощущала.

– Мне приснился кошмар, – сказала она.

– Я знаю. Ты чуть не сбросила меня с кровати.

– Тот самый, когда я не могу тебя вспомнить.

Ричард обнял ее:

– Я с тобой.

– Да.

В свете отблесков уличного фонаря Анна видела лицо Ричарда – усталое, обеспокоенное.

– Ужасно страшный сон, – повторила она. – Как ты считаешь, откуда он? Как будто оказываешься в западне у времени и не можешь вернуться обратно.

– Возможно, это причуды работы мозга. Одна его часть что-нибудь вспоминает, другая секундой позже подавляет воспоминание. Похоже на дежавю, только наоборот.

Объяснение не устроило Анну.

– Как будто я увязла в прошлом…

– Ну как такое возможно?

– Вот так. Я действительно не могла тебя вспомнить. А если бы я застряла в том времени, когда не знала английского? Тогда бы мы с тобой не смогли разговаривать!

– Ну, в таком случае мы бы столкнулись с другой проблемой. Ведь тебе было бы лет одиннадцать, так?

Анна в ответ рассмеялась, и уже отступивший кошмар потерял свою силу. От недосыпания она чувствовала себя совсем разбитой, и наконец впервые вспомнила о предстоящем дне:

– Боже… Мама!

Ричард обнял ее.

– Думаю, эта тревога наложилась на то, о чем ты почти забыла, – на твои детские переживания, связанные с потерями – и людей, и мест, где ты когда-то жила.

– Бедная мама. Знаешь, она такая хорошая!

– Да.

– Господи, ну почему я не ответила на ее письмо! – В просвете между шторами виднелось черное небо. – Который час?

– Всего шесть утра.

В темноте Анна видела встревоженное лицо Ричарда.

– Я уверен, это неважно – ответила ты или нет. Тут должны быть другие причины. Что-то ее растревожило или сильно расстроило.

– Думаешь? – Анне хотелось верить.

– Может, она подумала о твоем отце – о том, как он умер. Подумала: почему бы и мне так не сделать…

Нет, это было не так.

– Папа – это совсем другое. Он был стар, пережил два инсульта. А мама… Господи! Ведь у кого-то родители умирают естественной смертью. – Анна уставилась в темноту. – Я боюсь, что и Макс, наверное, ей не ответил. А если и ответил, письмо из Греции могло еще не дойти.

– Но это не повод для суицида.

С улицы донеслось цоканье лошадиных копыт и позвякивание бутылок: тележка молочника остановилась у соседнего дома. Вдалеке проехала машина.

– Видишь ли, все эти годы мы были так близки, – проговорила Анна. – И могло ли сложиться иначе, когда нам то и дело приходилось переезжать из одной страны в другую и все было против нас? Мама не раз говорила: если бы не мы с Максом, то и жить бы не стоило. Она сумела вытащить нас, сумела сплотить семью.

– Я знаю.

– Ну почему я ей не написала!

Ричард поехал с ней на автобусе в аэропорт. Они попрощались в гулком зале ожидания, где сильно пахло краской, и спокойно расстались, как Анна и планировала.

Но тут совершенно внезапно, когда она доставала паспорт, чтобы предъявить для проверки, на нее накатило отчаяние. К ужасу Анны, из глаз у нее полились слезы. Мокрыми стали и щеки, и шея, и даже воротник блузки. Она не могла двинуться с места – только стояла, как слепая, и ждала, когда Ричард к ней подойдет.

– Что с тобой? – воскликнул он.

Но Анна не знала, что с ней.

– Всё в порядке, – сказала она. – Правда!

Ну зачем она пугает Ричарда!

– Это всё от недосыпания. И у меня скоро месячные. Ты же знаешь: я всегда плачу, когда должны прийти месячные.

Анна произнесла это так громко, что какой-то мужчина в котелке обернулся и удивленно взглянул на нее.

– У меня еще есть возможность полететь с тобой, – сказал Ричард. – Возьму билет на более поздний рейс. Или на завтра.

– Нет-нет, не надо. Со мной всё в порядке, правда! – Анна поцеловала Ричарда, потом схватила паспорт и поспешила уйти. – Я тебе напишу! – крикнула она на бегу.

Анна понимала, что это глупо, но у нее было чувство, будто она покидает Ричарда навсегда.

Однако в самолете ей стало заметно лучше.

До этого Анна летала всего два раза, и возможность смотреть на мир сверху все еще вызывала у нее восторг: игрушечные домики и поля, крохотные, едва ползущие автомобильчики… Какое все-таки облегчение – оказаться вдалеке от всего и знать, что до Берлина еще несколько часов лету. Анна смотрела в окно и думала только о том, что видела. Потом, когда самолет преодолел половину пути над Северным морем, появились облака. Внизу все затянуло серой пеленой, а сверху было лишь пустое яркое небо. Анна откинулась на спинку кресла и стала думать о маме.

Забавно, думала она: маму всегда вспоминаешь в движении. Брови хмурятся, губы шевелятся. Вот мама стискивает в нетерпении руки, вот убирает на место платье, вот яростно пудрит свой крошечный курносый носик. Мама никогда никому не доверяла дел, имевших к ней отношение, – всегда все контролировала. И даже тогда считала, что можно было сделать и лучше.

Однажды во время очередного визита в Англию мама привела Конрада к Анне на обед. Анна приготовила единственное блюдо, которое умела: много риса, в который добавлено все, что попалось под руку. В тот раз среди ингредиентов были мелко порубленные сосиски. И Конрад вежливо заметил, что они очень вкусные.

– Сейчас я положу тебе добавку, – тут же заявила мама, схватила миску с рисом и, к раздражению Анны, стала копаться в нем, выуживая кусочки сосисок.

Как у человека, помешанного на каждодневных мелочах, может вдруг возникнуть желание прервать свою жизнь? Не то чтобы мама никогда об этом не говорила. Но это было много лет назад в Патни, когда они с папой чувствовали себя совершенно надломленными. И даже тогда слова мамы никто не принимал всерьез. Ее возгласы «Как бы я хотела умереть!» и «Почему я еще жива?» звучали так часто, что и Анна, и папа научились не замечать их.

А когда обстоятельства изменились к лучшему, когда бесконечные заботы о деньгах отступили, мамино жизнелюбие тут же к ней вернулось – папе с Анной оставалось лишь удивляться, насколько быстро это произошло. Мама писала длинные восторженные письма из Германии: она везде бывала, все видела. Она так замечательно переводила для американцев из Контрольной комиссии, что ее стали очень быстро повышать по службе: перевели из Франкфурта в Мюнхен, а из Мюнхена – в Нюрнберг. Она ухитрялась прилетать домой на американских военных самолетах и всем привозила подарки: папе – американский виски, Анне – нейлоновые чулки, Максу – настоящие шелковые галстуки. И мама пришла в восторг, когда Контрольная комиссия наконец решила отправить папу в официальную командировку в Германию.

«Гамбург… Будем ли мы пролетать над Гамбургом?»

Она взглянула на плоскую землю, то и дело мелькавшую в разрывах между облаками. «Странно, но где-то там, внизу, должна быть папина могила. Если мама умрет, ее надо похоронить рядом с ним, – решила Анна. – Если она умрет, – с внезапным раздражением подумала она, – тогда я буду ребенком родителей-самоубийц».

Что-то звякнуло: на откидной столик перед Анной поставили чашку, и она увидела рядом стюардессу.

– Я подумала, вы не откажетесь от кофе, – сказала стюардесса.

Анна с благодарностью отпила глоток.

– Я слышала, в вашей семье кто-то заболел, – сказала девушка с американским акцентом. – Очень вам сочувствую. Надеюсь, в Берлине вы обнаружите, что дела обстоят гораздо лучше, чем вы ожидали.

Анна поблагодарила стюардессу и стала смотреть на сияющее небо наверху и тающие облака внизу. «А чего я ожидаю?» – спросила она себя. Конрад всего лишь сказал, что мамино состояние остается без изменений. Но о каком состоянии идет речь? В любом случае так было прошлой ночью. А что сейчас…

«Нет, она не умерла! Случись это, я бы почувствовала…»

Самолет подлетал к Берлину, и Анна старалась представить встречу с Конрадом. Узнать его несложно: он полный и высокий – возвышается над всеми остальными. Если дает о себе знать спина, что случается нередко, Конрад будет опираться на трость. Он улыбнется ей своей странной кривоватой улыбкой и скажет что-нибудь обнадеживающее. И будет невозмутим. Анна всегда представляла себе Конрада невозмутимым. Иначе он бы не смог остаться в гитлеровской Германии и в качестве адвоката-еврея защищать других евреев.

Он оставался невозмутимым даже тогда, когда его отправили в концлагерь. Спокойный, уравновешенный, Конрад пробыл в лагере несколько недель, пока друзья не вызволили его оттуда. Ничего ужасного с ним не случилось. Но он никогда не рассказывал о том, что ему пришлось увидеть. «Вы бы видели, каким я вышел! – это единственное, что можно было от него услышать. Он хлопал себя по щекам и криво ухмылялся: – Изящным, как греческий юноша!»