В плену времени – 2. Повести

– Ты ни разу не видела себя в будущем. Ты не хочешь видеть свою жизнь и смерть.

Медея повела статными плечами, полная пренебрежения к концу, предстоящему ей и ее близким.

– Да, мать моя, мне незачем спрашивать Богиню о том, что и так известно! Ведь я знаю: от рождения до смерти – один шаг.

Медея вышла из пещеры, а Дита – чуткая и неподвижная – осталась сидеть в знойной тишине дня и ровном шуме набегающих на берег волн.

Медея всегда знала – Великая Мать дает жизнь, поэтому она имеет право забрать ее обратно у своего творения. И все же лучше иметь двух-трех детей, и, когда пришло время новых родов, Медея вновь разыскала среди своих вещей деревянную статуэтку, сжала ее в руках, – стискивая зубы, в корчах страданий распростертая в полутьме на земляном полу комнаты.

Освободившись от последа, завернула его в листья лопуха и положила под скамью, чтобы потом зарыть в мать сыру-землю.

Подползла к полосе света из окна, рассматривая и обнюхивая мокрого, покряхтывающего и попискивающего младенца. Чтобы покормить прижала живой комочек к своему голому, тоже влажному от пота и крови, еще не успокоенному телу.

Несколько дней в темноте комнаты отлеживалась в травяных настоях ванн, приводя в порядок тело, возвращая покой душе.

Через год родила еще ребенка. У нее и Ясона стало трое сыновей.

К маленьким детям Медея ласкова, возилась с ними, будто с игривыми зверьками, но от подрастающих сыновей – старшему исполнилось шесть лет – начала отдаляться, передавая на воспитание Ясону и слугам. Он как-то увидел: она стоит, держа на руках двух младших детей, и пристально разглядывает их тельца и лица. Ясон заметил: после этого она стала более спокойно держаться с детьми, будто разглядела нечто в их будущей жизни. У него не хватило смелости и желания спросить: что именно? Ее духовная сила порой пугала его. И это ее пристрастие к ночным экстазам, требующим дикого напряжения и священного безумия…

Однажды Ясон спросил, зачем ей нужно служение Великой Матери. Поутру вернувшись с ночных обрядов, Медея лежала, раскинув руки и ноги, отдыхая. Она протянула перед собой обнаженные руки и, знакомым ему жестом поглаживала их ладонями от локтей к запястьям. Засмеялась легким свободным смехом – смесь силы и грусти в этом смехе – а затем уверенно сказала:

– Это дает мне силу.

– А страх перед смертью?

– Сила сминает страх.

– Разве ты не знаешь страха смерти? Разве Богиня лишает менад страха смерти?

Медея снова засмеялась. Она смеялась редко, и легкий смех ее отличается от низкого и твердого тона голоса.

– Я не вижу перед собой смерти! Мать всего лишь возьмет меня к себе обратно, чтобы, когда нужно, опять послать в мир.

Смерть для нее – очень простое понятие: Богиня дает жизнь, дает и отдых от жизни.

Ясон понял, почему горожане испытывают перед Медеей страх. Ее жилище – рядом с Богиней на вершине мира, – там, куда большинство людей не осмеливается подняться. Поэтому жила в Медее неукротимая сила, подчиняющая себе окружающих, направляющая их взгляды и поступки в ту сторону, куда смотрит и идет она.

Страх и почтение – неотрывные друг от друга! – растекались вокруг нее волнами.

– Колдунья, менада, – говорили и шептались в Иолке. Относились к ней с тем почтением, которое всегда готово развернуться в мстительное глумление, чтобы вновь трусливо сжаться при ответном властном окрике и виде поднятой для удара палки.

Экстатический восторг ночных освобождений! Женщины, бегущие в леса, чтобы освободиться от бремени обыденной жизни, растерзать в клочья попадающихся им на пути животных и людей, предаться неистовым до упаду пляскам. На них нисходило безумие, освященное покровительством и близостью Богини. Они утоляли свою жажду чужой смерти. Они бесились, выпуская на волю подавленные желания, чтобы потом им можно было легче жить обычной повседневной жизнью.

А у мужчин были свои кровопролитные занятия: война и охота. Они убивали друг друга в разных стычках и войнах. Кто больше поубивал своих врагов, того именовали героем, слава деяний которого переживет все будущие времена.

Свирепая и буйная сила Жизни гнала мужчин вновь и вновь убивать друг друга и всё живое. Кровопролитие считалось самым естественным делом, наиболее угодным богам. Что при этом чувствовали женщины, рожавшие и растившие детей, а потом видящие их убитыми, мужчины, конечно, в рассмотрение не принимали.

Медея не замечала мужских богов, уверенная, что они всего лишь слуги Великой Богини и, значит, и ее, Медеи. Богам и мужчинам далеко до женской жестокости и женского милосердия. Женщины беспощаднее мужчин, потому что они лучше знают, что такое жизнь и смерть.

В весеннее полнолуние был растерзан в лесу родственник царя Пелия. Сразу появились рассказы, что менады – среди них и Медея – через девушку, которой молодой красавец клялся в любви, заманили его в лес, и там на юношу вмиг налетел задыхающийся в пляске с бубнами женский хоровод. Женщины с неодолимой силой набросились на него, рвали руками во все стороны; впиваясь зубами, выгрызали клочья мяса; они терзали и рвали его, пока не разъяли на куски кровоточащего мяса; тогда они схватили останки и, потрясая ими, бросились плясать на поляне. Хриплые крики безумия рвались с их губ.

Царь Пелий и знатные горожане не могли наказать женщин, освященных близостью к Богине, и сделали вид, что поверили, что юношу растерзали дикие звери.

На следующий год после этого Пелий умер, и новый царь Иолка – Адраст, сын Пелия – был рад придраться к участию Медеи в расправе над его родичем. Он всегда косо смотрел на Ясона за то, что тот недостаточно активно поддерживал его притязания на власть и ныне, став царем, решил изгнать его с женой и детьми из города: их ждет немедленная казнь, если их увидят в Иолке при свете следующего дня.

Ночью они собрались и ушли, взяв с собой трех рабов. Друзья Ясона пообещали собрать остальные вещи и прислать в Орхомен – там жил приятель Ясона, связанный с ним клятвенными узами гостеприимства. Опечаленные и встревоженные друзья проводили их за пределы города. Старший сын шел, держась за руку отца, второго сына нес раб-нянька, Медея, величественно закутанная в складки темно-малинового плаща, держала на руках трехлетнего малыша.

Ночь они провели в рыбачьей хижине на берег моря, а с рассветом наняли повозку с мулами и через Фермопилы пустились в шестидневное путешествие в Беотию.

Приятель с почетом принял Ясона и его семью.

На другой день после приезда в Орхомен Медея, глядя на спящих детей, сказала:

– Нас посетила беда, а для наших детей – она еще большая.

– Они слишком малы, чтобы сознавать изгнание, – возразили Ясон и хозяин дома.

Но Медея не согласна: маленькие дети падают и ушибаются, быстро забывают эти ушибы, но зато вспоминают их, став взрослыми.

Она накинула темный плащ поверх светло-малинового хитона и с младшим сыном на руках пошла в храм Богини Семелы, чтобы принести жертву и обет. С золотым блеском в глазах предстала перед жрицами. Дочь Солнца и Земли, Служительница Богини стояла перед ними.

Жрицы слышали про приморскую провидицу Диту, к тому же Адрастея через посланца заранее известила их о приезде Медеи. Они приняли ее в свой круг, и вскоре наравне со всеми Медея участвовала в летнем празднике Семелы-Земли.

С раннего вечера собрались они на лесной поляне. Неистовое напряжение всех сил ждало их. Освобождение через бешенство танца, через ослепительный вихрь опустошающего экстаза.

Беснующиеся женщины вонзали ногти и зубы в разорванных младенцев, козлят и ягнят, и их рты были забиты мясом и кровью. Сознание Медеи металось, будто волна, кидающаяся на скалу, словно корабль, несущийся в бурном море.

Божественное исступление раздирало ее на клочки – так тяжелый молот вдребезги разносит сухую кость. Мучительные судороги освобождения. И вот, раскрылись все пределы, мир стал головокружительно беспределен – она растеклась водой, распростерлась небом, размазалась землей, она стала всем, соединенная с Богиней.

На утренней заре пришла в себя: лежала в густых травах на склоне горы. Впереди за равниной и гладью озера наливалось разгорающимся утренним светом небо… Из-за края горизонта брызнули первые лучи… С каждым мгновением ослепительное светило поднималось все выше; золотой поток света заливал мир, небо, воду, землю. У подножия горы, на невидимой отсюда дороге, заскрипели повозки крестьян, везущих овощи на продажу в город, послышался отдаленный шум на улицах Орхомена, но все эти звуки не могли исказить торжественную красоту начала дня – его великолепную чистоту и свежесть.

Медея заложила руки за голову, скрестила ноги; она чувствовала солнечную ласку на своем оголенном, сильном, отдыхающе раскинувшемся теле, ощущала надежную твердую сухость земли, свежесть и упругость стеблей трав. Ее взгляд свободно уносился в прозрачную вышину небес и любовался окружающей ее красотой, хотя она и знала: бездонная бездна окружает обыкновенный мир, озаряемый сияющим солнцем, с землей, полной зелени и голубых потоков вод.

Знала, что вскоре опять настанет ночь, и горячий вихрь безумия пронесется в ее сознании, как ураган со свирепым свистом проносится в ночи. Ослепительный вихрь экстаза ворвется в нее, превращая в один орган зрения, всё шире раскрывающийся навстречу приближению Богини, чья тьма светлее света. Возникнет исступленная ясность мыслей. И хлынут видения…

Одна из преданных поклонниц богини Семелы – Глеоника. Она – жрица критской богини Деметры в городе Элевсине. На пять или шесть лет старше Медеи, у нее две дочки одиннадцати и пятнадцати лет, а семнадцатилетний сын год назад бежал из Элевсина и сейчас живет в Орхомене, ожидая окончания срока своего изгнания за случайное убийство приятеля в ночной драке. Этой весной Глеоника приехала в Орхомен повидать сына. Медея и Глеоника стали подругами, найдя много схожего, почти родственного, друг в друге.

Муж Глеоники был убит десять лет назад. Она горячо его любила и первый год сильно горевала, даже дала обет безбрачия, который впрочем скоро нарушила. Высокая и стройная, она с большим удовольствием несла на себе звание вдовицы, жрицы, свободной женщины. По-прежнему делала вид, что до сих пор помнит мужа, хотя на самом деле давно пережила свою любовь к нему, и нынче отношение ее к мужчинам – насмешливое и снисходительное. Она не придавала значения мужскому главенству в городах и племенах. С гордостью сознавала себя женщиной, матерью. Глеоника считала, что месячные и тяжелые роды – наказание женщинам за то, что они подчинились мужчинам. Она говорила:

– В древности все люди были однополые – все были женщинами; и лишь потом из-за ухудшения мира Богиня разделила человека надвое: у некоторых женщин половые органы видоизменились в мужские. Мужчины – всего лишь побочные отростки от Женщины-прародительницы, поэтому их гнетет постоянное беспокойство, они постоянно ощущают свою неполноценность. Все их дела – жалкая пародия на разрушение и созидание, которыми живем и которые носим в себе мы, женщины!

Осенью Глеоника собралась вместе с сыном вернуться домой и, прощаясь, звала Медею приехать к ней в Элевсин.

Для Медеи и Ясона жизнь в Орхомене была гораздо труднее, чем в Иолке. Из уважаемого царского родственника Ясон в одночасье превратился в бесправного изгнанника. Их положение не могло не тяготить их.

Они прожили в Орхомене год. Весной здесь умер от болезни их младший сын.

Их старший сын разговаривает с кем-то во сне, а, находясь в лесу, слышит неведомые другим голоса.

– Может быть, его посвятить Богу? – спросил Ясон.

– Богиня сама позовет его, когда захочет, – ответила Медея.

Летом они переселились в Фивы – Ясон надеялся, что самый сильный царь Беотии будет рад иметь среди своих приближенных противника царя Адраста.

Фивы – большой город. На вершине холма высился знаменитый царский дворец – он превосходил собой все другие дворцы в Тессалии, Беотии и Пелопонессе.

В Фивах, основанных финикийскими переселенцами, самом богатом и могущественном городе Эллады, Медея и Ясон жили еще более скромно и испытывали нехватку в еде и одежде.

Они перебрались к соседнему царю – начались их скитания по большим и мелким городам в поисках защиты и прибежища. Целые годы скитаний, в которых они потеряли не только смысл своего возвращения в Иолк, но вообще всякий смысл жизни.

Бездействие Ясона приводило Медею в гневное негодование. Она считала, что Ясон должен быть сильнее, чем он оказался на самом деле. В начале их жизни в изгнании ей часто снилось, что в ярости она раздирает Ясона и разбрасывает части его тела в разные стороны, но затем в ней появилось безразличие к нему.

Медея перебиралась из города в город, с одного места на другое, но еще больше и бесприютней, чем блуждание тела по миру, скиталась ее душа.

Молчаливая и спокойная, она занималась хозяйством маленького дома, лечила травами приходивших к ней больных, но ей было тесно в любом доме, в любом городе. Она желала видеть вокруг себя деревья, цветы, горы и море. С радостью она спешила выйти из города и очутиться в лесу или на лугу. Медея не знала одиночества среди сил Великой Богини – моря, гор, деревьев. Здесь все – живое. Она шла по склону горы в звонком пении цикад, всей грудью вдыхала свежий, ароматный воздух. Солнечным днем горячий ветер веял навстречу ей, гладил без устали лицо, сильное тело под тонкой тканью светло-серого наряда, вышитого желтыми и красными цветами; он раскачивал густо-цветущие метелки трав, и во внезапном озарении она видела, что цветы шалфея – это светло-фиолетовый, просвечивающий огонь на ветру! Траву пронизывал зеленый огонь, а море и небо – синий огонь, и весь мир таял и сгорал при каждом ее шаге, в каждое мгновение своего существования.

Она шла дальше, босыми ногами ощущала нагретую сухую землю, покалывание жестких трав, вдыхала ароматы цветов и закрывала глаза, обожженные священной красотой неба, земли и моря.

Но настоящая реальность приходила к Медее ночью. Грозная ясность мыслей наполняла ее. Причудливые видения – грезы ее души – возникали перед ней. Переход за все пределы в многогранные формы бытия. Освобождение от плена земной жизни, тисков тела, священное единство со всем миром… Но утром ее ждали душевное опустошение и бессилие усталого, точно выпотрошенного тела. Приходилось снова возвращаться к обычной жизни.

Но тем больше Медея жаждала новых неистовств. Она привыкла к сильным экстазам и беснованиям. Богиня сама полна безмерной ярости, и передала стремление к этому своим созданиям: мужчинам и женщинам.

Левкополоя, убившая сына, и в невыносимой жажде иной жизни кинувшаяся с обрыва в морские волны. Геракл, безумствовавший столь часто и яростно. Аполлон и другие боги и герои в припадках исступления разрушающие всё вокруг себя – люди и боги, обезумевшие от дыхания рока!

Все они стояли лицом к лицу с Великой Богиней. Все они были ее порождения и ее рабы. Жестокость Матери, дающей жизнь, чтобы забрать ее обратно. Не защитят от ее Всесилья бесконечные резни, в которые бросаются мужчины, бесясь от неизбежности своей смерти, от бесполезности своей храбрости! Не защитят от всесилья Матери ничьи мольбы и крики отчаяния!

У Великой Матери так много созданий, что она расточает их жизни с безмерной легкостью. Но ее истинный лик полон блаженством Вечности. И ее жестокость лишь проявление ее Силы.

Люди, бегущие по зову крови в леса, чтобы в неистовых танцах и исступленных порывах приблизиться к Богине. Борьба за жизнь против жизни. Никакого сочувствия к себе и к другим в этой борьбе.

Медея чувствовала в такие дни полный разрыв со всем окружающим. Прозрение тяжелой легкостью наполняло ее тело, пылало в голове, ослепляло глаза, давая им иное зрение. В душе рождались чувства, которые она не знала раньше. Безудержно-дикий порыв освобождения мучительно скручивал сознание по суживающимся кругам, пока не вспыхивал свет тьмы, и неведомые образы начинали говорить внимающей им душе, наконец раскинувшейся, как ночь или море, без конца и края.

И Медея то внимала видениям своей души, то жила в ожидании их, не слыша и не видя окружающих людей, освобожденная от всего внешнего. Она постоянно чувствовала близость божественного безумия, подступающую силу озарения, когда она становилась глазами Богини. Днем и ночью чувствовала себя пустым кувшином, в который вот-вот в разгар жары бурным потоком хлынет обжигающе прохладная вода прозрения.

– Не предавай саму себя! – днем и ночью твердил ей голос Богини, и Медея отвечала:

– Это единственное, что у меня осталось. Я не предам.

Поглощенность собой Медеи и бездействие Ясона провоцировали жизнь все сильнее зажимать их, стискивая в своих когтях. Постепенно и очень безразлично Медея поняла, что ошиблась в том, что соединила свою жизнь с Ясоном. Теперь она не могла понять, почему выбрала именно его своим спутником в Элладу. Сейчас высокий рост и худое тело Ясона казались ей признаком душевной слабости. Даже голубизна его глаз теперь выглядела бледной, словно поблекшей. На его лице отразились все страдания от затянувшихся скитаний. Он устал от отсутствия сильных желаний, мучился из-за того, что лишен плаванья по морю на кораблях.

Ясон никогда не заговаривал с Медеей об их прошлой и настоящей жизни. Между ними уже давно не стало дружественных отношений. И, оглядываясь на прошлое, терзаясь, Медея не могла понять, почему именно так сложилось всё: ее нынешнее равнодушие и безразличие ко всему, странная оцепенелость души.

Она спрашивала себя: «Почему жизнь с Ясоном лишила меня силы?» И отвечала: «Я стала соучастницей преступления – убийства Любви. Наверно, любовь к Ясону умерла во мне, еще во время, когда с Колхиды мы плыли на корабле, полном шутящих или завидующих моряков; она иссякла еще в первый год нашей жизни в Иолке… Любовь умирает от чужих любопытных глаз и касаний чужих тел, от рождения детей, от родни, друзей, ежедневных разговоров. Сейчас мне не нужна его любовь и забота, мне нужна лишь непрерывная свобода одиночества, постоянное погружение в себя, в котором я чувствую близость Богини-Матери. Она – Мать Мира – требует от всех и от меня только свободы и постоянного освобождения. Жить с людьми это хуже, чем жить с животными. Мне не нужна больше любовь людей. Можно любить море, траву. Людей невозможно любить!»

Окружающая жизнь стала помехой. Медея говорила:

– Жизнь мешает мне жить.

Жизнь, в которой дети и люди вокруг стали лишь спутниками несчастья.

Медея устала таскать тело и душу, возросшую в нем. Она блуждала, как в поисках блаженной и потерянной земли, в которой правит Богиня, стремилась туда, где она ясно ощутит на себе взгляд Великой Матери, на своей голове – ее руку, протянутую в дар за служение ей.

2

На шестой год скитаний в своем бегстве и падении вниз они оказались в Коринфе, расположенном на Истмийском перешейке в Пелопоннесе. Южнее Коринфа находились города Арголиды: Микены, Тиринф, Аргос. Мощные стены и крепости защищали эти города от нападений хеттов и морских пиратов, но сама Ахайя, населенная голубоглазыми и светловолосыми людьми и разоренная внутренними и внешними войнами, находилась в глубоком упадке, и поэтому вскоре хлынут на нее с севера толпы жестоких завоевателей, сметая весь прежний уклад жизни.

В день появления Ясона и Медеи во дворце невысокий и плюгавенький царек Коринфа большими шагами ходил взад-вперед по комнате. Он пристегнул к плечам мантию, и края ее, развеваясь, метались вслед за ним, как крылья летучей мыши. Огромная злоба душила Главка из-за набега царя городка Трезены на коринфские владения. Сегодня утром этот царек прислал посланца с объяснением, что сделал это случайно в пылу охоты, но захваченных коров и быков не вернул. О, Великий Посейдон! Разрази этого грабителя сверху донизу! И Главк схватился обеими руками за собственное горло, как если бы это была глотка Креонта! Жгучая злоба давила и мяла его. Запустил схваченным со стола кувшином в раба, всунувшегося в двери, сорвавшимся на злобный писк голосом крикнул:

– Вернулись ли с охоты Орантес и Фаонт?!

– Вернулись! – поспешил доложить раб. – И в тронной комнате ждут тебя, царь!

Отворилась другая дверь, и к Главку подошел его сынок – мальчик лет одиннадцати. Он был выряжен в специально для него выкованное вооружение: маленький нагрудный доспех, бронзовые наколенники, боевой позолоченный пояс, маленький меч с большим изумрудом на рукоятке. Сынок-наследник выступал с воинственно-напыщенным видом, с деланно «взрослым» хмурым лицом, но вдруг, по-детски просияв, показал отцу миниатюрный топорик.

– Фаонт мне подарил! Он хотел мне дать еще и охотничий нож, но я сказал, что у меня уже есть! – С гордостью заявил маленький вояка и, вновь нахмурив бровки, начал размахивать топориком, рассекая воздух. – Я теперь этим топориком пойду курам головы рубить! А, когда вырасту, я всем своим врагам головы поотрубаю!

Настроение Главка улучшилось. Он потрепал воинственное чадо по плечу.

– Молодец, сынок! Так и надо делать, – наставительно сказал он, а затем поинтересовался: – Кто еще в зале ждет моего выхода?

С большим презрением ко всяким нищим просителям-попрошайкам Наследник ответил:

– Изгнанники из Тессалии дожидаются тебя, отец! Я видел: с ними мальчик моего возраста и другой – старше меня.

Боковая дверца вновь открылась, и в комнате появилась новая жена Главка. На юной царице Галатее – розово-лиловое, точно цветок кипрея, одеяние, золоченная повязка стягивает по лбу ее темно-каштановые кудри. Ее маленькие ручки держат букетик из оранжево-золотистых лилий.

К этому времени царек Коринфа немного поуспокоился, приосанился, положил одну руку на голову сына, другую – на плечо жены, и пошел с ними в зал. Искоса поглядывал на свою молоденькую супругу, на ее ножки, движущиеся под тканью платья – ах, плутовка, которая выманивает у него всё больше подарков и нарядов! И он ее ублажает всем этим. Приходится. Ну, это – пока она еще мила ему!

Главк любовался своей красавицей-женкой и в то же время с ехидным пренебрежением думал: «Твоя власть надо мной лишь до первого ребенка, милая! А потом что будет с твоим нежным и милым тельцем? Твои груди и живот обвиснут, лоно и лицо расширятся, ты превратишься в обыкновенный мешок для разведения детей, и меня потянет на других юных и нетронутых красавиц – вон их сколько их среди горожанок и рабынь! Каждую весну нарастают, будто цветы в траве!»

Главк вдруг припомнил, как четыре года назад, после охоты в горах, заночевал в хижине пастуха и очутился наедине с его дочкой – то и другое пастух оставил в полное пользование царя, а сам сбежал от греха подальше и спрятался в пещере, – и как неистово эта дикарка царапалась и вырывалась, пока он не одолел ее! А потом она, всхлипывая, лежала рядом с ним, укрощенная им, испытавшая на себе бойкий напор его мужского тела и мужского члена.

От этого сладкого воспоминания, довольно часто посещающего его, Главк даже причмокнул и на ходу встряхнулся всем телом. Что и говорить, лучше дикарок в постели нет! Ему нравилось насиловать, подчинять своей воле глупых, пищащих и плачущих, слабосильных женщин, при этом он казался себе очень сильным, хотя на самом деле лишь выказывал свое бессильное ничтожество, потому что Главк очень глуп, и духовно и физически слаб.

По правде говоря, подобные воспоминания часто согревают душу Главка, потому что больше ему гордиться-то нечем, кроме разве только рождения сына. Он не имеет никаких ратных подвигов или государственных заслуг, но народ Коринфа терпит слабую и трусливую власть Главка Плюгавого, потому что еще не пришел в себя после бедствий, обрушившихся на него в период царствования прошлого царя Миртила Свирепого. «Вот уж был царь, так царь, не чета нынешнему!» – говорили горожане друг другу.

Тут они подошли к широко открытым, изукрашенным позолоченными узорами дверям, и Главк, суетливо ускорив шаги, двигаясь чуть больше чем нужно, поспешно переступил порог, вошел в вытянутую по длине комнату и усадил себя на трон – простое каменное возвышение со спинкой. Наследник и жена сели по бокам трона на кресла с гнутыми ножками. Эти кресла семьдесят или пятьдесят лет назад путем грабежа добыл царь Микен, а затем через вторые и третьи руки они достались Главку.

Справа у стены стоял ряд юношей и мужчин – приближенные царя. Главк не знал, что почти все они – рьяные заговорщики против него! И Орантес – во главе их.

Невольно пытаясь придать себе величественный вид, ничтожный царек то рукой, то ногой поправлял края мантии, передвигал венец на голове, но распорядитель Гектор, не замечая стараний Главка выглядеть по-царски, довольный своим положением и званием, с бравым видом тут же распахнул дверь в коридор и выкрикнул страже приказ впустить первого гостя.

В зал быстрой поступью вошел видный и сильный юноша, нетерпеливо подступил к трону и встал перед Главком с уверенным видом. Это – царевич Тесей. Два дня назад он поссорился с отцом и братьями и бежал из Трезены в Коринф. Горячее беспокойство словно ворвалось вместе с юношей в зал, качнуло зашептавшуюся толпу ахейцев, удивленно приоткрыло рот мальчику, заставило взволнованно вздохнуть жену Главка – из-под ресниц она едва посмела на краткий и трепетный миг взглянуть на пришельца и тут же вновь потупила взгляд.