Второго дубля не будет. Всё ещё молодость

Нас навестила пара с физтеха, Марина с Володей. Она училась на первом курсе, а он был лейтенант. Очень приятная была пара, но думаю, скоро ей пришлось выбирать – или институт, или муж. Когда они навещали меня, она была уже беременной.

Катя схватила Володю за палец и всё что-то ему рассказывала, всё что-то гукала и улыбалась, и радостно дрыгала ножками, и они ушли совершенно очарованные ею, а через полгода Маринка сама родила девочку. А вот как сложилась ее дальнейшая судьба, не знаю.

Первый раз Катя перевернулась, как это часто бывает, когда раззява мать меньше всего это ожидает – я положила ее вдоль дивана, а она скатилась и подняла рев, после чего я стала осторожней.

Монотонно текли день за днем. Утром кормление, потом прогулка, совмещенная с походом по продуктовым магазинам. Недалеко располагался магазин внизу жилого дома, слева винный отдел, справа мясной и гастроном, коляску с дочкой я ставила под окна винного отдела, и там же распивали купленное подозрительные матерящиеся небритые личности, и я всегда забирала улыбающуюся или смирно спавшую дочку, над головой которой стоял густой мат.

В начале декабря праздновали Катино полугодие. Мама ей подарила первую куколку Таньку, а Алешка сделал массу снимков дочки. Катя была очень хорошенькая девочка, на нее обращали внимание, я гордилась, что у меня такая куколка дочка. Глаза у нее были сине-фиолетового цвета, и только, если поднести к свету, в глубине глаза вокруг зрачка зажигался ярко желтый огонек, так и светилось золотистым вокруг зрачка.

Наша Катенька

В общем, я была счастлива своей дочкой и думать забыла, что ждала сына, даже разговаривая с ребенком, когда он только бился в животе, называла его Сережкой, а сейчас всё забыла. Но Алешка всё переживал, что девочка.

– Меня как обухом по голове, – так сообщил он по телефону Мельбарду, да еще при теще, которая страшно обиделась за внучку и заодно за весь женский род.

Идем мы с Алешкой как-то вдоль парка домой еще в конце лета, вечереет, но еще светло. Впереди нас из канавы выскакивает четырех-пятилетний мальчишка, рыжий, веснушчатый и грязный прегрязный, ну просто по уши в глине, живого места нет. Вылезает это существо из кустов на дорогу и на минуту замирает, швыркая сопливым носом.

Я везу свою красивую девочку, в чистеньком одеялке, завязанную розовыми ленточками, везу и думаю: как же всё-таки хорошо, что у нас дочь. И вдруг Криминский, когда мы уже прошли мимо, прижал кулаки к груди и застонал:

– Ну почему, почему у меня такого не будет!

Ну, и что скажешь на это? Без комментариев.

У Катеньки после прививки БЦЖ на ручке образовалась мокнущая ранка, которая никак не хотела заживать. При прикорме у нее не было ярко выраженного диатеза, только от яичного желтка и картофеля у нее слегка розовели щечки, но в год я вдруг увидела у нее под коленкой мокнущую ранку, после мандаринов или яиц заметно увеличивалась и чесалась. Подобная же ранка образовывалась и на локте. Ранки были размером с ноготь, не постоянные, то появлялись, то исчезали.

Мама сказала: – В сущности, у нее экссудативный диатез, не прошел ребенку даром твой зуд перед родами. Будет легко цеплять любую инфекцию. – Так оно и оказалось впоследствии.

На седьмое ноября к нам в гости приходит Ирина с Людой Лифшищ, Люда хочет посмотреть дочку мою, и как мы устроились.

Алешка перебирает и засыпает пьяный, свесит тонкие худые руки с дивана, забыв очки на носу. Я аккуратно снимаю с него очки и говорю Люде, перед которой мне особенно неловко за пьяного мужа, Иринка всё же своя.

– Ну вот, опять. Не знаю, что делать, хоть разводись.

– Мужья на дороге не валяются, ты что, – грустно говорит мне Люда, которая не замужем.

В это время, осенью, когда напряжение первых месяцев после рождения Кати начало спадать, Алешка всё чаще и чаще задерживался после работы и приходил домой поздно вечером, сильно наклюкавшись. Я не была готова к такому повороту в своей семейной жизни. Алешка любил выпить, но чтобы по два раза в неделю, бросив меня с малышкой, где-то пропадать, нет, такого я не ожидала, не знала, как с этим бороться, и первое время ничего не предпринимала.

Муж мой пьяный был лучше, чем трезвый, не вредный, не зануда, просто глупел до невероятности, но я не выносила пьяных на дух, выросшая в семье без мужчин, я брезговала пьяными и стелила ему отдельно.

Алешка упирался, ни за что не желал лечь один.

– От тебя несет перегаром, не могу я такой запах вынести, ну что за дрянь ты пьешь, – иди, ложись, где постелено, выталкивала я мужа на диван.

Криминский сидел на постели без очков, беспомощно озирался, и твердил с пьяной настойчивостью:

– Ты на меня сердишься. Ну, за что ты на меня сердишься? Я не лягу спать, пока ты меня не поцелуешь, я не могу заснуть, когда ты на меня обижена.

Меньше всего мне хотелось целоваться, но и надоел он мне до чертиков, и я чмокнула его в щеку, преодолевая отвращение к сильному запаху алкоголя.

К зиме стало еще хуже. Попойки участились, и уже событием стало, чтобы муж пришел домой сразу после работы. Длинные, настойчивые звонки в дверь полпервого ночи. Алешка, которого я жду с половины седьмого вечера, наконец, вернулся домой, не предупредив даже, что придет так поздно. Я сижу, обхватив колени руками, на стуле в комнате, сижу вся зареванная, гляжу на спящую дочь, и темное отчаяние переполняет меня. Это происходит не в первый, не во второй и не в третий раз, это теперь происходит регулярно, Алексей приходит со службы домой поздно ночью, не отвечает на мои вопросы, где он был и с кем пил. Мои вопросы – это покушение на его свободу, он независимый мужчина, а то, что я сижу дома совершенно одна, и нет у меня здесь ни соседей знакомых рядом, ни подруг, которые далеко, ни родителей, только он, это в расчет не берется. Я хочу, чтобы мой муж, соскучившись, бегом бежал домой, чтобы ценил, что его ждут и любят, ну, на худой конец, задерживался на работе по работе, но запах перегара, который густым зловонным облаком окружает моего молодого мужа, когда он приходит в час ночи домой, не позволяют мне сомневаться в том, как он провел время.

Я уже выстирала и вторую партию пеленок, которая его доля, искупала одна Катеньку, в общем, я справилась. Я всё сделала, но теперь я не хочу его видеть, пусть он уходит туда, где ему лучше, чем со мной, а я не открою ему двери, пусть уходит, мне такой муж не нужен.

Звонки прекращаются на время и начинаются с новой силой.

– Зоя, открой, – просит Алексей через дверь, просит довольно тихо, чтобы не разбудить соседей посреди ночи, но я молчу, только размазываю слезы по лицу.

Алексей звонит еще и еще, но я знаю, если я открою, всё пойдет по старому, а ведь надо что-то делать, он сопьется в конце концов. А нужен моей дочке отец-пьянчужка? – нет, не нужен, а мне нужен муж, который где-то шляется? – нет, я всё равно уйду. Не смогу я так жить.

И я плачу еще сильней, правда плачу совершенно беззвучно, вот бабушка вырастила дочку одна, и мама вырастила дочку одна, и мне предстоит то же самое, мне придется растить дочку одной, ну как можно вынести такое пренебрежение со стороны мужа?

Полчаса звонит муж, а потом наступает тишина, примирился он с тем, что я его не пустила, и ушел. Я знаю, он поехал в Подлипки в общагу, электрички еще ходят, пусть едет, пусть живет там, пусть как хочет.

Но потом мне становится страшно – а вдруг он ушел навсегда? Уже всё, полный разрыв? Я открываю дверь. Никого нет, я выхожу на улицу, в зимнюю ночь и стою на тротуаре. Темно, ветрено, звезд мало, на темном небе бегут серые облака, надо возвращаться, а то простужу грудь на ветру. И я иду домой спать, хотя я боюсь ночевать в квартире одна, ну, да привыкну. Я не буду ему утром звонить, пусть сам решает, как быть, а мне всё равно, сколько может вынести человек? Мне нельзя так переживать, а то уйдет молоко. И я иду и, как ни странно, быстро и крепко засыпаю, но утром встаю вся разбитая, замученная, слезы после вчерашнего у меня близко, глотаю капли валерианки, которые в нашей семье пили во все случаи жизни, и начинаю день как обычно, с массажа дочки – ушел муж и пусть работает, пусть только попробует не придти вовремя и сегодня, либо семья, либо водка, тут выбор один.

Алексей приходит злой, но я неожиданно молчалива и закостенела в своем упорстве – приходи домой вовремя или совсем не приходи, таковы правила игры, ты женат, а если любишь погулять, то не надо жениться, нельзя иметь что-то и не платить за это.

– В следующий раз опять не открою, – вот что говорю я мужу. Он не знает, что я всё же выбегала за ним в темноту ночи.

– Мне, может, некуда идти, – возмущенно говорит Алешка.

– Некуда – приходи, как положено, вот и весь разговор, я с пьяницей жить не буду.

– Я не пьяница.

– Так станешь им.

– Нет.

– Интересно, а из тех, кто спился, кто-нибудь собирался это делать, заранее планировал? – спрашиваю я зло. – Кто-нибудь из тех, кто валяется под забором, мечтал об этом? Рюмка за рюмкой, так это начинается, и у всех свой порог, после которого назад уже ой-ой как трудно. И потом мне скучно, я же жду тебя, а ты не идешь, ты меня унижаешь.

– Ну, ну, не выдумывай, я тебя еще и унижаю. Это ты меня унижаешь, в дом не пускаешь.

– Это ответные действия, а начинаешь ты, ты меня вынуждаешь.

Криминский молчит, но не потому, что согласен или ему стыдно, просто он устал после вчерашнего, и у него нет сил спорить, он идет стирать и быстро ложится спать туда, куда я ему стелю, на отдельный диван.

Неделю он не пьет, и мы миримся.

– Ты думаешь, я не страдаю, когда мы ссоримся? Да мне каждая твоя слезинка как жало в сердце втыкается, но я имею право выпить с друзьями? Я не подкаблучник какой-нибудь.

– Не передергивай. Никто не возражает, если ты выпьешь с друзьями, но не три раза в неделю, не до полпервого ночи (позднее я узнаю, что Алексей дотаскивал пьяного бесчувственного Мельбарда до его комнаты, а только потом ехал домой, вот и получалось так поздно).

– И потом, откуда у тебя деньги на выпивку? Володька тебя поит?

Пьянство Мельбарда разрушало и разрушило его вторую семью, и угрожало моей, и я боролась с Володькой за мужа.

В ссорах и примирениях подходил к концу 1970 год, год рождения нашей дочки. Зима выдалась снежная и морозная. В декабре, гуляя с дочкой, Алексей ухитрился выронить Катю, она перелетела через ручку коляски и упала в сугроб, не проснувшись. Алешка сознался в содеянном только на другой день.

Еще с ним приключилась беда, начался понос, я не обращала внимание, а когда он пошел сдавать анализ, в пенициллиновом пузырьке (Алексей всегда очень экономил, нелегко расставался со своим добром, и анализы как мочи, так и кала сдавал в таких вот пузырьках). Как только врачи увидели, что он принес, то без всякого анализа тут же дали ему направление в инфекционное отделение больницы в Подлипках.

Он пришел ко мне.

– Ну, уж нет, – сказала я, – не останусь я здесь одна, на четвертом этаже без лифта, как жить буду? Самой коляску таскать?

Я послала мужа в аптеку за синтомицитином. По три таблетки в день, и через шесть дней любую инфекцию убьем. У меня дома была хлорка, я купила ее или мама привезла еще тогда, когда мы сняли квартиру, я любила хлорировать туалет, вот уж после чего нет никакого запаха. Я прохлорировала унитаз и попросила Алешку каждый раз дезинфицировать после себя и тщательно мыть руки, чтобы мы с дочкой не заболели, особенно дочка, для детей кишечная инфекция опасна, учила меня мама. Через неделю Алешка выздоровел, всё прошло, а еще через неделю Алексея заловили врачи, как разносящего инфекцию, заставили сдать анализ и сделали ректоманоскопию. Вот тогда муж и позвонил мне и сказал:

– Меня поймали и изнасиловали.

– А диагноз?

– Всё хорошо.

Я гордилась, что быстро и без последствий вылечила мужа.

1971 год мы решили встречать дома. Где-то Алешка добыл маленькую елочку, или принес еловые ветки, и я нарядила ее, купив совсем крохотные шарики и игрушки, повесив конфеты в ярких блестящих обертках и смастерив из конфетных же оберток и бумаги хорошенького деда Мороза. Я так давно ничего не делала руками, совершенно одичав за годы физтеха; вязание и, особенно, шитье, которое я не любила, и шила только из необходимости, из-за отсутствия денег, в счет не шли, а тут я целый вечер под гуканье дочки в кроватке возилась с чем-то, не имеющим отношения к учебе или домашнему хозяйству, и муж мне не мешал, одобрял моё занятие.

Мы чего-то там выпили, а потом легли спать, и в три часа ночи нас разбудил телефонный звонок. В трубке звучал веселый пьяный голос Сергеевой, которая, вспомнив о нас среди всеобщего веселья, решила поздравить с Новым годом. Я что-то промычала в ответ на ее радостные повизгивания на другом конце провода, и вдруг она сказала, возможно, самой себе, возможно, окружающим:

– Ой, так три часа ночи, они же спят, – и в трубке послышался отбой.

– Кто это? – сонно спросил Алешка.

– Иринка поздравляет.

Но еще раньше, чем я ответила, Алексей, поняв, что ничего тревожного нет, заснул.

Разговор был уже в 1971 году.

1971 год, окончание института, Камчатка

Перед Новым годом мы с Алешкой поленились стоять в очередях за продуктами и с утра первого числа, когда вся страна, утомленная праздничной бессонной ночью, спит, поехали в центр за какой-нибудь едой. В магазинах было тихо, чисто, пусто, и полно продуктов. Мы отоварились на неделю и довольные вернулись домой, тогда у нас получилось, а как-то спустя года три мы решили повторить удачную вылазку, пришли первого января в магазин, и было всё похоже: тихо, чисто и пусто, пусто не только из-за отсутствия толчеи, но и из-за полного отсутствия продуктов, всё продано, и теперь жди завоза.

Дорогая хорошая рыба перевелась в свободной продаже, икра тоже, и Инга Прошунина рассказывала по этому поводу анекдот:

«Приходит старичок в магазин:

– Осетринка есть?

– Нету, не завезли.

– А лосось есть?

– Нет, не завезли.

– А севрюга есть?

– Ну, говорят Вам, нет, не было завоза.

Старичок надевает очки, смотрит на витрину и видит там одинокую ржавую селедку.

– А эта старая б… сама сюда приползла?»

Так что осетрины мы не купили, но мясо с большим количеством костей купили.

Мясо в магазинах рубили так, что кость, например, была толщиной сантиметров двадцать, а кусок мякоти к ней срезался клином, купишь кг мяса, а там костей на 700 г, а мякоти на 300.

На слабые протесты покупателей мясники строго роняли: – Мясо без костей не бывает. – И смотрели свысока с превосходством сытого, умеющего жить человека.

Любочка Пулатова, отпустила меня на полгода, до января. Полгода истекли, и надо было делать диплом. Алешка взял отпуск, договорившись, что иногда он будет выходить на работу, а потом отгуливать эти дни, так как мне не было необходимости каждый день ездить в институт.

Институт «Химфизики» находится на Ленинском проспекте, далеко от Сокольников. Я утром варила манную кашу, на обед овощи Кате, которые Алешке приходилось протирать, а ему суп и иногда второе, но это с вечера, и уезжала, стараясь приехать к трем часам, чтобы отдохнуть и приготовить ужин.

Любочка тогда часто болела, сердце прихватывало, и я редко ее видела, но было ясно, что делать, как и говорила мне в свое время Люда Фиалковская:

– У Пулатовой все аспиранты хороши, знают, куда идти, потому что она сама умница.

Алешке трудно давался уход за шестимесячным младенцем, хотя дочка у нас была жизнерадостным ребенком и редко плакала, хорошо ела и не простывала. Можно было дать ей газету, и она ее рвала часами, только надо было следить, чтобы не слопала, один раз не уследили, и ребенок какал газетой.

Но непривычный Алексей сильно с ней уставал, и я приходила домой и заставала такую картину – в углу кроватки сидит дочка с надутым недовольным лицом, а на диване, подальше от нее сидит Алешка с таким же точно лицом и говорит мне: – Она мне опротивела.

– Да ты ей не меньше, – обиделась я за дочь.

Мы сажали Катю за детский складной столик-стульчик, кто-то нам его подарил, может даже Ольшанецкие; вспоминается, что кто-то отдает, у кого ребенок маленький, и я спрашиваю, почему отдают, а сами не пользуются.

– А он вылезает, не сидит, и приходится кормить на руках, – отвечает мне Надя, жена Миши, симпатичная говорушка, несколько раз приходившая к нам вместе с мужем за деньгами. У них мальчик на полгода старше Кати, и они живут у тещи, так как Надя не может справиться с дитем.

Миша тыкает ее носом, что вот я справляюсь же.

– Всё от ребенка зависит, если спокойный, так чего и не справиться, – равнодушно парирует Надя Мишу, не обижаясь.

В общем, у нас есть приблудный стульчик-столик, мы используем его как столик и кормим Катю в комнате, она уже сидит. Катя маленькая, через верх стола-стула вылезти не может и выбирается на волю, проскальзывая со стульчика вниз, под столик, и уже оттуда на простор комнаты.

Алешка посадил Катю в стульчик, а сам стоит в коридоре, провожает меня, оставив дочь наедине с манной кашей.

Вдруг из комнаты раздается веселый поросячий визг, а затем в проеме двери показывается ползущий ребенок, вся рожица и слюнявчик в манной каше. Дочка быстренько доползает до ног отца и застывает там, с любопытством задрав голову на меня и заняв позиции между Алешкиных тапочек, за одно слюнявчик вытерла о брюки папочки. Алешка наклоняется, чтобы подхватить ее, но где там, Катя быстро, быстро, как зверек, уползает, скользя коленками по размазанной по полу манной каше и оглашая воздух радостными воплями, и Лешка бегом за ней в комнату, чтобы поймать и умыть, а я ухожу, – пусть сами разбираются.

Иринка забежала проведать нас. Я на кухне химичу, а Ирина в комнате с Катенькой беседует. Катя лежит на софе, что-то рассказывает Ирке, издает разнообразные, непонятные, но веселые звуки и дрыгает ножками, что означает у нее веселое расположение духа; я вхожу в комнату из кухни и слышу Ирину, которая говорит Катюшке.

– Хорошие у тебя Катька глазки, большие, красивые, и счастливая ты, у тебя есть и папа и мама.

Я тихонько сглатываю подступивший к горлу комок и неслышно ухожу обратно, не буду мешать, пусть себе говорят. На кухне я сажусь на табуретку, поджимаю коленки под подбородок и задумываюсь, вспоминая.

Вид из окна

Вот мы идем с Иринкой по Москве, она знает, где мы находимся, ну а я рядом с ней. Вдруг Ирина резко сворачивает и говорит:

– Обойдем, я не хожу по этой улице, здесь живет мой отец.

Я молчу, в моем молчании сочувствие. Ирина не продолжает, просто подкидывает на своей руке мою ладонь, есть у нее такая привычка, и мы уходим.

И еще, как-то рассказывая о матери и бабке:

– Они не дружны, плохие у них отношения. Бабка не прописала отца, когда мать была беременна мною, не дала согласие.

Я и тогда ничего не сказала, в уме проворачивая всякие варианты: пришел бы жить зять, может, пьющий, стал бы хулиганить, гнать из комнаты, а комната всего 9 метров, как там жить вчетвером? А с другой стороны, близкий человек для дочери, которая беременна, может, и по-другому сложилась бы жизнь Иркиной мамы, если бы тогда бабушка не помешала, и не пришлось бы Ирине обходить улицу, где живет ее отец?

Безысходность нашей жизни и нашего быта еще и еще раз настигает и ранит меня.

На наш день рождения Алешка предварительно напился в кругу коллег на работе (после Нового года его еженедельные загулы почти прекратились, и мы стали жить значительно дружнее). Тогда население, как правило, с кем вместе работало, с теми и пьянствовало, отмечали все праздники и дни рождения. В результате я много лет подряд имела на день рождения подарок в виде мужа под хорошей мухой, вот к чему привело, в конце концов, это мартовское совпадение, которое казалось когда-то в полете чувств перстом судьбы указующим, а обернулось дополнительными обидами.

Естественно, вечером была привычная буря с моими воплями. Алешка, наутро, с похмелья, обиженный валялся на диване труп трупом. Я бросила ему дочку, пусть хоть ребенком займется, раз больше ни на что полезное он не способен. Алексей играл с дитенком, который, получив такую большую живую игрушку, радостно ползал по папочке, пускал на него слюнки и теребил за волосы. Кукле Таньке к тому времени Катя уже отодрала ее парик, а Криминский при уборке выбросил. Взял с полу осторожно двумя пальцами, с брезгливым отвращением, и выбросил, а теперь вот подставлял свой собственный скальп, а я на кухне готовила сациви, праздновать собирались в два этапа: в субботу родня, в воскресение друзья.

Дядя Резо пришел с родственницей из Грузии, Нателой. Натела была маленькая, худенькая, шустрая, с необыкновенным натиском и быстротой в домашних делах.

– Я очень любила детей, – сказала она мне, удивив своей открытостью, – но никак не могла выйти замуж, вышла только в тридцать лет, но успела, с тридцати до сорока троих родила.

Неожиданно попав на день рождения, она сбегала в ближайший магазин, купила подарки, потом кинулась готовить сациви, почти полностью отстранив меня от дел. Сели за стол поздно, часа в четыре, уже голодные. С приходом гостей Криминский с большим трудом принял вертикальное положение, но с дивана не встал, только сел и дочку переложил на колени.

– Очень большая редкость, чтобы мужчина так с маленькими детьми возился, цени это, – сказала мне Натела.

На другой день пришли мои друзья и доедали, что осталось. Выпивки было много, а закуски едва-едва, зато Наталья Анохина принесла соленых чернушек, засола ее мамы, я уже не кормила, и попробовала, и очень мне они понравились, сколько я потом солила их, но так не получалось.

Сейчас, вспоминая, как мы жили, имея три рубля на день, из которых я выдавала Алешке на обед каждый день по рублю, я удивляюсь обилию гостей и застолий. Приходили друзья, приносили с собой бутылку, я чего-то находила в морозилке, жарила, пекла, и вот, пожалуйста, сидим, едим, пьем.

С продуктами было туговато, но мясо еще было, треска тоже, я каждую неделю делала два рыбных дня, потому что рыба была дешевле, кг трески стоил 56 копеек, готовила супы, из супового набора за 90 копеек ухитрялась сделать и первое, и второе, т.е. сварить суп, заправить его, косточки обжарить, и к ним сделать картофельное пюре. Мясо я жарила редко. В основном делала гуляш или бефстроганов, при одном и том же количестве мяса это было сытнее, в общем, крутилась, как могла. Можно было в случае отсутствия продуктов и неожиданного прихода гостей сбегать в магазин и купить колбасы и сыра, нажарить картошки. Вот тебе и закуска, а выпивку приносили с собой.

Еще я покупала говяжью печенку по 1 рубль 40 за кг, это тоже было дешево, покупала и почки, готовила из них и первое – рассольник, и второе – почки жареные. Долго, дня два я их вымачивала, и потом ели. Было вкусно, и тоже дешево. Мозги же не пошли, пришлось выбросить, вымя тоже есть не стали. Еще были консервы рыбные дешевы, но я была то беременная, то кормящая, и старалась консервы не есть.

Мы решили приучать Катеньку пи́сать на горшок. В книжках было написано, что это нужно делать с шести месяцев, и вот мы с шести Катиных месяцев и начали, и мучились полтора года. В 6 месяцев Катя еще не сидела, и мы просто пи́скали ее на пол. Постелим половую тряпку и пискаем. Обычно перед сном это делал Алешка. Сядет на край дивана, посадит ребятенка на коленки, держит ее за ножки и сонно так, закрыв глаза:

– Пис. Пис, пис.

Катька хихикает. Дрыгает ножками, не хочет ни спать, ни писать.

Папочка наклонит голову, посмотрит на пол, нет ли там лужи, потом заглянет между ножек ребенка, сядет и вздыхает про себя:

– Девочка. Странно. Я ведь знаю, что это от меня, но как от меня может быть девочка? Почему так может быть?

Видно ребенка, как продолжение, муж воспринимал только того же пола, которому принадлежал сам. А иначе никак.

И снова монотонно, полузакрыв глаза:

– Пис. Пис.

– Ладно, Алешка, брось зря мучиться, ложись, – говорю я мужу. – Я уже постель постелила.

И мы ложимся спать.

Меня мучит кошмар. Я учусь, и мне надо сдавать Гос по физике, а у меня не сделана лабораторная про катушку и сердечник. Отчаяние наполняет меня. Лабораторные комнаты уже опечатаны, мне не сделать работу, и я завалю Гос. Панический ужас, который охватывает меня, сродни пещерному страху перед опасностью, таящейся в темных углах. Сердце мое замирает, потом падает куда-то вниз, и я просыпаюсь в холодном поту и несколько секунд таращусь в потолок, пытаясь осознать, где я и что со мной. Переворачиваюсь на бок и вижу в бледно голубом свете уличного фонаря, скупо освещающего середину нашей комнаты, детскую кроватку. Ребенка в ней не видно из-за раскиданных одеял, но я уже знаю, уже проснулась – это моя дочка Катенька. Вспомнила про дочь, и мысль моя бежит дальше, отделяя сон от яви – это дочка. Вон спит муж. Я замужем и уже родила. А замуж вышла и родила я после сдачи Гос экзамена.