Второго дубля не будет. Всё ещё молодость

Посмотрев на них взглядом тигрицы, на потомство которой покушаются, я молча вытерла слезы и стала сама перепеленывать малышку, осторожно подняв ее за ножки.

Потом мы положили девочку в кроватку, и я села и стала смотреть на нее, пока меня не позвали кушать. Расположились на кухне, чтобы в комнате было меньше всяческой инфекции. Все трое взрослых, кроме меня, выпили за здоровье новорожденной, а потом мы стали обсуждать имя. Но я всё время вскакивала и бегала в комнату смотреть на малышку, просто боялась оставить ее надолго одну. Всё наклонялась к кроватке и смотрела, дышит она или нет.

Кормить рекомендовали по часам, через каждые три часа с ночным перерывом на 6 часов, но ничего не получалось, дочка требовала еды через каждые два с половиной часа и еще ночью поднимала.

Я родила на две недели позже предполагаемого срока, и у мамы кончался отпуск, который она взяла, чтобы помочь мне. И мы с Алешкой, пока мама еще здесь, поспешили зарегистрировать дочку под именем Екатерины, и теперь она была у нас Катенька, Катюша, Екатерина Алексеевна.

Мама уехала, мы остались одни. Я жила в сонной одури постоянного недосыпа. Грудь у меня оказалась слабой, и стоило Кате крикнуть, как у меня мгновенно подступало молоко и текло струями по телу. Приходилось подкладывать пеленку еще и на грудь.

Катя до месяца поднимала меня каждую ночь. Первые ночи это был тихий писк. А потом уже хороший голосок. Я спала и как-то замешкалась, и Алешка проснулся.

– Почему она так кричит? – с ужасом спросил он.

– Есть хочет, – сонно ответила я, взяла дочку из кроватки, положила ее на подушку и сунула в ротик сосок, я кормила ее ночью с подушки. Катя стала жадно сосать, громко причмокивая. Алешка изумился.

– Это она так плачет только оттого, что хочет есть, а так у нее всё в порядке?

– Ну да. Видишь, замолчала.

Катя наелась и тут же заснула, а Алексей вдруг стал ее разглядывать, поглаживать и говорить:

– Вот какая у меня дочка. Замечательная дочка, баска́я какая дочка.

Я подождала, и когда они закончили нежничать, положила девочку в ее кроватку и легла сама.

– А что значит баска́я? – спросила я перед тем, как провалиться в сон, но Алексей уже отрубился и не ответил.

Через неделю мама привезла бабушку познакомиться с правнучкой, и бабуля осталась мне помогать. А через неделю пришла телеграмма, что умерла баба Вера, бабушкина младшая сестра. Она легла в больницу с обострением язвы желудка, вечером покивала в окошко больницы головой, мол, у меня всё хорошо, идите, а утром уже нашли холодную.

Бабушка поплакала, но ехать на похороны не решилась, трудно ей было, старой, добираться такую даль, в Сибирь, а я подумала – вот Катя родилась, а бабушка Вера умерла, так всё и идет по кругу.

Приехала свекровь проездом, она была на Аральском море у племянника, Женьки Гришко, и возвращалась домой. Мы с Алешкой обрадовались, что у нас столько помощников, и ушли погулять с Катенькой с тайной мечтой, что нам и пеленки постирают и обед приготовят. Алешка сильно уставал, работая и крутясь по дому, я еще была слабая, потеря крови продолжалась, и у меня часто звенело в ушах. Обед я готовила еле-еле, не то, что до родов, когда я целыми днями экспериментировала на кухне.

Но надежды наши не оправдались: пока мы гуляли, свекровь и моя бабка разругались в пух и прах.

Мама выделила веревки специально для Катиных пеленок, а Любовь Феопентовна (это свекровь моя Феопентовна, и я каждый раз спотыкаюсь на отчестве), так вот она выстирала себе платье, а Людмила Виссарионовна (это моя бабушка) не дала ей развесить их на балконе, сказала, веревочки для детских пеленок, нельзя стерильные прокипяченые пеленки и твое инфицированное платье на одной веревке сушить, а свекровь возмутилась, да еще утром бабулька подымала ее словами – чего лежишь, вставай, дел много, – а та: – Ты мне не указывай, хочу работаю, хочу нет.

Мы вернулись. Свекровь сидит на стуле, демонстративно держит мокрые платья в руках и ждет сына, чтобы он рассудил, а бабка на кухне готовит.

– Я уезжаю сию минуту, – сказала свекровь, и никакие уговоры Алешки на нее не подействовали. Он поехал ее провожать, я молчала, думая про себя: «Не очень-то нужна с такими капризами, пусть себе едет, придется обойтись своими силами», только сказала бабульке:

– Да бог с ними с веревками, всё равно пеленки гладим с двух сторон, пусть бы развесила. – И ушла. Возилась с Катенькой.

Бабушка моя любила показать себя, и покомандовать, а тут не получилось, нашла коса на камень.

Алексей отвез мать на вокзал, потом вечером сказал бабушке: – Маму я отвез. Но и вас отвезу домой. Будем жить сами.

Бабка ожидала попреков, а тут сразу же смирилась, даже обрадовалась. Уставала она очень, годы были уже не те, часто отекали ноги, и, по сути, бабуля моя была права: свекровь уже не работала и могла бы помочь, суеты с первенцем, часто излишней, много. А она приехала после отдыха, пожалела сыночка – бедный, всё на нем – туда беги, сюда беги, загоняли, мол, парня, но встать на его место, заслонить сына грудью и помочь не оправившейся после родов невестке, понянчить внучку хотя бы до месяца, нет, на это она не было способна и уехала, лелея свои старые и новые обиды, а я была рада ее отъезду, напрягала она меня своим недоброжелательством, своим вечно надутым видом.

Первые месяц после родов помнится мне в кроваво молочном тумане, кровь льется, молоко бежит, всё это пахнет, голова кружится от потери крови и недосыпа, соски болят, ребенок пищит, пупок у него кровит, не знаешь, за что хвататься.

Алексей отвез бабушку, единственную мою помощницу на вокзал и посадил в электричку до Москворецкой, сам вернулся домой и напился на кухне, выпил бутылку вина, которую позавчера купил, чтобы отпраздновать со свекровью рождение дочки, ее внучки. Алешка хотел праздника, а вышел скандал.

Я заглянула в кухню, и увидела, как он себе наливает и улыбается уже виноватой пьяной улыбкой, и ушла спать. Как-то после родов все эмоции у меня были притуплены, не до кого мне было, только моя дочурка меня интересовала. Когда, в какой именно момент мир вокруг меня так резко переменился, не помню, не могу поймать момент – вот я родила, вот первый раз покормила, вот сижу и гляжу на свою дочку.

– Красивая? – спросили меня подружки из окошка, когда приходили в роддом.

– Красивая, – счастливым голосом скажу я.

– А на кого похожа?

– На меня.

Меня будут дразнить этим ответом, но всё было правильно – дочка была красивая и похожа на меня, носик крючком, вся волосатая. Я всё еще не осознаю себя матерью, но постепенно, день ото дня всё меняется для меня в этом мире, и всё, что было до рождения мною дочери, представляется мне неважным, давно забытым, прошлым, какой-то ненастоящей, не моей жизнью, все эти экзамены, мечты о любви, разочарования – всё это так, разминка перед главным в жизни, всё прожитое стало бесцветным и тусклым, вылиняло, как черно-белое кино перед цветным. Главное, вот оно, ребенок, мое дитя, радостное улыбчивое дитя, и смысл весь в этом, в этой радости жизни, в приветливой улыбке ребенка, в быстром кручении ею своих маленьких ножек и ручек на мои приветственные слова, всё это и есть главный смысл моей жизни, но только не сразу после родов я это поняла, постепенно происходило мое перерождение, и только спустя два месяца я вспомнила об учебе и почувствовала, как мало меня это беспокоит, и удивилась.

Я была счастлива той осенью, недолго счастлива. Заметил ли это Алексей? Как-то раз, спустя год или два он, пересказывая мне пьяную исповедь своего товарища, у которого были нелады с женой, добавил:

– Сделал бы ей ребенка, и всё стало бы в порядке.

– Заметил, – подумала я.

У Катеньки не зажил пупок, и бабушка, старая акушерка, как глянула, так и сказала:

– Пуповину оторвали, не дали самой зажить.

Кроме кровящей пуповины, у Кати была гематома на голове. В роддоме меня успокоили, сказали, что кровоизлияние под кожу, никаких последствий иметь не будет, а образовалась в результате быстрых родов и не совсем правильного положения головки ребенка. Но купать осторожно, чтобы не лопнула.

Первое время ходила патронажная медсестра, обрабатывала пупок, потом я делала это сама. Алешка прозвал медсестру «Пуговкин», она походила на артиста Пуговкина. Маленькая, толстенькая, курносая, стремительная.

Купать Катю первую неделю после выписки мне не разрешили из-за пупка, я всё кипятила подсолнечное масло и поливала им дочку. – Пахнет, как жареная рыба, – смеялась я. Потом разрешили купать, но только в кипяченой воде с марганцем.

Как-то раз в субботу, – и мама была у нас, она приезжала каждые выходные, как только родилась Катя, – мы накипятили воды, но не успела она остыть, как Катя запросила есть, и я ее покормила, после чего ребенок уснул, и сколько мы ни пытались ее разбудить и не трясли под крики мамы:

– Оставьте в покое девочку. Завтра покупаете. Если бы у вас был беспокойный ребенок, который орал день и ночь, вы бы его не осмелились будить, а залегли бы спать сами, а тут издеваетесь.

Катюша не проснулась, мы сдались к торжеству мамы и тоже легли.

У Кати одна ножка не отгибалась в сторону как надо, врач сказала – дисплазия тазобедренного сустава, сделали рентген и назначили массаж.

Детская консультация была далеко от нас, надо было переходить трамвайные пути через Стромынку с коляской, чего я панически боялась, меня просто парализовала страшная картина – коляска застряла на путях, я изо всех сил пытаюсь столкнуть ее, но безуспешно, и тут на нас идет трамвай, который не может свернуть, идет, неумолимо, звеня и дребезжа, и нет от него спасения. Но делать нечего, придуманные страхи не шли в сравнение с реальной опасностью, что дочь будет прихрамывать, и приходилось ходить на массаж – километра два туда и столько же обратно. 10 сеансов массажа сделали Кате в августе, а потом я научилась и делала сама ей массаж каждый день.

Помню, как в июле, через месяц, мы с Алешкой носили Катеньку в детскую консультацию в первый раз. Я еще не окрепла после родов, чтобы выдержать этот двухкилометровый путь с коляской, который мне предстоял, и мы поехали на автобусе, Алешка держал дочку на руках. Зашла я в поликлинику, одеяло у меня размоталось, ребенчишко выпадает из рук, кое-как подхватила я край одеяла, чтобы по полу не волочилось, завалилась в кабинет врача, и она неодобрительно наблюдала за мной, как я маюсь с всевозможными завертками и закрутками вокруг ребенка.

– Чем кормите, мамаша? – строго спросила она меня.

Я замерла в испуге: опять что-то не так делаю.

– Чем?.. Как чем, молоком.

– Каким молоком?

Врач выронила ручку, и уставилась на меня в изумлении.

– Молоком… Чьим молоком? – повторила она вопрос.

– Как чьим, своим, – ответила я, всё больше ужасаясь по мере всё большего неодобрения врачом моих действий. Из-за моей тупости моей дочечке угрожает какая-то опасность. А какая, я и понять-то не могу.

– Грудью, что ли?

– Да, да, грудью, – с облегчением повторяю я. Вот, оно, ускользающее, вот как это называется, то, что я делаю. Я кормлю Катю грудью.

Врач, опустила глаза, что-то записала в карточке, потом подняла голову: – С Вами, мамаша, чего только не наслушаешься. Инфаркт можно получить.

Обратно мы пошли пешком, Катюшку бережно нес Алешка, боясь лишний раз пошевелить рукой.

Навстречу нам шел пьяный. Пьяный-то он был пьяный, но почувствовал напряжение и неудобство Алешкиной позы и сказал, покачиваясь: – Ты что делаешь? Ты бревно несешь или ребенка?

Мы оба были смущены. Наша неопытность и неловкость были так явно видны, что и пьяный заметил.

Дни мои протекали в трудах и хлопотах.

Утром проснулись в 8 часов, я раздела, положила голенькую дочку на стол, накрыла пеленкой, чтобы совсем не замерзла, и гладила ножки, ручки, спинку, особенно ножки, потом умывались кипяченой водой. Стерильной ваткой один глазик, потом другой, потом носик очистить ватным жгутиком, потом кушать, потом гулять, потом снова кушать.

Мне очень нравилось возиться с моей крошкой дочкой, но мама пришла, увидела, как я всё делаю, и ужаснулась: – Зоинька, да разве можно всё молча делать? С ребеночком надо разговаривать, чтобы она твой голос слышала.

Но это уже после того, как Катя стала видеть и слышать, после месяца. А до этого Катя не реагировала ни на шум, ни на свет, и довольно долго, а я всё водила рукой перед ее открытыми глазками, всё ждала, когда она повернет голову за моей рукой или начнет жмуриться на свет. Начитавшись в детстве Короленко, я испытывала страх при мысли о возможной слепоте ребенка.

Незаметно в кормежках и стирках прошло лето, и наступила теплая золотая осень. Всё стало привычно, буднично, я окрепла, справлялась с делами, много гуляла с дочкой в парке, катая коляску и вдыхая запах опавших листьев. Иногда вспоминала, что у меня диплом, и садилась на лавочку читать книжки по ЭПРу.

Катенька была таким спокойным ребенком, что я заводила будильник на шесть утра, чтобы не проспать утреннее кормление.

Однажды, когда ей было уже 4 месяца, она у меня стала плакать без причины. Плачет, а грудь не берет, и я в панике и слезах звонила в детскую консультацию и спрашивала, что мне делать, а потом тащилась такую даль, через трамвайные пути. Принесла Катю, положила на стол, а та напукала.

– Ну, и что вы, мамаша хотите? У малышки запор, дайте кефир и следите за тем, чтобы стул был каждый день. – С тем я и ушла.

Алексей помогал мне с каждодневной стиркой. Квартира была прохладной, и Катя часто пускала в пеленки, в день у нас выходило от 15 до 20 пеленок. Первый месяц я их все кипятила, а потом просто полоскала в воде. Накидаю в таз пеленки, а после обеда прополощу и развешу на балконе, а вечернюю порцию пеленок, накопившихся с обеда, стирал после ужина Алексей. Ему еще Мельбард говорил:

– Их дело рожать, мы это не умеем, а наше дело святое – постирать своему ребенку пеленки. – И Алексей очень проникся, что стирать проще, чем рожать.

Раз в три дня я кипятила одну порцию пеленок, считая, что так, по кругу они все раз в две недели попадут под настоящую стирку.

Я была связана ребенком, и если кто-то хотел пообщаться, то шастали ко мне. Вдвоем с Алешкой мы могли погулять только по выходным, когда приезжала мама, и то не надолго, ведь я кормила. Молока было много, я сначала сдавала на молочную кухню, а потом отдавала молоко Алешкиному приятелю, у которого родился сын, так что у Кати есть где-то молочный брат.

Я сцеживала молоко на одно кормление, и мы уматывали, в основном, в кино, телевизора не было.

Как-то ждали автобуса, всего было шесть номеров автобусов на этой остановке. А мы опаздывали. Видим, показался в конце улицы автобус.

– По закону бутерброда…

– Нет, – возразила я мужу, – закон бутерброда действует, когда 50 на 50, а сейчас должен действовать закон удачи. – И закон удачи действовал, номер автобуса был наш, и мы успели в кино.

Возвращаясь, мы иногда бродили по плохо освещенным улицам, тогда не было такой яркой рекламы, как сейчас, зато было больше тусклых фонарей, а на неоновых вывесках часто не хватало одной, а то и двух букв.

Мы шлепали по лужам в сумерках плохо освещенных улиц под мелким осенним дождиком, я разглядывала светлые витрины магазинов, манекены, покупала мысленно себе и Алешке красивую одежду или критиковала то, что было выставлено. Как-то раз, рассматривая манекен, я сказала Алексею:

– Посмотри, у нее кисти рук даже тоньше, чем у меня, а красиво смотрится.

– Это оттого, что она не шевелится, просто стоит, – быстро ответил муж. Непонятно было, шутит он или даже не замечает двойного дна своих выводов.

Часто приезжала Ирина, и мы играли с ней в преферанс на кухне, уложив малышку спать. После замужества и родов мы с Иришкой встречались реже, в ее рассказах стали мелькать другие имена, Аня Мовшович, с которой она отдыхала летом после пятого в спортлагере, Галка Чуй, которая пришла на ту же базу, что и Ирина, и училась на курс моложе.

Ирка жаловалась на стареющую бабушку:

– Если бы я не выросла в этой квартире, где меня очень хорошо знают, то бабка точно опозорила бы меня перед людьми. Ходит и жалуется соседям, что я ей вилки под бок подкладываю.

Как-то к Ирине пришла Галка Чуй, а в углу стояло ведро с водой, и рядом веник. Бабка посмотрела на ведро, явно надо убрать, взялась за ведро и говорит Галине:

– Ирочка придет с работы, помочит веник в ведре и хрясть, хрясть меня веником по лицу.

Рассказывая, Ирина снова смеется, снимает очки и вытирает слезы, веселая жизнь.

А Катенька в это время спит, или мы думаем, что спит, а она пакостит. Опрокинула на себя бутылочку с чернилами, потянула за скатерть, и бутылочка вылилась прямо ей в кроватку, устроила нам переполох.

Приезжали и Григорьевы посмотреть на нашу дочку, Дианка сунула малышке палец, любила она, когда детки за палец цепляются. Навещала меня Ленка Жулина, помню, мы с ней гуляли в парке, потом варили кисель. Я спросила Лену:

– Ты варила хоть раз в жизни кисель?

– Нет, но теоретически я помню, что надо делать.

– Теоретически и я знаю.

Я взяла чайную ложку крахмала, смешала с водой и бросила в ягодный отвар, помешала, помешала, никакого толку. Взяла еще чайную ложку крахмала, смешала с водой, опять помешала, опять ничего, никакого загустения, и на третий раз тоже самое.

– Странно, – сказала Ленка, – мама вроде то же самое делает, но у нее густой кисель.

– Не судьба, – вздохнула я, – будем компотом пить.

И выпили, две молодые женщины с высшим образованием, не умеющие сварить кисель.

А позднее я всё же прочла в поварской книге: «Две-три столовых ложки крахмала на один литр отвара, размешать и т.д.». Долго бы мы с Леной по чайной ложке бразгались, пытаясь сварить полную кастрюлю киселя.

Приезжала Люся, то ли с Сашкой, то ли одна, уже не помню. Наталья Зуйкова с Ингой Гавриловой были у нас при бабушке, а может бабушка попозже еще приезжала, тогда я и нарисовала ее портрет. Приезжала Милка Хачатурова, в общем, среди нашего окружения я родила первой, и народ ехал ко мне посмотреть на девочку и на то, как это бывает. Мы с Алешкой жили одни, без старших, к нам можно было забежать в любое время, и друзья забегали.

В ноябре Ирина, отмечала свои 25 лет, устроила грандиозный день рождения. Собрать друзей у себя в комнатке она не могла, снимать в кафе было не по карману, выручила ее одноклассница, чьи родители уехали отдыхать и разрешили Ирке погулять у них на квартире. Не помню, в какой части Москвы это было, помню только темноватую, хорошо обставленную квартиру и просьбу Ирины быть осторожными с дорогой посудой.

Была наша группа и девчонки с курса, Динка, Наташка Анохина, обычный состав, свой студенческий круг. Запомнилось оно хорошо, потом долго так не гуляли, не орали песни. Алешка с Пашкой Лебедевым сидели рядом и так нагрузились, что мы с Лялей не знали, как их домой доставить.

Катя пустышку не сосала, я пыталась ей засунуть, но она выплевывала, а потом, вдруг, с четырех месяцев стала сосать два пальца на правой руке, указательный и средний. Уложу ее в кроватку, Катя повернется на бочок, засунет пальчики в рот, чмок, чмок и уснула, а я подойду и осторожно пальчики изо рта выну.

На очередном приеме у врача я пожаловалась, что дочка стала сосать пальцы. К тому времени старая врач, та самая, которую я пыталась довести до инфаркта, объясняя, как я кормлю месячного ребенка, от нас ушла, и к нам назначили молоденькую девчонку сразу после мединститута. Услышав, что Катя сосет пальцы, она сказала со смешком:

– Подумаешь, у меня брат в институте учится, как задумается, так палец в рот засунет.

Так всё и осталось, Катя быстро с пальцами во рту засыпала, я и не боролась против этой вредной привычки, а когда в год спохватилась, было уже поздно, все мои попытки оказались тщетными. И горчицей пальцы мазала и даже раствором хины, и всё зря. Недавно старшая внучка сказала мне:

– Мама как задумается, сидит и пальцы сосет.

В начале декабря к нам пришел в гости приятель Алешки по ЦНИИМаш Юрка Подгузов. Сидим за столом, выпиваем, а тут Катя начала тужиться.

Я вскочила, подняла ножки и убрала пеленку, Катя пачкала таким образом только клеенку, которую потом легко было мыть.

Глядя, как вылезает желтая колбаска, нисколько не смутившийся, тогда еще бездетный, Юрка так охарактеризовал процесс:

– Ну, прямо как паста из тюбика.

Подгузов окончил мехмат Московского университета, сам был из Ржева, прекрасно играл в шахматы, был кандидатом в мастера и успевал в обеденный перерыв обыграть в блиц сразу четверых, пятерых своих товарищей за раз. Внешность у него была яркая, смуглый брюнет, может, и не красавец, но всегда заметишь в компании, а если не заметишь и не увидишь, то обязательно услышишь. Имел петушиный характер, хвастлив был и задирист, наверное, и по сей день такой же, только его портило, что после перенесенного в детстве полиомиелита он волочил одну ногу и остался небольшой тик в лице, к которому я быстро привыкла и не замечала. Увечье не мешало ему даже драться, как рассказывал Алешка, используя костыль как холодное оружие.

Любитель поговорить, он встретил в Криминском хорошего слушателя, а Алешку привлекали в нем, я думаю те черты, которых он сам был лишен: энергия и напор, способность быстро принимать решения, а не мучиться каждый раз, когда надо действовать, как это было и есть у Алексея. Они подружились и одно время часто виделись не только на работе, но и в свободное время, они вдвоем и еще Юрка Колюка, тоже с мехмата, но совершенно другого плана человек, тихий, из разряда тех тихонь, про которых бабушка любила приговаривать «в тихом омуте черти водятся». Но Колюка покажется на моем горизонте немного позже, пока я с ним не знакома, а знаю только Подгузова, еще по проживанию в Подлипках в мужской общаге. Как раз тогда, когда мы жили осенью 69-го года в Подлипках, во время отсутствия Пономарева, Подгузов и женился, и сам потом рассказывал про свою стремительную перемену жизни:

– Мы так познакомились и поженились, что с нас роман можно писать.

Его жена, Людмила, была родом из Томска, и они познакомились в аэропорту в ожидании самолетов, знакомы были всего день, понравились друг другу и разъехались, обменявшись адресами. Он не написал, зато написала она и упрекнула его:

– Быстро же ты меня забыл.

Он ответил, завязалась переписка, а спустя несколько месяцев она к нему приехала, они сошлись и сыграли свадьбу.

– Я женился на ней за смелость, – сказал он.

Человек решительный, он ценил решительность и в других, у Людмилы никого до него не было, а он мог оказаться и пустозвоном, развлечься и бросить, а вот они прожили всю жизнь, двое сыновей у них.

Женился Юрка, как и большинство парней из мужской общаги, без всяких перспектив на жилье, и их молодая семья, как и мы, повисла в воздухе, и пока беременная Людмила жила у его родных в Ржеве, Юрий пытался как-то устроиться, чтобы поиметь квартиру.

Наше воздушное существование на чужой, наёмной квартире было для него устроенной жизнью, так как я имела доход в виде стипендии, и папа мне помогал, вот мы и могли выкрутиться финансово, а им рассчитывать было не на что, и Людмила пребывала во Ржеве, у его родителей.

Юрка был весел, полон оптимизма, особенно после пропущенной с Криминским пары рюмок, но проскальзывало, что он скучает по жене. Я вспомнила как в их медовый месяц, Алексей зашел к ним, пригласить куда-нибудь пройтись вчетвером, и осторожно спросил у Люды, как ее впечатления от Москвы, от Подлипок, где они побывали, что видели.

– Да, – сказала ему молодая жена приятеля, – много где гуляли, всю постель истоптали.

Алешка пришел несколько растерянный, такая женская откровенность его смутила.

– Надеюсь, ты быстро ретировался, чтобы не мешать в таком святом деле? – похихикала я над ним.

Этот самый Юрка и сидел сейчас у нас, пил с Алешкой водку и не смущался, и тем более не терял аппетита от Катиных действий, которые были необыкновенно к столу.

Я пошлепала ладонью попку смеющейся дочки.

– Катерина, – строго сказала я. – Катерина, дай я тебя запеленаю, не мешай.

– Так и зовёте ее Катерина?

– Нет, вообще-то она у нас Лапушонок.

– Лапушонок, – задумчиво протянул Юра.

– Надо же, как женщины умеют придумывать ласковые названия своим детям, одна моя знакомая называла дочь «дочечка». Так удивительно, не дочка, не доченька, а дочечка.

Но вернемся к будням. После месяца стали давать ребенку яблочный сок, который отжимали из тертых яблок через марличку, марличку потом кипятили. Пластмассовую терку мама тоже прокипятила, и ручка у нее оплавилась, и я так и пользовалась теркой с расплавленной ручкой.

Вообще, мама была склонна прокипятить всё, и Алексей смеялся: – Теща и меня готова прокипятить, прежде чем пускать к дочери.

В общем, яблоки, а потом, в четыре месяца творожок, который брали на молочной кухне, позднее овощи и яичный желток. Алексей не убирал за дочкой даже в начале, когда всё пахло только творожком. Поднимал ее за ножки, щупал ползунки и кричал: – Зоя, скорей, там шишка.