Романтика

Кровь вроде бы остановилась. Нужно просто идти, сколько бы ни потребовалось, не останавливаться. Найду её, и тогда мы непременно что-нибудь придумаем. Поедем на дачу, запрёмся там, переждём пару дней, посмотрим, что к чему. Будем сидеть тихо, как мышки. Как мышки.

Шёл теперь быстро, вышагивал как робот. Рана болела – словами не передать, как. Но эта боль теперь злила меня. Я злился на боль. На всё это вокруг. И был готов сделать всё, что нужно, чтобы насолить вообще сегодняшнему дню.

На ходу набрал номер Ульяны. Она не отвечала в течение трёх гудков. Мысленно я был занят как раз тем, что отгонял жуткие мысли, которые витали вокруг меня в течение этих трёх гудков.

Наконец, она ответила.

– Привет, зайчик.

– Привет, моя хорошая. Как у тебя дела? У тебя всё нормально? – с одной стороны стискивал челюсть, это как будто помогало терпеть боль. Зато другой стороной рта вроде как почти получалось говорить непринуждённо.

– Да, пока да. Большинство наших ушли. Они звали меня с собой, но я не пошла.

Надо было сказать слова ободрения, ведь она сделала так, как я велел, хотя, может быть, у неё были собственные соображения на этот счёт. Не может быть, а наверняка. Но слова застряли в горле. Я и не знал уже, правильно было то, что она осталась в офисе или нет.

– Молодчинка моя, – наконец, выдавил, сгорая от стыда и досады.

– А как ты там? Что там происходит?

– Я тоже хорошо. Немного заблудился. Прости. Сложно идти. Никакого тебе транспорта. Так что пришлось идти пешком. Тебе нужно будет ещё подождать. Обязательно приду. Потерпи, я тебя прошу.

– Да, конечно. Только ты приходи.

– Я приду.

– И будь очень осторожен.

– Да, моя сладкая. Я очень осторожен.

– Я тебя очень люблю.

– И я тебя люблю, нежность моя, – прикусил губу, чтобы не дрожал голос.

– Приходи скорей. И будь осторожен.

– Обязательно.

– Люблю.

– И я тебя люблю. Ну, я побежал. Нужно понять, где вообще нахожусь.

Звонок разъединился. Я убрал телефон и судорожно выдохнул. Сердце защемило так, словно сжалось в кулак и не желало разжиматься, чтобы идти дальше. Не могу говорить о том, что чувствовал в тот момент. Просто майское безоблачное небо стало ещё огромнее. Оно накрыло меня всей своей невесомостью. И в нём, словно в линзе, путь до офиса Ульяны увеличился до безобразных непреодолимых размеров, забирая всю надежду, все силы. Но я ещё прибавил шагу. Странно, так легко теперь давалась дорога, несмотря на то, что уже случилось со мной, и то, что происходило внутри. Может, это что-то вроде непринуждённости обречённого? Вокруг меня творился хаос. Ужас. Такой ужас, который даже не хочется представлять нормальному человеку. Это было так люто, как подёргивающиеся ноги человека, на чьих руках сидят, выгрызая мясо из его живота и впиваясь зубами в лицо.

Увидел лежащего навзничь милиционера. Просто шёл и увидел. Может, и раньше видел что-то подобное, но не обращал внимания. А тут обратил. Вот, он лежал себе. В голове щелкнуло, подобно условному рефлексу, надо посмотреть, есть ли у него оружие. Неужто от компьютерных игр вынес какую-то пользу? Очень вовремя. Ладно, потом посмеюсь над этим. Посмотрим, что дропнулось.

Подошёл к лежащему. Так по-особенному они, мёртвые, лежат. Не просто лежат, а это вот "навзничь". Так, что сразу всё понятно.

Совсем молодой парень. И лицо не дегенеративное. Так могли бы изобразить смертельно раненого солдата на патриотической картинке. Русые волосы, жалобно вздернутые брови, прикрытые глаза. Только уголок рта как-то изогнулся, отвис что ли, как-то по-дебильному. Младший сержант.

Я не разглядывал его специально, просто эти все детали бросились в глаза, словно рассказывая короткую историю, которая закончилась. Ещё кровь не совсем высохла. Мне подурнело от всего этого, затошнило от слабости и головокружения. Но я увидел пистолет в кобуре, сосредоточился на нём, и тут же полегчало. То, что паренек не успел даже расстегнуть кобуру, чтобы защититься, я воспринял уже без болезненной слабости. Это даже хорошо. Значит, все патроны на месте. И это увеличивает мои шансы и всё, блин, такое. Хотя, даже не знал, есть ли в обойме патроны. Может, их вообще таким пацанам в милиции не выдают? И, типа того, что они носят пушки в кобуре за так, чтобы устав соблюсти или что-то в этом роде.

Был только один способ узнать это, и, подкрадываясь к нему, как будто он спит, я подумал о том, как бы не лохануться. Я ведь никогда не стрелял из пистолета. В детстве, конечно, из пневматического стрелял. Был у нас такой пистолет, Байкал, со съемными барабанами, чтобы разными пульками можно было стрелять. Он мне внешне напоминал пистолет Робокопа.

Сосредоточься, мысленно прикрикнул на себя. Так рана болит. Как болит! И стоит только о ней подумать, как начинает болеть ещё сильнее.

А ещё в армии из автомата стрелял на стрельба. Уши закладывает. Хотя, какого чёрта? Я читал об этом и видел на экране бесконечное количество раз! Уж разберусь как-нибудь! А если с предохранителем не сразу совладаю или забуду патрон в патронник дослать, то это секундное дело. И потом никому не расскажу об этом.

Потянулся к кобуре, и парень схватил меня за руку повыше запястья. Но тут же снова отпустил и опять схватил. Цап, цап, цап, как будто не мог никак перехватить мою руку поудобнее. Я посмотрел на него. Он хрипел своим перегрызенным горлом и таращился на меня круглыми глазами. В правом лопнул сосуд, и белок глаза был как сплошная кровавая капля.

Даже не вспомню, что тогда подумал. И подумал ли вообще что-нибудь. Я только охнул, вырвал руку и удрал.

Снова бежал, пока не показалось, что теперь никто не преследует. И только тогда в голову полезли мысли. Вот же мудак! Даже не проверил! Может, он ещё не из этих. Может, он просил о помощи, а я… уф. Папа бы не обрадовался, узнав об этом. Да ещё и без пистолета остался. Может, вернуться? В этот раз можно сделать все по уму.

Нет, так не пойдет. Обратно возвращаться – время терять. мне некогда. И вообще, лучше с этим не связываться. Даже если младший сержант был тогда ещё жив, то теперь не очень. И наша новая встреча с ним будет ошибкой.

Такой я всё-таки урод.

Но нет, нет. В самом деле, соберись. Это уже в прошлом. Ульяна учит меня не обращать внимания на всякие мелочи, на которых я порой зацикливаюсь. Ух, как он меня за руку схватил. Да, конечно, парню уже не помочь. Плюнь, насрать на него. Тут повсюду трупы. А мне, кажется, повезло. Меня вон как тяпнули. Болит, конечно. Но ничего. Только немеют кончики пальцев. Замерзают как будто. А рана горячая, воспалённая. Понятное дело!

Но он так в меня вцепился. Как утопающий за соломинку. Как будто вот я пришёл, и помощь со мной подоспела. Хватит думать. Просто испугался, переволновался. Навыдумывал всякого. Он, может, уже тогда и был из этих, а я развел сантименты. Нельзя отвлекаться и рисковать попусту. меня ждет человек, который действительно мне важен.

Эта мысль вернула душевное равновесие, хотя всё равно, как можно быть таким лохом? Пистолета жалко…

Звонок телефона. Ульяна.

– Ну где ты там? Нашёлся? Я очень волнуюсь.

– Да. Иду. Как ты? У тебя там… безопасно?

– Безопасно. Зайчик… Я видела всё это в окно. Я видела, что из здания вышли только трое наших. И на них кто-то набросился. Как будто охранники. Я не понимаю. Они разбежались кто куда. Так страшно…

– Не бойся, малыш мой. Главное, чтобы у тебя там было безопасно. Не привлекай внимания. Я скоро буду.

– Приходи скорее. Пожалуйста-пожалуйста. Тут очень страшно.

– Бегу.

Хочу что-то сказать ей, чтобы она не потеряла самообладания, чтобы не запаниковала. Но не могу придумать. Голова не соображает.

Я шёл вперёд. Кажется, даже в самом деле, постепенно сориентировался на местности. Но боевая злость сменилась усталостью. Всё труднее было поддерживать себя в тонусе. Я вроде бы шёл и шёл. Кучки людей и нелюдей встречались мне всё реже, и были всё малочисленнее. Как в конце вечеринки, когда часть гостей ушла, а оставшиеся рассортировались на группки по интересам. И ни те, ни другие не обращали на меня внимания. Совсем не заметил, как энергичный шаг мой подменился на тоскливое перетаптывание. Только кое-как волочил ноги. Но оно и понятно. Уже не было сил переставлять их вперёд одну за одной. День, кажется, клонился к оранжево-лиловому закату. А может, это в глазах потемнело. Мне было душно и жарко. Наверно, из-за полыхавших тут и там пожаров. И вместе с тем, майский ветерок, который изредка удавалось словить моей коже, вызывал отвратительный озноб. Трудно было переходить через дороги, огибать столпившиеся автомобили. Рана, хоть и давно перестала кровоточить, всё сильнее пылала и пульсировала как фурункул, готовый самовольно лопнуть. Невольно вспоминалось ощущение зубов внутри моей плоти. Этот сумасшедший ублюдок, наверно, занёс туда инфекцию. И теперь придётся делать уколы. Помните, как в детстве всех пугали сорока уколами в живот?

Думал о моей девочке. О том, как ей там сейчас страшно. И о том, что я так далеко и не могу в эту минуту защитить её. Но, как только доберусь до неё, всё обретёт смысл, сразу станет понятно, что делать, и мне будет не так тревожно. Потому что тогда она будет в безопасности. Пытался убедить себя, что там, у неё на работе, где-то, где она засела и спряталась, пусть бы это был даже металлический шкаф для документов, ей ничего не угрожает. Надо просто чуть-чуть подольше подождать меня. И тогда всё будет хорошо. Глядя на то, что творится на улицах, я понимал, что шкаф для документов – это, в самом деле, отличное, безопасное место. И уж точно там есть металлический шкаф. Это ж офис.

Тошнило. Обед забыл в холодильнике ж. Не ел сегодня ничего. Зато голова больше совсем не кружилась. Прям сильно тошнило. И было тяжело дышать, потому что боялся, что, если дышать слишком сильно, то блевану. А ещё болели глазные мышцы.

Ну и ничего. Это как грипп. Нужно быть хозяином своему организму. Надо крепко держать себя в руках. Переболею. Переболею как раз на даче. Будет трудно, но это ничего. Какое большое небо. И какой глубокий голубой цвет. Сейчас я умру. Вот сейчас.

Нет. Нельзя. Не могу оставить Ульяну одну.

Думал о ней, ярко представлял себе, как мы прячемся на даче. И так ловко у меня это получалось, словно видел это воочию. И в какой-то момент потерял связь с реальностью. К реальности вернуло шевеление в кармане и резкий, непрекращающийся раздражающий звук.

Полез в карман, но пальцы почти не слушались. Ладонь, которая была словно и не совсем моя, словно я её отсидел, и к ней не вернулась чувствительность. Пришлось сосредоточиться на каждом движении, чтобы вытащить телефон из кармана. Не смог разобрать, что написано на экране. Вроде бы и понимал, что имя моей любимой девушки, но весьма смутно припоминал, как её зовут. А прочитать не мог вовсе. Если бы не знал, что мне наверняка было известно её имя, ни за что бы не смог прочесть. Неловко нажал зелёную кнопку, чуть не выронив телефон из руки.

В аппарате послышался её голос. Она звала меня по имени. Ещё и ещё раз. И я понимал, что должен ответить. Но, вот странное дело, никак не мог собраться с мыслями, чтобы что-то сказать. Все подходящие слова, да что там, ВСЕ слова, оказывается, упорхнули из головы, как мотыльки из дырявого котелка. Имеют ли значение все нежные чувства к любимому человеку, если ты умираешь? Почувствует ли их адресат? Ещё один Очередной Глобальный Вопрос. Тут есть, над чем поразмыслить. Жаль, нам его уже не обсудить. Я догадался изобразить голосом что-то похожее на речь, но вряд ли получилось что-то толковое. Мычал в трубку. Она всё звала и звала, а я никак не мог сосредоточиться. Боль там, где из меня вырвали кусок мяса, стала такой красной и убаюкивающе тёплой. Как мама. Было проще сосредоточиться на этой красноте. Потому что боль – это понятно. Но ещё некоторое время слышал этот голос. Было очень грустно слышать его, поэтому кто-то ответил голосом. Тоже как-то грустно. Я? Это я так мычал сейчас? Грусть поглотила окончательно. С головой захлестнула. Крик исчез. Наверно, в какой-то момент телефон выпал из руки.

Бывает так, что мы делаем всё, что можем. Бывает, что мы делаем больше, чем, как нам казалось, мы могли сделать. Но иногда оказывается, что этого всё равно недостаточно. И мы оказываемся бессильны.

Зато идти – это несложно. И неторопливо. На что это похоже?

Насколько человек может быть разочарован? Насколько одинок? О, понятие «одиночество в толпе» приобретает новые серые краски в этом состоянии. Не смешно даже. Это ещё и ощущение предательства. Тоски. Отчаяния. Обида, разъедающая останки души, как негашёная известь разъедает расчленённый труп. Горько. Больше, чем нормальный человек готов себе представить, больше, чем вы морально готовы увидеть со стороны. Бесконечное, уродливое состояние. Как можно себя ещё чувствовать?

Лишён всего. Не знаю, насколько мёртв, но достаточно, чтобы ничего не понимать. И достаточно мобилен, чтобы идти, спотыкаясь.

Припомните, как плохо вы себя чувствуете, когда у вас намертво заложен нос. У всей жизни нет запаха, и устаёшь от такого бодрствования, но и спать с заложенным носом – одно мучение. То же самое. Только не ограничивается отсутствием запаха. И вкуса нет. И всё вокруг одновременно раздражающее и какое-то нейтральное, безразличное наощупь. Глаза режет солнечный луч, отражённый окном рядом стоящего автомобиля. А ещё там, в отражении в стекле что-то движется и смотрит. Смотрит! Удар кулаком рассыпает смотрящего и солнечные лучи. Но никакого удовлетворения нет. И самой жизни нет. И нет бодрствования, и нет сна. И невозможно думать. Потому что сознания тоже нет. Мутные крохотные сгустки, ублюдочные такие недоделанные мысли, плавают в темноте и пустоте под черепом, как ошмётки мясного белка в бульоне. Но попробуй за них ухватиться (было б чем!), они растворяются, ускользают, оставляя только досаду и мимолётное раздражение. Впрочем, раздражение тоже лучше, чем ничего. Тогда хотя бы толкнёшь кого-нибудь, так же тоскливо бредущего, попавшего в поле зрения. Или дёрнешь за ошмёток кожи. Боли он не чувствует. Вряд ли получится ловко дёрнуть. Пальцы не слушаются. А если ему больше повезёт, он может сильно толкнуть в ответ. Споткнёшься, упадёшь. Потом вставать. Вставать трудно. Постоянно падаешь, невозможно удержаться. Иногда есть желание. Бросаться на живых. Стать такими, как они. Хотя бы ненадолго. И ненависть к такой несправедливости. Живые такие яркие. Они могут кричать. У них кровь хлещет. Такая красная, такая яркая. Такая солёная и горячая. Вкусная. Если бы существовали фонтаны свежей горячей крови, чтобы нежиться в ней, как при жизни зимним вечером в душе, придя с работы. И ванны свежих внутренностей. Чтобы прижиматься к ним и чувствовать всю эту ласку и любовь, которая в них…

Да только вот бредёшь дальше и даже на такие мечты никак нельзя собрать мысли в кучку.

И на ту, в телефоне которая, набросился бы. Не задумываясь. Если бы встретил её живой. Потому что вообще. Почему она должна быть живой, а я нет? Тоже хочу. Были вместе. А теперь только она. Это обидно. Очень обидно. Ведь одиноко же. Плакал бы. Если бы мог сосредоточиться на этой мысли. Можно было бы помечтать, как отобрал бы её жизнь, взял бы себе, чтобы тоже хоть чуть-чуть побыть живым, чтобы не было холодно и склизко внутри и снаружи. Постоянно. Или наоборот, как-то жарко. Непонятно.

Наверное, протух. Весь протух. Какая теперь вонь в городе стоит, небось. Вонища. Да только плевать. Всем плевать. Как одиноко. Тоскливо. Можно стонать, стонать и стонать подолгу на одной удобной ноте. Бывает такое. Чтоб выгнать изнутри то, что мешает. Стравить тоску как пар. Долго стонать. Чтобы было не так тоскливо. Но всё равно тоска. Ничуть не легче.

Тогда был май. Сейчас… осень? Поздняя.

Задумчивый мертвец сидит задницей на мокром асфальте, раскинув в стороны колени, как панда, и сосет ярко-красный шарф. Смотрю на него. На шарфе нет ни пятна крови, но его цвет такой сочный, такой яркий, что манит высосать эту яркость. Завидую, что у него есть такой шарф. Отобрал бы, но не хочу сейчас идти. Интересно смотреть. Даже не то что бы интересно. Просто смотрю.

Гротескное сходство мертвеца с пандой усиливает круглый пивной живот, висящий из-под футболки между раскинутых ног.

Неловкими пальцами он собирает ткань в пригоршню и отправляет ее в рот. Его щеки надуты, а брови сосредоточенно сдвинуты. Его губы и подбородок блестят от слюны, а в уголках рта вдобавок ещё и запеклась пена. Вот это да. Он, очевидно, недавно. У него ещё есть слюна. Это даже круто как-то.

Когда красная ткань оказывается во рту, мертвец переводит взгляд куда-то вперёд, делая сосательные и жевательные движения. А брови его по-прежнему сдвинуты. Теперь он как будто силится различить вкус. Этот красный вкус, такой сочный и привлекательный. Как боль, как кровь, брызнувшая из раны. Чтоб брызнула прямо на глаза. Удивительно, должно быть, но я почти что-то чувствую, глядя на его выражение лица. Что-то такое, что можно было бы условно сравнить с чувством радости, солидарности как будто. Если бы радость и солидарность были сгустками бульона, плавающими в темноте. Ага?

Он выглядит так, словно почти что знает, какого вкуса ждёт. Но всё тщетно. В какой-то момент ткань вываливается изо рта, а мертвец не сразу это замечает.

Мне надоедает. Снова тоскливо. Я как-то потерял нить вообще всего этого. Снова смотрю на мертвеца с красным шарфом. Но он уже такой унылый. Шарф скучный.

Проходит сколько-то времени. Смена дня и ночи уже не имеет никакого значения. Да, ночью видно хуже. Проще споткнуться и выбить себе зубы об асфальт. Но кого это волнует. Боли не почувствуешь. И даже если кто-то будет рядом, смеяться не будут. Всем плевать. Да, может, потом будет неудобно жрать, зато не будет мыслей, чтобы сфокусироваться на этом обстоятельстве. Не обязательно жрать живых людей. Их теперь мало-мало. Теперь никакой отрады не осталось. Да и кто сказал, что их жрут ради пищи? Это только ради жизни, ради души, ради того, что у нас отняли. Да какая разница… Для пищи можно время от времени забредать в магазины или в дома какие-нибудь. Или на улице подбирать. Запихивать в рот тухлятину всякую. Челюсти движутся, как-то спокойнее становится. Ну почти-почти как в жизни бывало, когда еду ешь. Какие-то процессы что-то там вызывают. Не знаю. Потом, бывает, раздуешься изнутри. А газы выходят, и легче сразу. Это, наверно, хорошо.

Вы бы удивились, узнав насколько быстро гниёт одежда.

А в лунные ночи можно на луну смотреть. Смотреть всю ночь. Она чистая, свежая, такая прохладная. И яркая в полнолуние. И стоишь, и смотришь. А чего смотришь – непонятно. Как будто она могла бы темноту в башке своим светом разогнать. Хрен там. У кого с шеей плохо, да кто совсем обветшал, бывает, башка прямо в это время и отваливается, и падает замертво. Счастливчик или бедолага? Наверно, можно было бы даже поразмышлять над этим, но мне так плевать на всё, что идите все в жопу. Мне так плохо. Очень плохо.

Зато вот луна, да, можно сосредоточиться. Она круглая.

Да, проходит время, и я встречаю её. Не луну. Нет, я не помню, как зовут. И не знал, во что она была одета в последний день своей жизни. Помните, тот поцеловал её в мае перед уходом на работу, когда она ещё спала. Обычно узнавал, во что она оделась на работу, только когда она возвращалась вечером домой, где уже сидел, играя на приставке в игру, допустим, про зомби. И так бывало почти каждый день. А зачем все эти воспоминания? Не надо уже. Откуда?

И ещё, про одежду, она жаловалась, что меня не интересует, как она одевается. Потому что… Не помню, почему. Не помню, почему меня должно было это интересовать. И сейчас она во что-то одета. Узнал не по походке. Это точно. Не понимаю. Только ковыляю вслед за ней. Тот пошёл бы. Она и не видит меня на городской улице. Приходится огибать машины. Это очень, очень долго. И трудно. От таких вещей устаёшь. Проще всего идти по прямой. Нужно ходить по прямой. Когда обходить нужно – это плохо. Лучше так не делать. Хотя, на самом деле, в итоге нет никакой разницы.

Наверно, разглядел форму лица. Тот помнил форму. Свекольная форма лица, как она сама говорила. Хотя, не уверен, что она так говорила. И вообще, как я могу быть в чём-то уверен? Я? Я. Пусть я буду.

Наверно, мимо меня за всё это время проходило хотя бы несколько похожих на неё девушек. Живых или мёртвых. Кто знает, может, она видела меня… в таком виде, когда ещё была жива. Может, это я её сделал такой. Я этого не помню. Точно не помню. Да, собственно, кому какое дело? Может, за это время я как-то изменился? Скучно. Не могу. С её головы на лицо свисает клок кожи с волосами. И болтается на ходу. Но это она. Хоть у неё и сине-бурая какая-то кожа со свернувшейся желеобразной кровью. Сейчас она спиной ко мне. Я узнаю эту спину. И это было бы удивительно, что я что-то способен узнать. Воспоминания того! И я их как бы помню! Если бы я был способен обратить на это внимание и удивиться. А так просто иду за ней, потому что, вроде бы узнал форму лица и, потом, эту спину.

Нет, вы не правы, если подумали об этом: у меня не начинает стучать сердце или разжижаться кровь. Зато от интенсивной ходьбы туловище испускает газы. И нет, от неё не исходит жизненная сила. Жизненной силы больше в том красном шарфе. Такой он всё-таки был яркий, этот шарф, красивый.

Догоняю её наконец-то и, насколько могу, крепко хватаю за плечо. Отголосок такой замысловатой эмоции как «хорошо было бы сейчас испытать радость» промелькивает, но он сам по себе такой крохотный и сложный, что не успеваю заметить, как он растворяется. Ведь это совершенная случайность, которая могла и не случиться. Или сломаться, если бы она могла идти быстрее меня.

Поворачиваю её лицом к себе. И ничего не чувствую. Вижу, как болтается высохший кусок кожи с волосами. У неё обглодана нижняя губа и торчат зубы. Ничегошеньки не чувствую. Хотя, кажется (кажется? Может ли казаться?), что помню, что обещал найти её, и обещал, что всё будет хорошо. Когда мы были живыми, в фильмах всегда такое обещали. Не знаю, почему. И сейчас тоже не знаю, почему говорил тогда, что будет хорошо. Но точно помню, правда, я помню, что была причина говорить так. Так странно.

Она смотрит на меня своими глазами. Если бы я мог испытывать отвращение… Они покрыты этой белёсой плёнкой. В общем-то, как и у всех. Как и у меня. Не бывает отвращения больше. И она меня не узнаёт. Дёргает плечом, чтобы вырваться, но держу крепко. Она дёргает ещё раз, сильнее. Чуть не вырвалась. Толкает меня в грудь другой рукой, но она слабее меня. Бью кулаком – она падает. Так проще. Потом помогаю ей подняться. И, так получается, как было раньше, обхватываю её щёки ладонями. Само так получается. По привычке. Это так естественно выходит. Я ведь столько раз так делал. И было очень хорошо. Это как жрать. Только лучше. В голове впервые неизвестно за сколько времени что-то вспыхивает. Никак не могу понять, что это такое. Какая-то важность, точно, какая-то важность! Почему я тогда говорил, что всё будет хорошо, и что такого не было. И это – как раньше бывало, когда мы были живыми. Когда она говорила мне про что-то, про рутину. Как нет больше в отношениях романтики, что всё одно и то же. И мы по вечерам после работы ели ужин и смотрели фильмы. И было всё однообразно. И нить мыслей путается. Я уже и сам не понимаю, что это пришло мне в голову, и о чём я думал. Но я знаю, ЗНАЮ, что на какое-то крошечное мгновение мне было так хорошо, как если бы снова был жив. И смотрю в это мёртвое лицо в моих ладонях. Было бы хорошо, если бы, как живые люди, я сейчас умел читать выражение её лица. А ещё бы лучше, если бы на этом ободранном лице было какое-то выражение. Но она таращится на меня, а её зубы, больше не скрытые с одной стороны, торчат частоколом. И она уже не дерётся. И мне хочется верить, что она тоже почувствовала это. Может ли такое быть? Я теперь точно знаю, что мне не показалось. Хотя, вот, держу её лицо в своих ладонях, и ничего не чувствую. И это уже превратилось в рутину. И нет никакой романтики.

Она смотрит некоторое время на моё лицо. Наверняка, оно отвратительно, хотя и не знаю, чем именно. Висящий на лице кусок кожи мешает ей смотреть, и она убирает его тыльной стороной ладони – такая мертвецкая чёлка. Раньше у неё, кажется, не было такого жеста.

Ей становится скучно, она разворачивается и уходит. Но я знаю, я ПОМНЮ, только что случилось нечто. Я был почти живым. Не таким, как раньше, конечно. Но это было вроде как если живого убить и жрать его, чувствуя, как его кровь пульсирует. И это ещё может быть с ней. Нельзя знать наверняка, но обязательно нужно попробовать. А вдруг в самом деле будет хорошо? Типа, как я и обещал? Не верится. Пойду за ней. Не то что бы это жизненно важно. Какая уж там жизнь? Ну вот, уже с трудом помнится, что почувствовал нечто, не говоря уж о том, чтобы помнить само чувство.

Догоняю её за пару ковыляющих шагов и беру её за руку. Она не вырывается. Мы идём, настоящая парочка, держась за руки. Я смотрю, как, наверняка, ужасно холодный и мокрый осенний ветер раскачивает клок кожи с волосами на её лице. И пока что ничего не чувствую. Хотя меня умиротворяет, примиряет со всем этим смотреть на её нос с расцарапанной горбинкой. Жалко, что её глаза потеряли свой цвет. Может, когда-нибудь даже вспомню, какого они были цвета.