Арт-пытка, или ГКП

Томский. Обыкновенная история. Один наш автор взял и купил себе машину за миллион; бентли, что ли…. Пришлось провести «среди него» разъяснительную беседу. Пришлось объяснить ему, что надо все-таки держать себя в руках.

Крот. А, разъяснительная беседа. Все понятно. Мне уже не хочется быть вашим автором. Терпеть не могу объясняться. Или я действительно могу тратить свои деньги на все, на что мне хочется, либо не могу. А этот безразмерный миллион, выходит, все равно не совсем мои деньги, раз я должен давать отчет.

Томский. Мы ведь уже говорили о сохраняющемся властном контроле. Разумном контроле.

Крот. А властный контроль бывает разумным?

Томский. Бывает. Щедрость бывает разумной, скупость бывает разумной, контроль, отсутствие контроля – все на свете бывает разумным, просто мы видим так мало разумного вокруг нас, что как-то забываем об этом. Машина за миллион – это неразумно. Если вы настолько неразумный человек, что не можете прожить без машины за миллион – вам с нами не по пути. Равно как и нам – с вами.

Крот. Но машина-то у «неразумного автора» осталась, или вы ее реквизировали?

Томский. Как я могу ее реквизировать? – да, он подорвал доверие к себе, но никаких законов он не нарушал. А вот я, если бы реквизировал – нарушил бы. Так что я остался без миллиона и без автора. Неприятно, конечно, но от таких историй невозможно застраховаться.

[Видео-вставка из интервью покупателя машин за миллион:

– А, этот очаровательный Томский, поймавший меня на «незаконных» тратах. Как будто есть хоть один автор, вступивший в сообщество не для того, чтобы пользоваться открывшимися материальными возможностями. Ну, сам-то он себя может обманывать сколько хочет, но я-то знаю. Да и сам Томский – тот еще культурный авторитет! Помню, при нашем последнем разговоре, когда он сказал мне, что я сумасшедший, если готов потратить на чертов (он сказал жестче, а еще врет, что он не ругается) … на чертов бентли миллион долларов (а я-то купил ламборгини, а вовсе не бентли), я ему остроумно ответил, что «Я помешан только в норд-норд-вест. При южном ветре я еще отличу ламборгини от бентли». И, знаете – он непонимающе посмотрел на меня. Он просто не понял, откуда ветер дует! Культурный вождь называется. Культурное сообщество, блин (опальный автор выразился жестче, сами догадайтесь как) – да за все время существования ГКП ни одной стоящей вещи там так и не создали, – и не создадут никогда. Кто поумнее – тот сбежит, прихватив с собой миллиончик другой, ну а посредственности будут пыжиться и строить из себя «творцов». Я стал первым, кто пошел по умному пути. И, когда Томский разорится, я подъеду к нему на своем ламборгини и подвезу до… ну, куда ему надо будет. Так ему и передайте.]

(снова Томский) … Неприятно, конечно, но от таких историй невозможно застраховаться. Произошел у нас, однако, сходный случай с совершенно другой концовкой. Один из наших авторов очень много тратил на себя, а когда я вызвал его для разъяснительной беседы, он мне и объяснил, что таким образом вживается в роль богатого и даже очень богатого человека. Ну, я поверил, хотя сомнения у меня и были. Так вот, вживаясь в роль расшвыривающего деньги прожигателя жизни, он за три года «прожег» 20 миллионов долларов.

Крот. И?

Томский. И в итоге написал книгу: «Миллионер». Очень хорошая книга. А хорошая книга стоит двадцати миллионов.

Крот. Не уверен.

Томский. Точно стоит.

Крот. Знаете, эти истории только укрепили меня во мнении, что никакой бюджет не выдержит практики безразмерного миллиона.

Томский. Вы произнесли ключевое слово – практика. Это вопрос чисто практический, и решается он на практике. А практика безразмерного миллиона у нас в ходу уже несколько лет, и, как видите, мы живем.

Крот. Интересно, во сколько конкретно обходятся вам авторские причуды?

Томский. Могу рассказать, если уж вам это так интересно. В среднем получается (хотя считать авторские траты усреднённо не совсем корректно – они сильно разнятся как от специфической ситуации или темперамента конкретного автора, так и от вида авторской деятельности; режиссеры, например, обходятся куда дороже писателей – даже относительно недорогое кино всегда влетает в копеечку; философы, напротив, тратят на себя так мало, что смешно и упоминать), так вот, в среднем получается, что автор тратит около двух миллионов долларов в год. 50 авторов (а это – своего рода идеальная проектная цифра), таким образом, обошлись бы мне в 100 миллионов долларов в год. Сейчас в ГКП 15 авторов (три писателя, четыре поэта, три режиссера, два аниматора, два философа и один художник) – за прошлый год они обошлись мне в 27 (с небольшим) миллионов. В позапрошлый вышло что-то около 30 миллионов, в поза-поза-прошлый – 25. Я вполне могу позволить себе такие расходы. А авторы, как видите, вполне могут держать себя в руках.

Крот. Два миллиона в год! – за два миллиона я бы тоже себя в руках подержал! Хотя, пожалуй, с безразмерным миллионом в кармане я бы все же обошелся вам значительно дороже.

Томский. Это цифра усредненная, она как раз и подразумевает, что кто-то обходится дороже. Зато есть у нас и автор, который потратил на себя в прошлом году всего две тысячи долларов. А есть и такой, который не потратил ничего.

Крот. Как такое может быть?

Томский. А он перебивается случайным заработком и говорит, что, как творческому человеку, ему это только на пользу.

Крот. Но ведь это полностью противоречит вашей концепции!

Томский. Да, противоречит. В жизни всегда что-нибудь чему-нибудь да противоречит. Само существование жизни много чему противоречит; про разумное существование я и вообще не говорю. Не забывайте, первейшая для меня задача – объединить творческих людей. Соответственно, правота творческого человека для меня всегда первична. И, если конкретный творческий человек считает, что он должен сам зарабатывать себе на жизнь, – значит, так в его конкретном случае и должно быть.

Крот. Хорошо сказано. Но вам не кажется, что все-таки для людей, думающих в первую очередь не о деньгах, а о творчестве, средние два миллиона в год на личные расходы – слишком большая сумма?

Томский. На личные расходы?

Крот. Да. А разве имеются в виду не личные расходы?

Томский. Нет, когда я говорю о расходах автора, то имею в виду все его совокупные траты. У нас стирается грань между личным и творческим, и это принципиальный момент. Бюджет фильма входит в расходы режиссера так же, как и купленная им, не знаю, куртка. Современные «состоявшиеся» режиссеры вполне могут позволить себе купить почти все что угодно, – но все они связаны бюджетом. Я же хочу, чтобы режиссер совершенно забыл о бюджете и просто снимал фильм, как он ему видится. Горшочек сварит необходимое количество денег для реализации любого творческого замысла. А что творцу при этом голодать не придется – это изначально подразумевается.

Крот. Книгу за 20 миллионов вы осилили, – а если бюджет фильма перевалит за 100 миллионов?

Томский. Такая ситуация возможна, хотя и маловероятна. Мы не снимаем блокбастеры. Это опять-таки не запрет – это естественным образом вытекает из концепции сообщества. Но, надо будет сто миллионов сварить – сварим и сто миллионов. На искусство денег не жалко.

[Видео-вставка из интервью заслуженного советского мультипликатора:

– Он (Томский) думает, что можно вбу́хать в искусство миллиарды и оно расцветет. Не расцветет. Вы знаете, как мы работали (да-да, именно работали, а не «творили» – творить, это, знаете, большое самомнение надо иметь, а мы были люди скромные, работяги); вы знаете, в каких условиях мы корячились? У нас на студии было место, которое называлось амбар. Двухэтажный покосившийся дом. Он такой весь был – как живой одним словом: пол скрипел, хлюпал; лестница, по которой поднимались, мебель – все это скрипело, хрипело, дышало и жило своей жизнью. Зимой там всегда колотун был, да и сам амбар как будто болел чем-то – такая у него была непрекращающаяся то ли простуда, то ли воспаление легких. И вот в этом больном амбаре, получая копейки в месяц, мы делали мультфильмы, которые сегодня называют классикой. Так при чем здесь миллиарды, путешествия вокруг света, «все условия» и прочая чепуха? У нас не было никаких условий, но мы – работали, а у этих есть, – но посмотрим, что они там еще натворят. Нет, я в ГКП не верю.]

(снова Томский) … Но, надо будет сто миллионов сварить – сварим и сто миллионов. На искусство денег не жалко.

20. Джинн из телефона

Крот. Понятно. Но мне, пожалуй, хотелось бы еще кое-что уточнить в вопросе об осуществляемой вами власти.

Томский. Вы хотите спросить – не заводит ли меня власть?

Крот. Вроде того. «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно» и всё в этом духе.

Томский. Да всё развращает. Власть, деньги, слава. Бессилие, нищета, забвение. Всё это развращает.

Крот. Что же делать?

Томский. Не развращаться.

Крот. А как лично вам удается сохранить адекватность – при ваших-то средствах?

Томский. Надо просто помнить о деле прежде всего, и чтобы это дело было стоящим, в смысле – настоящим. Тогда устоишь. А будешь думать о постороннем, о всяких, как их сейчас называют, бонусах – развратишься. Несложный рецепт. У меня дело настоящее, поэтому я адекватен.

Крот. Допустим. Но все-таки – заводит вас власть?

Томский. Нет, не заводит. Но и врать, что я власть не люблю, но это, мол, большая свалившаяся на меня ответственность, я не буду. Кстати, а как вы думаете – в чем главная радость, получаемая от власти?

Крот. Всё в твоей власти.

Томский. Ну, это явное преувеличение. На самом деле для человека, облеченного властью, очень многое совершенно выпадает из области возможного. Человек власти в основном занят распределением материально-статусных благ и наказаний, а вне этого он ничего не может. Да и в сфере, где, как ему кажется, он «правит», он бывает просто до смешного бессилен. Это как в истории про любителя дисциплины. Слышали?

Крот. Нет, не слышал.

Томский. Так я вам сейчас расскажу.

История про любителя дисциплины

Жил-был человек, более всего на свете ценивший дисциплину. Он и сам жил по четкому раз-навсегда установленному распорядку дня, в котором не предусматривалось ни минуты на праздное времяпрепровождение, и всех окружающих пытался вымуштровать на свой лад. Однажды нашего любителя дисциплины, назовем его Дисциплом, назначили начальствовать над группой весьма разболтанных молодых людей. Дисципл не смутился, но даже обрадовался, ведь это не так трудно – построить тех, кто охотно становится в ряд; куда интереснее скрутить дисциплиной тех, кто отчаянно сопротивляется благу упорядоченной жизни. Пусть побрыкаются, потом сами же Спасибо скажут. И вот Дисципл взялся за командование и в короткие сроки добился замечательных успехов, так что группа оболтусов, справиться с которыми считалось невозможным, всё более походила на солдат, слепо повинующихся уважаемому ими командиру. Дисципл был доволен, но однажды, в последний день месяца, ему доложили, что при осмотре вещей такого-то «бойца» была найдена большая, хотя уже и опустошенная бутыль с пивом, – а алкоголь был строго-настрого запрещен Дисциплом. «Пьяный равно безумный», – любил говаривать он. Что ж, такого-то вызвали, сделали ему строгое внушение, инцидент был исчерпан. Но в последний день следующего месяца у другого такого-то снова была найдена злополучная бутыль. Такой-то был вызван, ему было сделано сверх-строгое внушение, инцидент был исчерпан. Но в последний день следующего месяца, как вы догадываетесь, снова была найдена пивная бутыль без уже выпитого пива – у нового такого-то. Тогда Дисципл собрал всю группу и произнес перед ней речь, в которой пригрозил самыми строгими карами всякому, у кого впредь будет найдена бутыль. Но надо ли говорить, что в последний день следующего месяца бутыль опять была найдена. Да, виновника нарушения дисциплины строго наказали, но через месяц всё опять повторилось. Тогда Дисципл вызвал к себе старосту группы и спросил, в чем же тут дело, и почему ему не удается справиться со столь пустяковой проблемой. «Дело в том, – ответил староста, – что у нас сложилась такая традиция, и нарушить ее невозможно, и никакие кары тут не помогут. В последний день месяца мы распиваем бутыль пива: так было, так есть и так будет и не стоит препятствовать этому – да это и не в вашей власти». «Не в моей власти! – вспыхнул Дисципл. – Да это бунт! Вы немедленно отправляетесь на гаупвахту, а я лично буду исполнять обязанности старосты в следующем месяце и уж прослежу за тем, чтобы никакой бутыли в конце месяца не возникло». И Дисципл принял на себя новые обязанности и внимательнейшим образом изнутри следил за тем, что происходит в коллективе. Всё шло хорошо, и ни о какой бутыли никто и не заикался. Приближался конец месяца, Дисципл перекрыл все возможные каналы связи с внешним миром, так что, если бы кто и захотел приобрести бутыль, то у него это никак бы не получилось. Наконец, настал последний день месяца. Распорядок дня, и без того не оставляющий ни минуты на отдых, теперь не оставлял уже ни секунды. С самой побудки и до самого вечера каждый обязан был делать то-то и то-то – при этом каждый должен был оставаться на виду у Дисципла. Приближался вечер. Был произведен тщательнейший обыск личных вещей, и никаких бутылей найдено не было. Правда, некоторые ребята как-то по-заговорщицки улыбались, ну да это Дисципл приписал удовольствию от разрыва с вредными привычками. «Не в моей власти… – удовлетворенно бормотал Дисципл, поздно вечером в отличном настроении возвращавшийся домой. – Это, видите ли, не в моей власти. Всё в моей власти, если только правильно ее употребить». Он открыл дверь, вошел в свою спартанскую комнату, где не было ничего, кроме стола, пары стульев и кровати, а на столе он увидел… вы уже догадались, что – пустую бутыль. Впрочем, не совсем пустую, на донышке еще оставалось немного пива. Рядом с бутылью лежала записка. Взбешенно-растерянный Дисципл прочитал ее: «Уважаемый Дисципл, по традиции мы распили эту бутыль в последний день месяца, а вот вы, хотя уже и много месяцев являетесь нашим обожаемым начальником, до сих пор уклоняетесь от священной обязанности каждой единицы нашего дружного коллектива. Это недоразумение должно быть исправлено: мы специально оставили вам немного пива на донышке. Пейте и помните, что, хотя мы и готовы подчиняться вам, но далеко не всё в вашей власти». Дисципл махнул рукой и выпил остатки пива. Конец истории.

Крот. Так и надо этому надзирателю тюремному. И что должна внушить сия история?

Томский. Да то, насколько бессильным может оказаться всесильный, как кажется, человек, – причем бессильным именно там, где он, как кажется, всесилен. Он думает, что можно щелкнуть пальцами и сказать: «Да будет так». Щелкает, а на выходе – пшик. Поверьте, каждый человек во власти временами чувствует себя таким вот совершенно бессильно-щелкающим пальцами Дисциплом.

Крот. Что ж, поверю. А какой все-таки главный властный кайф?

Томский. Непосредственное влияние на судьбы окружающих людей, конечно. Ты видишь человека и понимаешь, что можешь поднять его на олимп, а можешь в порошок стереть. Эта мысль согревала и согревает всех тиранов.

Крот. Но вы-то не тиран, надеюсь?

Томский. И я надеюсь. Но и для меня самое важное – вторжение в судьбы людей. Поэтому больше всего я люблю… звонить по телефону.

Крот. Звонить по телефону?

Томский. Да.

Крот. Странный поворот. Власть и телефон. Как одно связано с другим?

Томский. Напрямую. Понимаете… как бы получше объяснить… Я думаю, в мире очень много людей, ждущих звонка, который мог бы изменить, даже коренным образом изменить их жизнь. И вот они ждут, ждут и очень часто так ничего и не дожидаются. Конечно, я имею в виду не пассивное ожидание, нет – я имею в виду тех, кто… в общем тех, кто заслуживает, чтобы им позвонили, но им никто не звонит. А так как меня в первую очередь интересуют творческие люди, то, соответственно, главная радость для меня – найти творческого человека, позвонить ему и сказать, что он – настоящий Художник, что мы его заметили, что он – наш. В общем, я бы хотел, чтобы каждый автор, ждущий звонка, этого звонка дождался. А сам я тогда выступаю в роли этакого волшебника, исполняющего желания, джинна из телефона. В этом и состоит для меня главная властная радость. Для этого мне и нужна власть.

Крот. Звучит красиво. Звонить и раздаривать миллионы.

Томский. Да не в миллионах же дело!

Крот. И в миллионах тоже.

Томский. Нет, не в миллионах. Вы, я вижу, так и не поняли ничего.

21. О голодных художниках

Крот. Кое-что понял. И, если я вас правильно понял, а вы и сами это только что сказали, свою основную задачу вы видите в том, чтобы помочь творческому человеку?

Томский. Все верно.

Крот. А нуждается ли творческий человек в помощи?

Томский. В каком смысле?

Крот. Я имею в виду вот что: не пытаетесь ли вы искусственно облегчить путь творческого человека, создавая для него тепличные условия и, тем самым, скорее нанося ему вред, чем принося пользу?

Томский. Художник, в общем, должен быть голодным.

Крот. Так часто говорят – причем и сами художники.

Томский. Просто вы отталкиваетесь от тезиса, что «талант всегда пробьет себе дорогу», а я исхожу из того, что мир враждебен творческому началу – и продолжает оказывать сверхнегативное влияние на творчество и в том случае, если талант все же пробивает себе дорогу. А если не пробивает? Тогда вы вообще ничего о нем не узнаете.

Крот. Это обычная житейская ситуация. Кто-то пробивается, кто-то – нет. Это во всех сферах жизни так.

Томский. Наверное, но сфера творчества имеет свою специфику. Это в бизнесе человек априори должен быть «пробивным», а в искусстве – совсем не обязательно. В искусстве избыток пробивной силы скорее вредит, а даже и полное отсутствие пробивной силы еще мало что говорит о таланте человека – как в плюс, так и в минус.

Крот. Все это понятно, но я немного о другом. Я хочу сказать, что жизнь должна проехаться катком по любому человеку, проверить его на прочность, так сказать. Практичный он или непрактичный – все равно. Каждый человек должен пройти испытание жизнью, и испытание это суровое, – а вы пытаетесь его облегчить. Искусственно облегчить.

Томский. А, вот оно как… В ответ я вам приведу один исторический пример: Булгаков. Советский строй так проехался по нему, что попросту укатал. А согласно вашей логике – это такое просто жизненное испытание.

Крот. Отлично, что вы вспомнили Булгакова. Насколько я знаю, «Мастер и Маргарита» – одна из ваших любимых книг?

Томский. Верно.

Крот. А как вы полагаете, мыслимо ли создание этой книги в условиях более благоприятных для творческого гения Булгакова, или он мог создать ее только в наличных совершенно невыносимых условиях?

Томский. Я уже вижу ловушку, которую вы мне приготовили, и между тем я, конечно, вынужден признать, что он мог написать свой роман только в наличных совершенно невыносимых условиях, – ведь книга по своему содержанию напрямую проистекает из этих условий.

Крот. Именно. Я рад, что вы ответили честно. Но следующий мой вопрос подразумевается: если бы мы могли представить себе, что Булгакову предоставляются более благоприятные условия, но ценой ненаписания романа «Мастер и Маргарита» – как нам поступить в такой ситуации? Пусть Булгакову будет лучше, но роман «Мастер и Маргарита» не будет написан, или пусть Булгаков невыносимо страдает, но зато в итоге будет написан великий роман?

Томский. Проблема вашего вопроса в том, что я не могу представить себе ситуацию, которую вы предлагаете мне представить. Я занят настоящим, но я не меняю прошлое. Булгаков совершил свой творческий подвиг в тех условиях, которые уже не подлежат никакой корректировке.

Крот. Уходите от ответа. Уходите.

Томский. И правильно делаю, что ухожу. Хотя кое-что при этом я могу сказать – ведь и вам, и ежу понятно, что ситуация Булгакова все равно является ненормальной. А вот каким бы был Булгаков в более нормальной ситуации – этого мы попросту не знаем.

Крот. Но что «Мастер и Маргарита» – результат именно той, совершенно ненормальной ситуации – это мы знаем. Наверняка знаем.

Томский. Знаем. И еще мы знаем, что настолько удушающие условия вовсе не являются чем-то необходимым для творчества.

Крот. А вот этого мы как раз точно не знаем. Тот же Достоевский стал Достоевским только после несостоявшейся казни и состоявшейся каторги. Нормальная это ситуация? Ненормальная. Но только эта ненормальная ситуация и породила Достоевского. Не кого-нибудь, а Достоевского, понимаете? И опять у меня возникает вопрос: стоит ли создавать искусственно благоприятную среду для творчества? Не является ли творчество результатом самых разных, но естественных условий, которые временами могут быть хотя и чудовищными, но необходимыми именно для творчества? Царский режим хотел расстрелять Достоевского, итог – великое пятикнижие. Советский строй хотел задушить Булгакова, итог – «Мастер и Маргарита». Вы хотите «помочь» писателю, но я пока что еще не вижу среди ваших авторов Достоевского или Булгакова.

Томский. Вы вроде бы и логичны, но кое-что всё время спутываете. В ГКП не может быть ни Достоевского, ни Булгакова. Нам нужен свой великий писатель, и каким он должен или может быть никто не скажет. Вот появится – и станет ясно. Это, во-первых. Во-вторых, наши авторы уже сегодня достаточно громко заявили о себе в различных творческих сферах – и это невозможно отрицать. В-третьих, то, что вы называете «испытанием жизнью» не может миновать ни одного человека. Вы говорите, что в ГКП создаются тепличные условия? Это не совсем верно, но, в качестве упрощения, я готов согласиться. Пусть это будет теплица. Но что это за теплица? Это теплица, в которую приходят с ненастья. Повторюсь, я исхожу из того, что мир враждебен подлинно творческому началу. ГКП – это противовес, противоядие для отравленного неблагоприятствующей для творчества средой человека. И, да, я думаю только о том, как «помочь» творческому человеку, оставляя все препоны и удушения естественному ходу вещей. Об этом у меня и голова не болит: как бы так навредить, чтобы параллельно способствовать творчеству. Это не ко мне, это к реальности. А у нас тут своя реальность – реальность благоприятствующая. Наша среда не убивает, но делает-таки художника сильнее.

Крот. А ведь Ницше подразумевал, что сильнее делает именно то, что убивает – пытается, но не может убить.

Томский. Да, и поэтому я не большой фанат этой фразы, как и многих других фраз в этом роде. Мне куда ближе слова Гогена, а он сказал так:

«Я знаю, что значит подлинная нужда, что значит холод, голод и все такое прочее… Все это ничего – или почти ничего – не значит. К этому привыкаешь и, если у тебя есть толика самообладания, в конце концов ты только смеешься над всем. Но что действительно делает нужду ужасной – она мешает работать, и разум заходит в тупик. Это прежде всего относится к жизни в Париже и прочих больших городах, где борьба за кусок хлеба отнимает три четверти вашего времени и половину энергии. Спору нет, страдание пришпоривает человека. Увы, если пришпоривать его слишком сильно, он испустит дух!»

Вот это – так, вот это – правда!

Крот. И все же и Гоген стал Гогеном только пройдя через все эти невыносимости…

Томский. Сбежав от них… Что же, я именно и хочу, чтобы сообщество ГКП стало для художника тем, чем стал остров Таити для Гогена. ГКП – это чудесно-таинственный остров, где не надо думать о куске хлеба и где может укрыться каждый потерпевший или терпящий кораблекрушение Художник. Укрыться, чтобы творить.