Рашен

– Можешь не слушать, а я все равно повторю. Дело в том, Дмитрий, что тогда, в 1941 году нам всем сломали генетический код. И чинить его никто не собирается.

– Какой код? – переспросил я.

– Генетический. Понимаешь, у русиянского человека есть одна черта, по которой ты всегда отличишь его от остальных в любой точке мира. Вера в то, что сила в правде. То есть, если ты прав, ты просто не можешь оказаться слабее и проиграть. А если ты проиграл, значит, был не прав. Германцы это раскусили и после победы взяли на вооружение. Такая идеологическая бомба оказалась пострашнее любого оружия, даже ядерного.

– Кажется, понимаю. На допросах мне постоянно тыкали в нос, что Русия тысячу лет шла не тем путем и все наши решения были неверными, – вспомнил я речи Хрусталва и Жабинга.

– Верно. Если даже самому умному человеку с утра до вечера твердить, что он дурак, а все его поступки считать неправильными и постоянно критиковать, то рано или поздно он сам уверует в свою тупость и никчемность. Именно это и произошло с нашим народом. А началось строительство «идеологии неправоты» сразу после войны. Уже восемьдесят лет сначала Великие германские освободители, а теперь и наши вожди ежедневно убеждают нас, что мы не правы. Так и живем под грузом собственной неправоты и никчемности.

– Отсюда и имеем тридцать миллионов организмов, априори считающих себя чуть полезнее навозной мухи, – закончил за приятеля Владберг. – Который раз слушаю эти фантазии, но все равно, бляха, интересно.

– Спасибо, господа, что наконец открыли мне глаза. Я пребываю в вашей реальности много месяцев, но только сейчас пазл в голове сложился в различимую картинку.

– Русияне живут, но не понимают, зачем и для чего. Все, что они делают или предлагают сделать, остается неуслышанным или же вызывает острейшую критику. Новаторские поступки, инакомыслие, просто смелые высказывания (даже без критики режима) оборачиваются для их авторов тюремным сроком, – продолжал Олег.

– Это можно сказать про многие существующие режимы, – заметил я. – Ни в одной стране политической и финансовой элитам не нравится, когда их поливают помоями. Везде есть несогласные, демонстрации, неповиновение, стычки, аресты и тюрьмы.

– Сами знаем, поэтому особо и не возражаем, – согласился Олег. – У нас плохо, но и за границей не лучше. От этого становится еще тоскливее. Получается, что нет на глобусе места, где было бы хорошо простому человеку.

– А мне и здесь неплохо, – смачно харкнул на пол Владберг и вытер рот рукавом телогрейки. – Главное, чтобы работу давали несложную да паек не урезали. Одно угнетает – на воле приходится говорить так, словно говна в рот набрал. Иначе за своего не примут. Спасибо, хоть с вами душу немного отвёл.

Наша машина остановилась. Я выглянул в маленькую бойницу в кузове и увидел, что мы подъехали к старому бревенчатому дому ярко-красного цвета. Над центральным входом пьяным мастером была криво прибита вывеска «Пункт сортировки и общественного распределения».

– Приезжать! Выхо по одн! – заорал конвоир и распахнул дверь автозака.

На этот раз мерзнуть на холоде не пришлось. Нас сразу же провели в дом. Длинный коридор, начинавшийся прямо от дверей, был битком набит свежей партией ссыльных. Кто стоял, кто сидел, а некоторые особо изможденные, лежали на полу, свернувшись клубочками на подстеленных ватниках. Солдат поставил нас в конец очереди и грозно прорычал, показывая кулаком:

– Стой здеся, все стой. Ждай очер свои. Никуда нет ходу! – для верности отвесил Олегу затрещину, развернулся и пошел на улицу к машине.

– Вот невезуха! – присвистнул Владберг. – Похоже, нам тут до второго пришествия ждать придется.

– Не боись, – успокоил его Олег. – Сейчас раскидают всех часа за три. Помнишь, сколько народу было на пересылке под Пензабургом?

– Типун тебе на язык, – неловко перекрестился Владберг. – Тогда всё быстро провернули, потому что половину ссыльных сразу же расстреляли. Не дай бог…

Их перепалка была мне не особо интересна, и я решил осмотреться. Прямо перед нами стояли два молодых парня лет двадцати, не больше. Они почти прижались друг к другу и о чем-то шептались с видом заговорщиков. Периодически один из них, забывал про осторожность и выкрикивал в полный голос: «Ты что, совсем больной! Как мы успеем перебежать через весь двор?»

– Тише ты, идиотина! – шипел на него товарищ и окидывал стоящих рядом взглядом затравленного волка. Другие ссыльные лишь посмеивались, отводя глаза.

– Смотри-ка, – дернул Олега за рукав Валдберг, – похоже, эти молочные поросята задумали пуститься в бега!

– Почему поросята? – не понял я.

– Потому что во время длительной пересылки или зимовки случаются перебои с питанием. Власти, как ты уже понял, о нас не сильно заботятся. Чем раньше сдохнем, тем Великой Русии будет лучше. Поэтому снабжение налажено из рук вон плохо.

Бывает, что в поселки хлеб не привозят неделями, уже молчу про мясо, крупы и овощи. Так что приходится импровизировать. Как правило, в суп или в студень попадают вот такие неопытные новички, не знающие и не уважающие здешние законы, – спокойным тоном пояснил Валдберг.

– Во-во, – согласился с другом Олег. – Мотай на ус, Дмитрий. Изучай «Сибирейскую грамоту» и больше слушай, чем говори. Авось пронесет.

– «Сибирейская грамота»? Первый раз слышу. Это книга или устное предание, передаваемое от заключенного к заключенному?

– Скорее второе. Хотя были попытки составить некое подобие учебного пособия со словарем. Но первым авторам, обнаружив их записи во время обыска, отрубили руки. С тех пор вопрос заглох как-то сам собой. Короче, слушай, там все просто:

* правило первое: никогда ни в чем не сознавайся, особенно в незаконном. Стой на своем: «Не знаю, не видел, не делал». У бездельника и идиота гораздо больше шансов выжить в здешних условиях;

* правило второе: всегда бей первым. А после не жди и забивай насмерть обидчика и, желательно, всех свидетелей. Сделаешь так – и тогда при расследовании всегда сможешь «съехать» на правило номер один;

* правило третье: если начинаешь «тонуть» сам, сразу же топи всех вокруг. Хватайся за их головы, как за спасательные круги. Чем больше людей потопишь, тем быстрее выберешься сам.

– Это если вкратце. Есть еще много мелких правил, которые тоже лучше не нарушать, но о них узнаешь сам по ходу пьесы.

Я внимательно слушал бывалого сидельца и не понимал, отчего эти люди, пострадавшие от режима маньяков и людоедов, в изолированном социуме сами себе создают еще более тяжкие условия существования?

Очередь потихоньку продвигалась. Ссыльные расходились по кабинетам. Судя по тому, что обратно никто не выходил, помещения, очевидно, имели отдельные выходы на улицу. «Или же людей мочили и аккуратненько складывали штабелями у стеночки, чтобы вечером отправить в утилизаторскую», – соображал я, пытаясь сохранить самообладание.

Предаваясь размышлениям, я заметил краем глаза, как из одного кабинета вышла молодая стройная женщина и направилась в нашу сторону. Мне показалось, что я встречал её раньше, но где и когда, припомнить не смог. Она стремительно пересекла коридор, искусно лавируя между ссыльными, и почти вплотную приблизилась ко мне.

– Держи это, – незаметно для окружающих сунула мне в карман телогрейки бумажный квадратик. – Надеюсь, это тебе помогать. И благодари мой брат Виктольда, хоть ты его всегда нелюбить.

Пропев эту скороговорку, она сделала абсолютно равнодушное лицо, вздернула носик и, развернувшись, направилась к выходу.

– Девушка, э-э-э… Мари! Подождите, – кинулся я вслед, пытаясь ее остановить. Наконец удалось вспомнить незнакомку из самого начала моего кошмарного сна, который никак не закончится. Это была именно она – красавица, вместе с которой мы выходили из гостиницы и садились в автобус.

У самых дверей дорогу мне перегородил вооруженный солдат.

– Стой! Убить, голов разможить, если не стой! – заорал он и занес автомат.

– Тише, тише, я все понял…– поднял я руки. – Не надо так нервничать, просто хотел подышать свежим воздухом.

– Иди в очеред, свин. Там дышать помойка!

Я повернулся, чтобы идти обратно, и краем глаза успел заметить, как девушка садится в надраенный до блеска черный лимузин. Дверцу перед ней услужливо открыл высокий худощавый фашист с черной повязкой на одном глазу.

– Твоя знакомая? – спросил Олег.

– Точно не уверен, но где-то её уже видел, – задумчиво ответил я.

– Красивая краля, – цикнул Владберг. – И шмотье дорогое. Видать, в тыловом управлении ошивается, а может, где повыше. С такими, Димас, дружить надо: не приласкает, так накормит, – рассмеялся он.

– Где здесь туалет? – стал я искать характерные надписи.

– В конце коридора и направо. Только быстро не иди, а то подумают, что решил сбежать, и шмальнут в спину. Коридор узкий, может нас зацепить. А я подыхать пока не собираюсь, – предупредил Олег.

Вняв его словам, я медленно, расталкивая впереди стоящих, стал пробираться по коридору. Дверь туалета нашел не сразу. Вернее, нашел ее быстро, однако задумался, соображая, что может находиться за дверью, на которой вместо привычных М и Ж было написано «Не кури, не говори, не думай. Сделай дело и уходи!» А ниже старорусским стилизованным шрифтом была выведена поговорка «Лучше обосраться и потерять достоинство, чем нарушить правила и потерять жизнь!»

Дёрнул ручку и зашел внутрь. Проверил, что в кабинках пусто, и сразу же запустил руку в карман. Достал бумажный конвертик. В нём лежала черно-белая фотография размером примерно семь на пять сантиметров. В туалете царил полумрак, поэтому пришлось подойти к разбитому окну, чтобы разглядеть презент.

На фото было три человека. В центре, как ни странно, находился я, держа в руках книгу, обложкой обращенную к фотографу. Справа и слева от меня стояли улыбающиеся незнакомые фашисты. Да, теперь, после стольких месяцев нахождения в новой реальности, у меня появились знакомые фашисты. Расскажу кому дома – не поверят. Хотя, скорее, уже не расскажу… Бравые офицеры обнимали меня и прямо-таки светились от счастья. На заднем фоне просматривались силуэт большого дворца и пруд с фонтаном.

– Ни хера не понимаю. Вселенная точно пытается свести меня с ума, каждый раз подкидывая новые ребусы. Гребаный квест, когда он наконец закончится?

– Невер! Выходить, твой собака мать, – раздались крики из коридора. Хлипкая дверь отлетела в сторону, и в сортир заглянул солдат. – Иди, сука, не ждать твой больше!

– Бегу, бегу! – успокоил я его, пряча фотографию в карман и ужиком проскальзывая мимо охранника в коридор.

Глава 9. Распределение на поселение

Солдат втолкнул меня в кабинет и проорал, вытянувшись по стойке смирно: «Осужденный Невер доставка!» Отдал честь и вышел, с силой захлопнув дверь.

Первое, что я сделал, проверяя свою недавнюю «коридорную теорию», – стал искать глазами выход из помещения на улицу, попутно косясь на пол в поисках трупов. Не найдя ни того, ни другого, впал в ступор. Как же так? Куда тогда делись вошедшие до меня люди? Бред какой-то!

– Дмитрий Неверов, что вы все ерзаете? Никак не можете согреться после улицы? – грозно спросила женщина из распределительной комиссии-тройки. Даже здесь, в самой жопе страны, от строгих порядков никто не собирался отказываться. Посреди кабинета стоял большой стол, за которым восседали три человека: женщина в строгом черном костюме, пожилой военный и мужчина в рабочем комбинезоне. Позади на стене был прибит фашистский флаг, засиженный мухами. Пол усыпан хабариками, ошметками пыли, пучками волос и обрывками газет.

– Итак, вы прибыли в Сибирейскую тайгу в тридцатилетнюю ссылку…

– Ф-и-ууу, какого важного голубя к нам занесло! – удивился офицер. – Поди, покрошил в капусту человек двадцать, не щадя ни женщин, ни детей.

– В направлении, присланном вместе с Неверовым, подробности дела не раскрываются. Указано лишь, что он обладает «Степенью социального отклонения второго порядка».

– Какая, на хрен, разница? Второго, третьего? – перебил их «работяга». – Главное, что эта мразота будет в моем рабстве целых тридцать лет. Да мы с ним все дороги Сибирейской тайги отремонтируем.

– Не торопись, Степанг, не руби сгоряча. Пусть сначала пройдет учебную часть, поглядим, насколько он опасен. А то прирежет твоих дорожников глазом не моргнув.

– И прирежу, мигом на тот свет отправлю! Туда вам, фашистским выродкам, и дорога, – оскалился я.

От моих слов женщина в ужасе вскочила со стула и попятилась, уткнувшись толстым задом в стоящий за спиной высокий сейф, с облупленной краской.

Работяга вообще не проявил никаких эмоций. Офицер же, напротив, выхватил из кобуры пистолет и заорал:

– Молчать, сука! У-у-у, тварь, пристрелю. Здесь тебе не там! Понаехало мразей, ни вздохнуть, ни пёрнуть! Какая еще учебная часть? Не позволю! В утилизаторскую, немедля. Пусть живого в печь затолкают, чтобы видел, гнида, как его сало тает и коптится на огне. Конвойный, обыскать ссыльного – и вон отсюда!

Солдат живо вбежал в кабинет и стал меня ощупывать снизу вверх. Потом принялся шарить по карманам и вскоре извлёк конверт с фотографией.

– Больш ничего, савсема пусто! – протянул он находку офицеру.

Тот небрежно разорвал конверт, достал фотографию и взглянул на неё. Через мгновение лицо его побелело, на лбу проступили капельки пота, руки затряслись. Он встал со своего места и вытянулся по стойке смирно.

Баба в черном удивленно уставилась на него.

– Юринг, что с тобой? Что случилось?

Дрожащими руками офицер протянул ей фотографию. Одного взгляда женщине хватило, чтобы впасть в полуобморочное состояние и обессиленно опуститься на стул.

– Почему же сразу не сказали, что вы из «этих»? – с мольбой обратилась она ко мне.

– Из каких этих? Не понимаю, вчера еще был нормальным, – удивился я.

– Нормальным, конечно, нормальным, даже очень хорошим, – на одной волне с тёткой заблеял офицер. – Выйди вон, образина! – приказал он солдату.

– Может быть, хотите кофе или чаю? – лебезила женщина.

Я, признаться, был сконфужен происходящим. Кем же это были мои спутники на фото, если один только их вид вызывал благоговейный трепет у местных властей?

В кабинете тем временем творилось невообразимое. Пока офицер стоял по стойке смирно, «работяга» и тетка метались, накрывая на стол. Дела осужденных были сброшены в сейф. Откуда ни возьмись явилась белоснежная скатерть, чайник, ваза с печеньем, пакет с конфетами. Вскоре по комнате разнёсся аромат травяного чая.

– Что же сразу не сказали, что Вы один из них! – заговорщически зашептала женщина, подливая кипяток в чашку и наваливаясь пышной грудью на мое плечо.

– Значит, так надо было! – отрезал я, решив играть роль до конца.

– Понимаю, понимаю… режим секретности, – закивал офицер, оттаскивая «глупую бабу» (это читалось в его испепеляющем взгляде).

– Во дела! – потел, как шлюха в церкви, «работяга». – Вы не подумайте, я про рабство сказал так, для красного словца. К вам это не имело ровным счетом никакого отношения. Что с меня взять, с деревенщины неотесанной? Мы у себя в Сибирейской тайге хороших манер не видали никогда. И про ремонт дорог… – сущая ерунда. Если надо, я сам путь перед вашей машиной языком вылижу, только прикажите!

– Короче, уважаемые! – решил я не злоупотреблять гостеприимством и не дожидаться разоблачения, ведь фото могло оказаться всего лишь монтажом. – Некогда мне тут с вами лясы точить и чаи распивать. Работа не ждет, Родина в опасности, враг не дремлет и все такое прочее… Отправляйте меня живо на поселение. Устал с дороги, хочу душ принять и ноги на койке вытянуть.

– Будет исполнено. Мы думаем, что по роду службы вам интереснее всего посетить деревню, населенную старорежимным, допобедным контингентом и его потомками.

– Думать здесь буду я! – снова пришлось осадить распределительную комиссию. – Надеюсь, они не на урановой шахте работают? И не в химических отходах плавают?

– Нет, что вы, – поспешил успокоить меня офицер. – Они настолько неблагонадежны и социально опасны, что им не доверяют ничего серьезнее топора. Жители деревни заняты всего лишь заготовкой дров для соседних деревень, и ничем более.

– Дрова – это хорошо. Это я готов хоть сейчас. Отправляйте. И фото верните, мало ли кого еще непонятливого встречу в ваших краях.

Вырвав из трясущихся женских рук спасительную фотокарточку, я бережно уложил ее в конверт и, не прощаясь, горделиво задрав подбородок, вышел из кабинета.

Проходя по коридору, я упивался тем, что хоть на миг смог одурачить фашистских упырей и выторговать для себя сносные условия жизни в ссылке. Мои недавние соседи пребывали в изумлении, не понимая, что происходит. Почему это меня, еще совсем недавно стоящего в грязном облеванном коридоре в общей очереди, теперь вежливо сопровождают два солдата? Причем один бежит спереди, отгоняя зазевавшихся, а второй прикрывает со спины, чтобы и муха на меня не села…

На улице нас уже ждал автомобиль, конечно, не такой шикарный, на котором укатила Мари, но все же гораздо презентабельнее уродских автозаков.

– Доставить в деревню староверов! Быстро и аккуратно! – приказал шоферу выбежавший следом офицер. – Растрясёшь – башку сверну! Приятного вам пути, господин Неверов, – пожелал он, отдавая честь, а другой рукой бережно закрывая дверцу авто.

Машина зарычала и бодро тронулась с места. Меня вжало в сиденье. Я и представить себе не мог, что местные развалюхи способны на такое ускорение.

– Не переживайте, довезём в лучшем виде! – улыбнулся шофер, заметив мое изумление. – Распутин меня еще никогда не подводил. Не скрою, любит хороший уход. А так движок – зверь, и коробка еще отходит пару сотню тысяч километров.

– Интересно вы свою машину назвали – «Распутин». Чудно как-то.

– Так и есть, Гришка Распутин. Из любой глуши сама вывезет, без карт и навигаторов. Словно видит все наперед и дорогу чует лучше любой собаки. Порой так устанешь, чуть глаза прикроешь во время движения – и покемаришь. И ни разу, поверьте, ни разу не въехал в канаву или в дерево. Фары Распутина – это его глаза, не иначе.

– Вы поосторожнее с аналогиями. Распутина постоянно пытались убить заговорщики, что в итоге у них и получилось, – напомнил я мужчине.

– И такое было в нашей жизни, – отмахнулся шофер. – Места, сами знаете, у нас глухие. Дороги узкие, окруженные лесом. Несколько раз машину обстреливали, даже гранату под колеса бросили. А Распутину ничего. Я только дырки в кузове пластилином залепил и красочкой замазал. Стало лучше, чем было.

– Понятно. Далеко нам ехать? А то я в этой поганой электричке и вонючих автозаках копчик и десять лет жизни оставил.

– Не очень, часа два, а может, три, если дорогу снегом заметет, – предположил шофер, поглядывая через грязное лобовое стекло на небо. Серое, тяжелое, угрюмое, но все же свободное и неподконтрольное властям, простиралось оно над нами бескрайним океаном.

– И давно ты тут в шоферах приедаешься? – грозно спросил я, наслаждаясь ролью неведомого мне злодея.

– Пятый год пошел, – вздохнул мужчина. – Как сослали меня сюда в 2016 году, так до сих пор и маюсь.

– Ну, баранку крутить послаще будет, чем топором в лесу махать или радиоактивные отходы сортировать, – возразил я.

– Так-то оно так, тут вы, конечно, правы, – почесал он затылок. – Только на Большой земле у меня жена осталась и двое ребятишек. Не хочу, чтобы они батьку своего забыли.

– И сколько тебе осталось?

– Еще четыре года, будь они прокляты.

Я подумал, что, работая на таком шикарном авто, мужичок постоянно общается с сильными мира сего. А стало быть, может знать лазейки, которые позволят выбраться из этого ада как можно скорее. Расспрошу-ка я его о житии- бытии в личных, так сказать, целях.

– И что же, никак нельзя освободиться условно-досрочно? Например, за примерное поведение или активное содействие администрации.

– Очень сложно. На моей памяти срок скостили всего двум человекам. Одному ноги раздавило упавшим деревом, и он стал инвалидом. Чтобы не тратить на него и без того скромные харчи и лекарства, руководством поселения было решено отправить его обратно к семье. Пусть сами теперь заботятся о калеке. А второй стучал как дятел. По его доносам расстреляли человек десять, повесили с пяток и осудили еще нескольких. Вот такие гниды водятся в наших местах.

– А ты сам здесь почему оказался?

– Из-за Изольды – это моя любовница бывшая. Я на воле тоже ведь шоферил в такси. И как-то подвозил одну мадам. Так и познакомились. Поначалу все было хорошо – цветы, конфеты, романтика. А потом она, сука, стала ныть, чтобы я от жены ушел и детей бросил. И все бабки только на нее тратил. А оно мне надо? От одной дуры к другой перебегать, шило на мыло менять. Вот я ей и вешал лапшу на уши: дескать, подожди, потерпи, дети подрастут, тогда посмотрим. Ну и потрахивал потихоньку. В этом деле очень уж она хороша была. С ней в койке, как в раю… Пару лет все было хорошо, а потом она пошла, тварь, и донос на меня написала. Мол, так и так, гражданин Митюхинг задумал страшное. Планирует убить губернатора и всех его заместителей. Что тут началось, мама дорогая! Хорошо, что во время следствия меня не прибили в гневе. Потом, слава богу, разобрались кто чего там на самом деле затеял. Но осадочек остался. Изольду повесили, чтобы, дура, панику в следующий раз не наводила. А меня сюда сослали, дабы хер в штанах умел держать.

– Как-то многовато девять лет за супружескую измену. Ты не находишь? – не поверил я.

– Да куда там! За потрахушки на стороне всего два года впаяли, остальное с целью «профилактики возможного проявления неадекватного восприятия социальных процессов Русиянского государственного устройства», – отчеканил мужчина. – Я эту формулировку на всю жизнь выучил, еще на пересылке.

– У тебя весьма грамотная речь. Не слишком ли это для простого шофера?

– А что делать? Когда меня сюда сослали и посмотрели анкету, то сразу определили на автомобиль для перевозки главных должностных лиц. А они натуры тонкие, с изысканными манерами и обостренным чувством прекрасного. Вот и пришлось начальнику гаража направить меня на речевые курсы, чтобы, как он выразился, «навсегда заткнуть твою вонючую словесную помойку». Как же я намучался, осваивая этот допобедный лексикон и оттачивая нечеловеческое произношение обыденных фраз. И не передать. Ничего, на свободу выйду, надеюсь, за годик из меня вся эта ересь улетучится. И снова стану нормальным человеком, которого понимают не только зеки, а все русияне. А пока потерплю, поботаю на Сибирейской фене.

Снег все-таки пошел, причем сильный. Дорогу стремительно заметало, и наша машина уже начала скрести днищем.

– Не переживайте, тут немного осталось, – подбадривал Митюхинг, который нервничал явно больше меня. – Распутин выносливый. Прошлой осенью из такой грязи выбрались! Жижа только что в окна не затекала, дверь было не открыть, так глубоко увязли. И ничего, в раскачечку, с перегазовочкой и выбрались.

Признаться, я и не нервничал. Я, мягко говоря, охреневал. Вон оно как: те косноязычные чудовища на Большой земле, оказывается, общались между собой на прекраснейшем, чистейшем русиянском языке. А я, да и многие ссыльные в Сибирейской тайге изъяснялись исключительно по фене, то есть на тюремном жаргоне. Вот это новость. Получается, что в этой реальности пообщаться с нормальными людьми можно только пребывая в заключении. Я не беру в счет представителей карательных органов, с которыми любой разговор априори оказывается неприятным, какие бы выдающиеся навыки владения языком они не демонстрировали.

– Доехали, слава богу! – обрадовался шофер, прервав мои размышления.

Я присмотрелся в окно, атакуемое острыми снежинками, и разглядел высокий забор из толстых оструганных бревен, заостренных вверху. Деревяшки посерели от времени и местами имели трещины, особенно крупные из них были стянуты ржавыми железными скобами. По центру этого архитектурного «шедевра» размещались широкие деревянные ворота, обитые железными полосами. Привычной колючей проволоки на заборе не было.

– Уже хорошо, – подумал я. – Все меньше буду думать, что нахожусь в заключении. Представлю, что отправился в длительный отпуск на загородную базу, авось протяну первые лет пять. А там видно будет.

Наша машина остановилась у самых ворот, и шофер дал три продолжительных гудка. В воротах открылось смотровое окошко. За облачком пара последовал окрик:

– Кого еще черт принес в такой погоду?

– Открывай, рожа поганая! – прокричал Митюхинг, высовываясь из автомобиля. – Три часа до вашей богом забытой деревни добирались, чтобы она уже сгорела!

– Смотри, сам не сдохни, гнида моторная, – усилилось облачко.

– Поговори мне: донос напишу, тогда попрыгаете тут без харчей! Открывай, говорю, важного человека к вам привез.

Заскрипели засовы, и ворота стали медленно отъезжать вовнутрь, обнажая нутро деревни староверов.