Сквозь радость встреч и боль от ран

Ада и Светлана пошли 1-го сентября в школу. Теоретически и я могла бы пойти в первый класс, мне ведь скоро исполнялось 7 лет. Но мама не спешит: в детском саду я под присмотром, накормлена, а если в школу – сама себе целый день хозяйка.

Я снова отправляюсь по знакомой дорожке в детский сад. Я в старшей группе, нам предоставлено больше свободы, но появилась обязанность помогать воспитателям с младшей группой. Другая моя обязанность: до выхода в детский сад ″отоваривать″ продуктовые карточки. К концу рабочего дня продукты исчезают, поэтому обязанность ложится на детей, как только они начинают что-то соображать. Ранним утром, ещё до ухода родителей на работу (а это до семи час.), мы, дети, дружной группой бежим ко входу в магазин, где нам на ладошках чернильным карандашом пишут номера. Оставив кого-нибудь дежурить, бежим домой завтракать. Возвращаемся в очередь, двигаемся, обсуждаем, какой продукт сегодня чем заменяют, хватит ли белого хлеба, какая крупа останется. Отдельным пунктом стоит мука. Это самый серьёзный дефицит, за ней отдельные очереди, часто в другой день. В этот день в детский сад я попадаю хорошо, если к обеду. А позднее идти уже не имеет смысла, и я сразу иду к маме на работу.

На мой день рождения тетя Рая  ведёт нас с Фимой в кинотеатр при стадионе "Динамо". Зал узкий, как коридор, где-то вдали сцена с белым экраном. Мы сидим примерно посередине этого коридора на крайних слева местах. Показывают фильм-оперу "Паяцы". Сначала на экране какие-то чеёные скачущие линии и треск. Но вот звучат первые аккорды: "Итак, мы начинаем". Всё. Нет шума, лузгающих семечек, запахов сырой одежды и крепкого табака. Есть музыка, пение, действие оперы. То, что актеры вместо разговора поют, не вызывает никаких вопросов, то, что поют не по-русски и тётя Рая шепотом читает текст бегущего перевода – тоже не мешает. Это было прекрасно, чудесно, сказочно. Мы с Фимкой запомнили это кино на всю жизнь, и, выйдя на улицу вместе пели запомнившиеся речитативы и арии, воспроизводя непонятные, но запомнившиеся по слуху буквенные сочетания.

 Наступила зима. В детском саду для старшей группы стали проводить занятия  на лыжах. В пальтишках, лыжи прикручены палками к валенкам, но зато на улице, по скрипучему снегу, вдоль всё того же железнодорожного откоса, потом по скверику у ГПЗ, по заснеженным улицам Машиностроения. И опять: почти всем детям лыжи были не известны, а я в заснеженном Искитиме уже находила не один километр в тот, совсем уже далёкий детский садик. Значит, я опять веду группу, а воспитательница, сама не умеющая ходить на лыжах, бежит рядом, показывая, куда идти.

Той же зимой произошел ужасный случай. У меня украли пальто. Мама перешила его из своих старых, но чистошерстяных платьев. Скомбинированное из двух цветов, коричневого и бежевого, оно вызывало зависть у многих, ходивших в грязных рваных обносках, детей. И вот в течение дня оно исчезло. Идти на улицу в 20-ти градусный мороз не в чём. Сдали меня сторожихе и оставили. Сторожиха завернулась вместе со мной в тулуп и села на пороге. А мама, не дождавшись меня в столовой, едва дожив до конца рабочего дня (уход с рабочего места – суд!), побежала по дороге в садик, опрашивая всех постовых милиционеров, благо их в то время было много на улицах города. В конце концов, добежала до нас, завёрнутых в тулуп и спящих сидя на пороге. А дальше? Как добраться до дома? Мамино куцее пальтишко нас двоих не укроет. Значит, мама разделась, укутала дочку, а сама в одном платье, только платок на голове. А путь до дома не близкий. О-хо-хо! Добрались. А что делать завтра? У ребёнка нет ни пальто, ни шапки, ни варежек. Утром надо на работу. Куда девать ребёнка? Мама откопала какие-то старые тряпки и давай из них пальто ночью ладить. Хорошо, что есть швейная машинка. Распотрошила подушку, утеплила пальто. К утру всё было готово. Как ей это удалось? Не знаю. Таких случаев в жизни было немало, когда, оглядываясь назад, не понимаешь: как же она это смогла? Конечно, это пальто не было таким красивым, но от холода укрывало. И то ладно.

Из тех лет, да и более поздних, запомнились ещё походы в баню. В наших коммунальных квартирах нет ни ванн, ни горячей воды. Моемся мы в корыте на кухне, согревая горячую воду в ведре и баке. Раз в 2 или 3 недели мы отправляемся в баню. Баня далеко, у самых ворот Автозавода. Мы едем на трамвае или идём пешком по переулкам и скверам, 20 – 25  минут. Собирались обычно небольшими компаниями: или с семьей моей подружки Эли, или с семьей Павловых, с моими друзьями Игорем и Олегом. Когда чьи-то родители не могли пойти, другие забирали их детей.

На первом этаже расположен большой вестибюль с раздевалкой и буфет. В буфете продают газированную воду с разными ягодными и фруктовыми сиропами, пиво, бутерброды, булочки, позднее появились пирожные. Широкая лестница ведёт на верхние этажи. На всех трёх этажах по левую сторону располагались женские отделения, по правую – мужские. Были там и парильные отделения. На первом этаже было грязновато, уж не знаю почему. Мы поднимались на второй. Сначала мы, разделившись на "девочек" и "мальчиков", входим в просторную раздевалку с длинными скамейками и рядами шкафчиков, которые, кстати, не запирались. Одежду часто оставляем прямо на скамейках – шкафов мало. Ничего не пропадает. Однажды был большой скандал – украли шапку, не сданную в гардероб. Но потом оказалось, что её просто перепутали, вернули через полчаса, когда это обнаружилось. Потом, стыдливо поеживаясь, входим в "помывочную". Большой, затуманенный паром зал, заставленный мраморными широкими скамьями, двигаются расплывчатые от клубящегося пара женские фигуры, гулко раздаются голоса. У входа на скамье или около кранов с водой горкой лежат шайки. Набираем: одну для ног, одну для мыльной воды, одну для споласкивания. Это, если мало народу. А иногда приходится довольствоваться и одной шайкой. Ну да ничего, мы ко всему привычные. Отыскиваем место на скамье, чтобы все свои уместились. И тут – раздолье, разлив воды, можно плескаться и радостно перекликаться! Это не в корыте на кухне, где каждая капля воды – не потрать, не расплескай, не намочи. Но самое приятное ждёт нас, уже чистых и довольных, впереди.

Мы спускаемся в вестибюль, встречаемся с мужским составом нашей группы. Подходим к буфету. Для нас покупают пирожок, а позднее пирожные по выбору и газировку, можно даже два стакана с сиропом тоже по выбору. А в этом банном буфете (под покровительством завода) сиропы очень вкусные: клубничный, грушевый, яблочный, малиновый, вишневый, брусничный, смородинный чёрный и красный и ещё какие-то. Даже сейчас ощущаю вкус той газировки. Взрослые берут пиво и бутерброды. Расходимся к стойкам, дети – сами по себе, взрослые – отдельно. Никто никому не мешает. Получаем каждый своё удовольствие. Потом домой, блаженно усталые, расслабленные.

Походы в баню продолжались до конца 1964-го года, когда я впервые забралась в свою ванную.

Папа вернулся в начале 1945-го года. Поздно вечером, когда я уже спала.

Я проснулась от маминого вскрика. Вижу, как мама и какой-то мужчина бросились друг к другу и долго так стоят. Я поняла, что это папа. Он подходит к моей кроватке, протягивает мне руки:

– Ланка моя!

Я тоже протягиваю к нему руки и говорю:

– Здравствуй, дядя папа Сеня.

А он растерялся. Он сразу не понял, что я уже не знаю, что такое – папа. Ведь столько всего пришлось пережить маленькому человечку! За это мгновение тишины только можно представить, сколько мыслей и боли промелькнуло у него в голове!

Папа подхватывает меня на руки, прижимает к себе. И тут что-то сработало в моём подсознании, я осознаю – папа! Прижимаюсь к его колючей, бородатой щеке и ни за что не хочу отпускать.

Потом он долго рассказывает свою историю. Но полностью я смогла (надеюсь) её понять много позже. К этому времени мы получили уже 2 похоронки – извещения о его гибели.

Солдаты шли по минному полю. Одна из мин взорвалась, но, к счастью, не у него под ногами, а достаточно далеко. Его контузило. Он остался на поле. Его сочли погибшим. На его счастье, поле оказалось картофельным. Наступление покатилось вперёд. А местные жители стали выходить из лесов и землянок, голод погнал их на картофельное поле то ли за остатками уцелевшего с зимы картофеля, то ли чтобы успеть посадить для следующей зимы, благо, что поле разминировано. Вот тут какая-то крестьянка и наткнулась на вроде бы живого солдата. Притащили его в землянку. Стали выхаживать. Много месяцев оставался Семён между жизнью и смертью. Но выходили его. Да и он выдюжил. Поклонился спасителям до земли и пошёл домой.

Шёл пешком, скрывался от прохожих и, тем более, патрулей и вообще военных: у него, ведь, документов никаких не осталось, забрали, когда списали как мёртвого. Так и пришёл он к нам ночью, в начале 1945 года. Жёлтая кожа обтягивает скелет, седые космы волос и седая борода. Ребёнку не трудно было испугаться. Отлежался папа несколько дней и отправился в военкомат – правду доказывать, документы восстанавливать. Военная часть их давно уже не существовала, ничего от неё не осталось. Пока всё выяснялось, подтверждалось, прослеживалось – прошёл месяц. Всё это время числился Семён Осипов дезертиром. На улицу выходить нельзя, война ещё продолжалась. Да и после войны дезертиру на воле не ходить. Карточек  нет. Денег – тоже.

Семён дошёл и держался на одной лишь воле, а как дошёл – расслабился, слёг. Он лежал от полной дистрофии. Врач районной поликлиники сказал, что ему нужно усиленное питание, мясо, овощи, фрукты. А в семье даже теоретически была только одна рабочая карточка – Ирина. Теоретически – потому, что её у мамы вытащили вместе с сумочкой, а потом подбросили сумочку с паспортом, пропуском, записной книжкой, но без денег и карточек. На крошечную зарплату и деньги, вырученные от продажи остатков вещей, Ира покупала на рынке три картофелины. Сваренные картофелины клались на тарелку, за стол сажали дочку, меня, а сами выходили на кухню. Через некоторое время родители входили и доедали то, что осталось, если осталось. Дочка-то сначала не понимала. Потом как-то вдруг поняла, что не видит, как родители едят. Что-то повернулось в её рано взрослеющем мозгу, и она отказалась есть одна, потребовала делить на всех.

Потом, наконец, папе оформили все необходимые документы, он смог устроиться на работу, получил продуктовые карточки.

А потом  КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА.

А потом был ПАРАД ПОБЕДЫ!

Праздник, салют. Все устремились на Красную площадь. И мы, конечно, тоже. Море людей, радостных лиц, слёз. Люди всё прибывают, масса стала уплотняться, распорядиться собой стало невозможно. Папа посадил меня на плечи, взял маму за руку и стал прожиматься в сторону моста. Долго ли это длилось, я не знаю. Страх, ужас от чего-то неотвратимого, неуправляемого сковал всё моё существо. Салют мы встретили на мосту. Вид на Красную площадь был прекрасен и ужасен. Толпа прижала папу к перилам моста, и я на его плечах оказалась над зловеще-тёмной водой. Я кричу от ужаса. Мама пытается дотянуться до меня, кричит, чтобы я не смотрела вниз, посмотрела в небо, на рассыпающиеся разноцветные звездочки…. Как и когда всё это закончилось – я не помню. С тех пор ужасно боюсь толпы. Этот страх так прочно засел внутри меня, что также прочно передался моей дочке, хотя не припомню, когда я могла ей это внушить.

А ещё через некоторое время папа получил медаль ″За Победу над Германией″.

1-го сентября я пошла в школу № 501. Школа совсем рядом с домом. Мы иногда, заспавшись, выбегаем за 3 минуты до звонка. Она находится на улице Ленинская Слобода. Нам надо пробежать по нашему недлинному Ослябинскому переулку, повернуть в скверик вдоль Ленинской Слободы, пройти по нему, пересечь улицу, и мы в школе. Можно и сразу из переулка пересечь улицу и пройти к школе по ней, но по скверу – приятнее.

Эля с Нонной попали в класс "Б". Меня мама очень долго не могла записать, так как не могла отпроситься с работы, и я оказалась в классе "Г". Юля тоже попала в класс "Г".

Школа была из-за войны не достроена, таковой она и осталась. Но часть зданий школ были разрушены при бомбежках, а детей после войны набралось много. Много детей-переростков, то есть тех, кого война отторгла от учёбы. Здание школы в виде растянутой буквой "П", 4-х этажное, но боковины имеют только 3 этажа, а 4-ый сияет пустотой: есть каркас, а стен нет.

Но это уже началась мирная жизнь! Ещё мы покупали продукты по карточкам, ещё наши платьишки были в заплатах, ещё мы не всегда были сыты, и лучшим пирожным был кусок хлеба с маслом и сахаром. Но больше не падали бомбы, не погибали наши отцы и старшие братья.

Снова ярко светило солнце, высоко синело небо, зеленела трава, и тихо шелестели деревья.

19-го июля 1957-го года эшелон № 34630 отъезжает в Кустанайскую область.

Весна. Солнечные светлые дни, говорливые ручейки бегут по улице. Всё поёт и радуется жизни. ″Полночный троллейбус″, закружил, заполонил нас. Это к нам пришёл Булат Окуджава. ″Барабанщик″, ″Гори, огонь, гори″, … на смену декабрям приходят январи . . ., ″Песенка о голубом шарике″. Мы утонули в их теплоте, в их простой нежности. Песни приходят к нам, как старые друзья, и остаются с нами.

Заканчиваю 2-й курс. Солнечное утро воскресенья. Иду в Театральную Студию Детского Сектора ДК ЗиЛ. В Москве летом будет проходить VI Всемирный Фестиваль Молодёжи и Студентов. Наша студия готовит несколько спектаклей для выступлений на фестивале: ″Друзья из Питтсбурга″ – приключения Тома Сойера; наш давнишний, очень известный спектакль ″Аттестат зрелости″; инсценировка по рассказу С.Антонова ″Лена″; сценическую повесть по произведению В.Катаева ″Белеет парус одинокий″ и ″Ромео и Джульетта″, В.Шекспира.

Я живу на Восточной улице, напротив ДК ЗиЛ, примыкающего к бывшей трапезной старого Симонова монастыря. Сегодня в Студии репетиция. Я вышла немного пораньше, чтобы пройтись по весёлому весеннему солнышку. Репетиция продлится целый день, потом – бегом домой пообедать, и вечером снова в Студию на спектакль. А сейчас, с утра, самое время насладиться весенним теплом, задиристыми лучами ласкового солнышка. Захожу на оставшийся островок зелёного парка у Симонова монастыря, иду по старой липовой аллее. Потом поворачиваю налево, к остаткам большого монастырского пруда, теперь представленного как детский. Здесь уже гуляют и щебечут вместе с воробьями и трясогузками такие же взъерошенные своими детскими заботами дети. Останавливаюсь у прудика, поворачиваю лицо к солнышку, ловлю его ласковые, слепящие лучики, замираю от наслаждения. Какая-то девочка дёргает меня за руку:

– Тётя, тётя! Ты улыбаешься солнышку? Правда, оно весёлое? Можно я буду улыбаться вместе с тобой?

Я беру её тёплую ручку, молча киваю ей, и мы замираем на несколько мгновений, подставив лицо солнцу. Потом эта девочка, сама как лучик, весело смеётся, выдёргивает ладошку и бежит к группе ребятишек, прыгающих в классики. На ходу она оборачивается и кричит:

– Тётя, приходи ещё! Мы опять поулыбаемся солнышку!

Ну что ж, пора идти в студию. Так я и иду, продолжая улыбаться, всё ещё ощущая тепло солнечных лучей и маленькой детской ладошки.

В преддверии Фестиваля в руководстве страны решили максимально сократить количество свободно перемещающихся студентов Московских, Ленинградских, и прочих крупных городов, которые могут свободно общаться со своими сверстниками на иностранных языках. Мы, конечно, про их опасения ничего не знали, но вдруг слышим "Обращение ЦК ВЛКСМ", в котором выражена твёрдая уверенность в том, что юноши и девушки Москвы, Ленинграда, и других городов с горячим желанием поедут на уборку целинного урожая, не пожалеют своих сил в борьбе за хлеб. И это принесёт радость им и славу Отечеству. Срочно организуется массовый выезд студентов на целину, обязательно до начала Фестиваля!

Заведующая Детским Сектором Анна Ивановна стала писать множество писем с просьбами об отсрочке выезда для тех участников спектаклей, которые попадают в разряд целинников, чтобы не сорвалось запланированное (также по указанию ЦК ВЛКСМ) мероприятие на Фестивале. Одна из таких бумаг, касающихся меня, была направлена в Комитет Комсомола СТАНКИНа, где я училась. Анна Ивановна добилась, чтобы профком ЗиЛ-а согласился оплатить дорогу до места пребывания целинного отряда тем, кто отложит свой отъезд до конца выступлений (благо, таких было не много). Меня вызвали в Комитет Комсомола. Со мной разговаривали коротко: комсомольский билет на стол, и ты свободна. Свободна от всего, включая учёбу. Со мной не разговаривали, меня, как будто, и не было в комнате. Быть исключённой из комсомола означало значительные "неудобства" на всю оставшуюся жизнь. Так что я тихо удалилась.

Дня через два мне торжественно вручают комсомольскую путёвку от Октябрьского райкома, в которой сказано, что я, в ответ на призыв ЦК ВЛКСМ, изъявила добровольное (!) желание и направляюсь на уборку урожая. Вместе с нами вполне добровольно выразили желание помочь Великой Советской Стране, принявшей их на учёбу, наши китайские студенты.

В Москве сейчас душно и жарко. Погода какая-то ненормальная: то идут тропические ливни, то жара. Правда, пыли стало значительно меньше: к фестивалю всё помыли, покрасили.

19-го июля 1957-го года отъезжаем эшелоном № 34630 в Кустанайскую область. Нас грузят в товарные вагоны, теплушки. Двухэтажные нары в торцах и центре вагона. Посредине ставят ведро для отправления естественных надобностей. В вагоне – вместе мальчики и девочки. Ведро мы сразу с возмущением выбрасываем: нас что ж, совсем за скотину считают!

Поезд идёт медленно, с частыми продолжительными остановками. На станциях выстраиваются бесконечные очереди в туалеты. Но потом становится легче. Поезд останавливается где-то в лесу или степи, конечно без всякого объявления длительности остановки. Поэтому всякие руководители, сопровождающие наш эшелон, громко в рупоры кричат: ″Мальчики – направо, девочки – налево″, что мы и делаем, быстро ссыпаясь в проём сдвинутого створа вагона. Иногда поезд также внезапно, после короткой остановки, трогается. Пока поезд набирает ход, ребята посильнее впрыгивают в вагон и втягивают за руки девочек, другие подсаживают тех, кто мал ростом и не может достать до протянутых рук. Потом втягивают всех остальных ребят, поскольку ход уже слишком быстрый, чтобы они могли сами впрыгнуть.

Нам объявили, что в пути нас будут кормить обедом. Но один день пути попал на воскресение, поэтому за 4 дня дали 3-и обеда. Однако все бытовые проблемы нас не сильно удручают.

Главное, что нас удручает, это неприсутствие на Фестивале. Но уныние не наша стихия, мы весело шутим, сочиняем всякие рассказы, поём песни. Поём мы много. Двое ребят взяли с собой гитары. Популярные песни нам скоро надоедают, из закоулков памяти начинают вытягиваться где-то слышанные запрещённые песни, например, ″Гори, гори, моя звезда″, ″Белой акации гроздья душистые″ и другие песни Белой гвардии. Всплывают и некоторые блатные песни. В последнее время в институт пришла серия Киплинговых песен времён военных тропических походов. Они легко запоминаются, не требовательны к голосам и слуху. В них звучит нечто таинственное для нас, суровое, полное ожидания неизвестных опасностей. Это нам очень подходит, и мы подхватываем их, одну за другой. Невольно выстраиваются наши собственные слова на эти мелодии. Первой становится песня на мотив и стиль: ″Мы идём по Уругваю, Ночь хоть выколи глаза, И никто из нас не знает, Скоро ль кончится гроза″. Возникает наш, пока ещё первый куплет:

Позабыв уют и блага,

Ванну, газ и телефон,

Фестиваля канонаду,

Мы уселись в эшелон.

Утром 23-го июля, на 5-й день, мы высаживаемся в Кустанае.

Наш пункт назначения: Урицкий район, совхоз им. Лермонтова. Посёлок Урицкий примерно в 150 км от Кустаная. До совхоза отсюда километров 80 – 90.

Весь наш курс в составе 320 человек прибывает в совхоз. А совхозу больше 200 и не нужно, и девать некуда. Наш факультет как раз составляет эти лишние 120 человек. Мы снова грузимся в кузова полуторок и едем назад, в Урицкий. Срочно начинают созваниваться с соседними совхозами. Находится зерносовхоз им. Докучаева, который может нас принять. Это около 90 км., немного в другую сторону.

Приехали на центральную усадьбу. Сразу бежим на почту, отправлять телеграммы нашим родителям. И что доехали, и наш адрес.

Поскольку наш приезд не был запланирован, селить нас негде. Совхозное руководство извлекло на свет старые солдатские палатки, одна из которых оказалась, более иле менее, целой. Нам предложили выбор: поставить палатку (она огромная, на все 120 человек) прямо на центральной усадьбе, за последним домом, или, на берегу большого озера, примерно в 1,5 километрах отсюда. Конечно, мы выбрали озеро.

День уже клонился к закату, мы устали от всех переездов, ничего целый день не ели. Нам быстро вскипятили воды, в столовой от обеда оставался какой-то суп, достали банки тушёнки, хлеб, и отвезли на берег озера. Там мы быстро похватали еду и рухнули на песок спать. Благо, ночь была тёплой и сухой.

Наутро ребята занялись установкой палатки, что было непросто: с такими огромными палатками никто дела не имел.

Пришёл представитель совхоза, представился просто: Виктор, начальник совхозстроя. Виктор помог установить палатку, позвал нас на завтрак. После завтрака нас собрали у нашего нового жилища для взаимного знакомства. Пришли уже знакомый нам Виктор и председатель. Картина такая: в целом, урожай на целинных землях хороший, примерно по 100 пудов с гектара. Однако, в нескольких совхозах, в том числе в Лермонтовском и Докучаевском, была засуха. Хлеба низкие, 30 – 40 – 50 см от земли. Зерно наливается плохо. Да ещё прогноз обещает дожди, которые теперь только навредят. Думают собрать по 4 – 5 центнеров с гектара. Они пока не знают, чем нас загружать и, тем более, оплачивать. Но в ближайшее время решат. Нас разобьют по бригадам, некоторым придётся работать далеко от центральной усадьбы. Километров за 25 (потом мы поймём, что 25 – 30 км здесь обычное расстояние). Питаться мы можем в столовой. Обед стоит 3 – 4 рубля, завтрак и ужин немного меньше. В сумме в день получается примерно по 10 рублей. Нам будут записывать в долг, потом вычитать из заработанных нами денег. Скоро будут арбузы и дыни, очень много и совсем недорого. В прошлом году они были даром, но в этом, наверное, не получится из-за основного неурожая. Всё, что можно, будут продавать и сдавать государству.

Пока нам предложили отдыхать ″на море″. Так местные с любовью называют озеро. Говорят, лучшее в районе. Оно, действительно, большое и чистое, наполняется чистыми ключами. Ключи бьют и на берегу, неподалеку, так что питьевая вода близко.

Жителей на центральной усадьбе совсем мало. Есть ещё несколько отдалённых ″бригад″, но там постоянных жителей почти нет. Поля огромные, около 30000 гектаров. Это пока вся информация. На том собрание закончилось.

Мы начинаем благоустраиваться. На просторах вокруг озера много сухой травы, ковыля. Нарезали, натаскали, настелили в палатке вместо матрасов. Постельное белье мы взяли с собой, нас об этом предупредили. Наволочки тоже набили сухой травой. Девочки разместились справа от входа. Прямо у стены заняли место 3 девочки из другой ″станочной″ группы, потом мы. Нас 5 человек. Сначала Люся Беленькая. На самом деле она чёрненькая, с синими глазами на смугловатом лице с румянцем спелого персика.

Из приехавших сюда девочек нашей группы, я с Люсей в наиболее дружеских отношениях. Она умная, очень начитанная, знает и любит поэзию, понимает красоту художественного слова. Это она обратила моё внимание на прекрасную яркую лирику Маяковского (по школе и в издаваемых в это время его книгах присутствовали только его революционно-агитационные стихи, не очень мной принимаемые), на некоторых неиздаваемых в это время поэтов. Уж где она умудрилась узнать, найти и прочитать всё это – не знаю.

Живёт она с мамой и сестрой за городом, в Баковке, в малюсенькой комнатёнке (летом помогает веранда), где кровати для них всех не умещаются, что уж говорить о книгах! Только с ней мы зачитываемся, наслаждаясь поэтикой прозы Паустовского. Обсуждаем художественные средства и мастерство многих писателей. Это мало с кем можно обсуждать.

Её мама тоже очень светлый, хотя вполне земной человек с нелёгкой долей вдовы (с самого начала войны), на руках у которой осталось две дочери. Несмотря ни на что, обе они получили высшее образование. Её младшая сестрёнка Соня ещё учится в школе, полная противоположность Люси: живая, энергичная, крепко стоящая на своих красивых ножках, с яркими математическими способностями. Они всегда рады моему приезду, хотя проблемой становится простое перемещение по их комнатушке.

Как только выпадает снег, я еду к ней в Баковку. Мы с Люсей уходим на лыжах (прикрученных верёвкой с палочкой к старым ботинкам) в сторону Немчиновки, пересекая огромный овраг, поворачиваем направо, выходим к Переделкино, к городку писателей. Огибаем его, идём к глубоким Переделкинским оврагам, где Люся уверенно, а я, преодолевая холодок страха, спускаемся по крутым склонам. Устав на горках, идём по красивому спокойному лесу, к платформе Солнечная. (Баковка и Немчиновка – станции по Белорусской ж/д, а Переделкино и Солнечная – по Киевской ж/д). Возвращаемся уже в темноте, полуживые от усталости и голода. Мама ждёт нас с обедом, встречая почти всегда одними и теми же словами: ″А я уж собиралась идти вас искать.″ После такой прогулки и сытного обеда ох, как не хочется мне выходить из тепла дома, ехать в электричке, потом на метро к дому. Но даже, когда мы ненадолго падаем на кровать, мама тихо сидит на табуреточке у печки. О ночлеге говорить не приходится. Таких лыжных прогулок никогда и ни с кем больше не будет.