Друзья и незнакомцы

Она завернула за угол. Там, между приемной комиссией и отделом по связям с выпускниками, на стене висела большая пробковая доска с приколотыми на ней объявлениями. Одно сообщало об ужине в местной пресвитерианской церкви. В другом – искали волонтеров для приюта для животных. Большинство объявлений были от матерей, тоже ищущих нянь, хоть и, в отличие от нее, им всем требовалась помощь только на несколько часов в неделю или возможность оставить ребенка по звонку в ночь свидания.

Пока Элизабет осмысляла прочитанное, тишину нарушил мужской голос. Этот звук ее поразил.

Сам мужчина появился в поле зрения через пару мгновений. Седовласый, привлекательный, в сером пиджаке и темных джинсах, идущий рядом со студенткой, которая хотела знать, не продлят ли ей срок сдачи работы, потому что, как уверяла она, у нее умерла бабушка.

Преподаватель не продемонстрировал ни тени сочувствия.

– Мне понадобится копия некролога, – сказал он.

«Сурово», – подумала Элизабет. Весьма своеобразный тип.

Нельзя выходить замуж за мужчину, который преподает в женском колледже. Это то же самое, что выйти замуж за гинеколога. Есть в этом что-то извращенное.

Или нет.

Некоторое время назад Элизабет дала себе обещание поменьше осуждать людей. Когда она пыталась забеременеть, она прочла в блоге о том, как негативные мысли женщины способны повлиять на ее способность к зачатию. С тех пор, каждый раз, когда ей хотелось сказать что-то осуждающее, вместо этого она говорила «банан». Были дни, когда ее речь напоминала письмо, прошедшее цензуру во времена Второй мировой: «И я люблю сестру, но она может быть таким бананом. Я знаю, что парень, с которым Шарлотта встречается, банан, но разве она заслуживает что-то большее, чем банан, после всей той банановой фигни с банановым парнем?»

Однажды ночью ей приснилось, что она родила банан.

* * *

В ответ на объявление ей позвонили четыре потенциальных няни. Троих она уже забраковала.

Первая, Сильвия, к удивлению Элизабет, была не студенткой, а взрослой женщиной из Сальвадора, сама с подросшими детьми.

Сильвия раскритиковала массаж, который Элизабет делала Гилу от коликов. Решив, что ему холодно, женщина предложила одеть его потеплее. Элизабет это не раздражало. Она часто считала себя единственным человеком, который знал, что нужно ребенку, поэтому забавно было слушать тех, кто считал, что она понятия не имеет, что делает.

Она планировала предложить работу Сильвии, но в последний момент решила спросить, как она наткнулась на ее объявление.

– Я работаю в колледже, убираюсь по ночам, – ответила Сильвия. – Я как раз ищу вторую хорошую работу.

– Но если вы уже работаете по ночам, когда же вы будете спать, если я вас найму?

– Мне много времени на сон не нужно. Вздремну вместе с малышом.

Это было нормально? Для няни – спать на работе?

Сильвия оглядела Элизабет с ног до головы.

– Ты уверена, что это ты родила этого ребенка? Ты крошка.

Многие задавали ей тот же вопрос. Элизабет предполагала, что он задумывался как комплимент, но звучал обвиняюще. От природы она была маленькой и худенькой, и сейчас собственное тело казалось ей чужим. Мешок кожи на месте плоского живота. Груди, все еще маленькие, но уже недавно обвисшие. Бедра стали шире, ступни влезали не во всю прежнюю обувь. Все это, она знала, должно быть ей неприятно. И иногда так и было. Но еще это было доказательством того, что случилось в этом теле, подтверждением совершенного ею обыденного и вместе с тем необыкновенного чуда.

Вторая кандидатка, второкурсница с синей прядью, ответила на телефонный звонок посередине интервью. Она не сказала: «Извините, я должна ответить, это срочное», она просто подняла палец, перебив Элизабет на полуслове и сказала: «Привет».

Третья работала до этого только в лагере с детьми постарше. Она не придерживала головку ребенка, пока его держала. Элизабет излишне драматично выхватила Гила обратно и сказала, что обязательно перезвонит.

* * *

Четвертая кандидатка должна была прийти к девяти. Она прислала электронное письмо в ответ на объявление Элизабет, написав, что прошлым летом работала няней в Лондоне. Элизабет знала, что не стоит питать ложных иллюзий, но не могла перестать думать о том, как Гила станет обожать нежная, но строгая англичанка.

Джули Эндрюс в роли Мэри Поппинс.

Джули Эндрюс в роли Марии фон Трапп.

За пять минут до назначенного времени, со спящим на плече Гилом, она наблюдала в окно, как пухлая юная брюнетка в мешковатом платье-футболке и шлепанцах идет по улице.

Девушка прошла мимо дома, не сбавляя скорости.

Элизабет решила, что это не та.

Она сварила кофе и выложила на поднос маффины и круассаны, как если бы ждала к завтраку гостей. То же самое она делала и для других. Девушка с синей прядью спросила, можно ли забрать оставшуюся выпечку с собой.

Элизабет никогда никого раньше не собеседовала. Когда она была моложе, то представляла, что к тому времени, как ей придется это делать, она будет знать, как себя вести. Статус начальника обязывал к уверенности и контролю над происходящим.

Она открыла список дел на телефоне. Ужин с Фэй и Джорджем. Душ. Няня. ПИСАТЬ? Иногда она дополняла список уже сделанными делами, чтобы потом их вычеркнуть. Знак вопроса после задачи означал, что делать это она не собирается.

Звонок в дверь раздался ровно в девять. На пороге стояла девушка в платье-футболке, с широкой улыбкой на лице. Неужели она наматывала круги, чтобы не прийти раньше? Или она заблудилась?

– Ты, должно быть, Сэм, – прошептала Элизабет, толкая дверь одной рукой, другой прижимая спящего младенца. – Я Элизабет. А это Гил.

– Привет, – поздоровалась девушка.

Она вошла, оглядываясь по сторонам.

Мягкая голубая ковровая дорожка тянулась через прихожую, открывая дощатый пол. Слева виднелась большая залитая солнцем гостиная. Справа – деревянная лестница с крашеными белыми перилами. Она заканчивалась у витражного окна, в которое Элизабет влюбилась, едва переступив порог дома, уже тогда зная, не посмотрев еще ни одной комнаты, что они его купят.

– Мне так нравится ваш дом, – сказала Сэм. – Здесь очень уютно.

Элизабет едва не фыркнула, но потом словно посмотрела на себя со стороны: простая белая рубашка и черные леггинсы. Босиком, на голове – небрежный пучок. Серебряный поднос с выпечкой, фоном играют Саймон и Гарфункель. На младенце – мягкая белая пижама. Она могла понять, почему со стороны эта картинка казалась безмятежной.

Девушка не смогла разглядеть, что у нее внутри. Элизабет это понравилось.

– Боже мой, только посмотрите на его кудряшки! – воскликнула Сэм.

Именно это говорило большинство, увидев Гила впервые. Эти слова наполняли Элизабет глуповатой гордостью, как будто это она задумала его таким.

Он родился с копной золотистых волос, с самого начала указывающей на то, что он особенный. Медсестры приходили к ней в палату, чтобы просто посмотреть на его кудряшки.

Все они называли Элизабет мамашей, а Эндрю – папашей.

Причем в первый раз медсестра была немногим старше самой Элизабет.

– Выпейте три таблетки обезболивающего, мамаша, – сказала она. И еще: – Мамочка, нажмите на кнопку, если вам понадобится встать. Не пытайтесь пока вставать самостоятельно.

Изумленная, Элизабет гадала, действительно ли девушка думала, что она ее мать? Она что, ее мать?!

Позднее Номи объяснила ей, что медсестры так делают, чтобы не запоминать имена родителей, знакомство с которыми продлится сорок восемь часов. Элизабет подумала, что, возможно, это было еще и попыткой помочь новоиспеченным родителям осознать, что только что произошло, повторяя эти слова вновь и вновь, пока они не прозвучат как данность.

– Что тебе предложить, Сэм? – спросила Элизабет. – Кофе? Воды?

– Ничего, спасибо.

Сэм разулась.

– Ты не обязана снимать обувь, – сказала Элизабет, но сам жест ей понравился. Никто из предыдущих претенденток об этом не подумал.

– Мне надо помыть руки.

Элизабет указала на узкую дверь.

– Уборная там.

Ей показалось, что мытье рук затянулось. Ждать девушку в коридоре было бы как-то странно. Элизабет прошла в гостиную и села на диван.

Малыш проснулся.

– Привет, любовь моя – зашептала она. – С тобой пришел познакомиться один друг.

И тут до нее дошло, что Сэм не была англичанкой.

Когда девушка вернулась, Элизабет держала на коленях Гила, смотревшего вокруг своими большими голубыми глазами.

– Такой красивый, – выдохнула Сэм, и Элизабет сразу же ее полюбила.

– Пожалуйста, присаживайся, – предложила она. – Расскажи нам о себе. В письме ты написала, что работала няней в Лондоне. Я и подумала… – Элизабет издала смешок.

– Что именно?

– Подумала, что, наверное, у тебя будет акцент.

– А, нет, извините. Я провела там лето. Была няней в семье с полуторагодовалыми близнецами и новорожденным. Все мальчики.

– Боже мой.

– Было не так тяжело, как кажется, – заверила Сэм. – Я смотрю за детьми всю свою жизнь. Я старшая из четырех детей, и у меня девятнадцать младших двоюродных братьев и сестер.

– Ничего себе!

– Мама никогда не хотела, чтобы я работала няней. Она хотела, чтобы я подрабатывала официанткой. Говорит, это поприличнее. Но я люблю возиться с детьми.

– Я годами была официанткой. Ничего респектабельного в этой работе нет, уж поверь мне, – улыбнулась Элизабет. Она подвинула поднос с выпечкой к Сэм. – Как тебе Лондон? Я бывала там несколько раз, мне понравилось.

– О, мне очень понравилось, – ответила девушка. – Мой парень, Клайв, оттуда. Он англичанин. Я надеюсь видеться с ним так часто, как только смогу в этом году. Это дороговато, но его свояченица работает в Британских Авиалиниях, так что мы можем летать по ее скидке, если получится.

– Клайв тоже студент? – поинтересовалась Элизабет.

– Он… Уже закончил.

Элизабет хотела задать еще вопрос, но буквально слышала в голове голос Эндрю: «Границы».

– Что ты изучаешь? – спросила она вместо этого.

– У меня двойная степень – искусство и английская литература. Папа любит шутить, что не знает, что из этого более бесполезно. Он хотел, чтобы я изучала экономику.

– Мне довелось поработать со многими выпускниками филфаков, – возразила Элизабет. – У них все неплохо сложилось в жизни, не переживай.

– Чем вы занимаетесь? Ничего, что я спрашиваю?

– Нет, конечно. Я журналист. Проработала в «Таймс» двенадцать лет.

– Как интересно!

– О да. Было.

Элизабет не сказала, что год назад она и половина ее друзей согласились на отступные, чтобы не попасть под грядущее сокращение через полгода.

– Сейчас я пишу книгу.

– Ничего себе! Это ваша первая?

– Третья.

– Вау.

– Ты уже знаешь, чем хочешь заниматься после окончания колледжа?

Сэм выглядела смущенной.

– Я с детства любила рисовать. Но, очевидно, это не работа.

– Для кого-то – работа, – не согласилась Элизабет.

– Я бы хотела работать в художественной галерее. Может, когда-нибудь преподавать, – сказала Сэм и вдруг выпрямилась. – Извините. Мне следовало сказать, что у меня большой опыт с младенцами. У меня есть сертификат на оказание первой помощи. Здесь, в городе, у меня отличные рекомендации. В первые три года учебы я частенько сидела с детьми по вечерам и на выходных.

– И три полных дня в неделю не помешают твоей учебе?

– Я на последнем курсе, – ответила Сэм. – Не слишком загружена. К тому же, каждые два года я работала на кампусе и выстраивала в соответствии с этим свое расписание, так что я уже привыкла.

– Отлично, – кивнула Элизабет. У нее был целый список вопросов, но она не помнила, куда его подевала. Она чувствовала, что следовало спросить что-то еще. А она увлеклась приятной беседой.

Сэм оглядела гостиную.

– Как долго вы здесь живете?

– Месяц.

Элизабет и Эндрю начали задумываться об отъезде из города десять лет назад, на их третьем свидании. Они сходили на столько просмотров, примеривая на себя жизни, прожить которые были не готовы, – маленькие фермы на берегу залива, особняки в колониальном стиле с огромными задними дворами в Нью-Джерси, даже пляжные коттеджи в Мэйне, где в середине июля они практически убедили себя, что смогут жить там круглый год.

– Не надо попусту тратить время риэлторов, если вы не настроены серьезно, – заявляла ее свекровь, очевидно, чемпион по защите риэлторских прав.

Но Элизабет никогда не знала наверняка, всерьез они настроены или нет. Ньюйоркцы упивались жалобами на город: толпы, задержки поездов в метро, суматоху. Любой здравомыслящий человек хотел переехать отсюда. Лучше всего понять ньюйоркцев можно было не по тому, в каком районе они жили, а по тому, куда они мечтали сбежать – в Лос-Анджелес, Портленд, Остин, откуда бы они ни понаехали. И все-таки, когда кто-то уезжал, Элизабет это шокировало.

Ее подруга Рейчел перебралась в пригород Кливленда, своего родного города. О его очаровании она говорила всякий раз, когда они встречались, бесконечно повторяя одно и то же.

– Летом по пятницам в Ботаническом саду устраивают пивные фестивали, и можно, сидя на траве, потягивать пиво из самых разных пивоварен, – рассказала Рейчел минимум раз пять.

Звучало неплохо, но как часто человек пойдет попить пива в ботанический сад? А дальше что?

Элизабет с Эндрю никогда не считали, что останутся в городе навсегда, несмотря на то, что оба прожили там двадцать лет, больше, чем где-либо еще, включая те места, которые они считали домом. Она давно задавалась вопросом, что же заставит их уехать. Ребенок, предполагала она. Но причиной был не Гил. Причиной их переезда стала ситуация с отцом Эндрю, ситуация с самим Эндрю.

Большую часть времени Элизабет понятия не имела, что она делала в доме 23 на Лорел-стрит. Как, после всех этих поисков идеального места, вдруг очутилась здесь, у черта на куличках.

До переезда, когда у них спрашивали, куда они собираются, Эндрю отвечал: «В северную часть штата Нью-Йорк».

Элизабет всегда чувствовала необходимость пояснить: «Но не ту северную часть, которая для богачей. Добавьте к той картинке, которую вы сейчас себе представили, лишних двести миль».

По крайней мере, ей нравилось, что их дом не выглядел как все остальные на их улице. Большинство соседей превратили старые дома в каких-то монстров с пристройками в попытках расширить собственность.

Их дом был оригинальным. Небольшим, но милым. Красная глянцевая дверь, плющ, ползущий по крашеному белому деревянному фасаду, который, как посоветовала риелтор, нужно обновлять раз в четыре-пять лет. Элизабет и Эндрю небрежно кивнули тогда в ответ на ее слова, как будто не прожили всю свою сознательную жизнь в квартирах, не сделав в доме своими руками ничего сложнее замены перегоревшей лампочки.

Гил потянулся к Сэм и агукнул, не желая быть исключенным из разговора.

– Можно? – спросила Сэм.

– Конечно.

Она взяла его на руки и подняла.

– Я вижу, что вы исключительно смышленый молодой человек, Гилберт, – говоря с малышом, Сэм через него обращалась к Элизабет, как делают обычно все, когда общаются с детьми. – Думаю, нам с тобой будет весело вдвоем.

Он схватил ее за волосы, и они оба засмеялись.

Элизабет просияла.

– Ты отлично с ним ладишь.

– Он просто прелесть.

– Это правда, нам очень повезло.

Все еще глядя на Гила, Сэм рассеянно спросила:

– Вы планируете еще детей?

Странный вопрос для интервью. Но опять же, она была слишком юна и, вероятно, думала, что это вопрос простой и в нем нет подводных камней. И разве не сама Элизабет недавно жаловалась Эндрю, что ей не по себе от того, как все здесь казалось спрятанным от посторонних глаз? Жизнь на виду у всех в Нью-Йорке рождала в ней тревогу. Люди ссорились, обедали или выщипывали брови прямо напротив тебя в метро. Но ее соседи здесь, с порога ныряющие в машины, с пластмассовыми улыбками и фальшиво извиняющимися взмахами рук, были хуже.

– Я всегда хотела одного, – ответила Элизабет. – А вот Эндрю, мой муж, был бы не против пятерых. Так что посмотрим, как сложится.

Прозвучал ли ее голос достаточно беззаботно? Безразлично? Как будто она была готова отдаться на волю случая? Она подумала о двух яйцеклетках, замороженных в жидком азоте в клинике в Квинсе. Эндрю видел их в своих кошмарах. Четыре раза в год супруги получали счет от «Вейлла Корнелла» на двести шестьдесят два доллара. Сумма за хранение яйцеклеток не менялась в зависимости от их количества, поэтому видя каждый раз в своем чеке цифру два в скобках, Элизабет испытывала раздражение.

На заре ЭКО, когда процедуру только начали проводить, они прочли статью, в которой говорилось о миллионе замороженных эмбрионов по всей стране, которые, с большой долей вероятности, останутся неиспользованными. Пары, которые прибегли к этой процедуре для того, чтобы завести детей и не планировали рожать больше, оказались в подвешенном состоянии – не в силах уничтожить то, что могло стать их ребенком, но и не желая давать этому жизнь.

Эндрю сказал, что создать потенциальные жизни и потом просто оставить их в клинике было бы нечестно. Он заставил ее пообещать, что они так никогда не поступят.

Ей хотелось вывалить все это Сэм, но она удержалась.

– Гилу пора поесть, я принесу бутылочку, – сказала Элизабет, вставая. – Я кормлю грудью, но дополняю это смесью.

Она перешла к обычному монологу.

– У меня всегда было немного молока. Первые три месяца я пила сорок травяных настоев в день и перетягивала грудь. Три консультанта по грудному вскармливанию. Отвратительный чай, от которого у меня пот пах как кленовый сироп. Сцеживание после каждого кормления, каждые два часа, даже посреди ночи. Потом я решила добавить в молоко немного смеси и покончить с этим.

Степень собственного бесстыдства в свое время ее поразила. Даже сейчас ей бы не хотелось рассказать об этом другой матери.

– Я как-то прочла, что Чарльза Мэнсона кормили грудью, – мягко сказала Сэм. – С тех пор я думаю, что молоко или смесь – особой роли не играет.

Элизабет улыбнулась.

– Уверена, что не хочешь ничего выпить? – спросила она. – Я сварила кофе.

– Было бы здорово, если вас не слишком затруднит.

– Совсем не затруднит.

3

Как только Эндрю вернулся домой, Элизабет сунула ему в руки малыша и сказала:

– Можешь его подержать минуту? Мне надо пописать.

Когда она позвонила ему днем на работу, чтобы сообщить, что нашла няню, Эндрю ответил:

– Мне не терпится узнать о ней больше.

Перевод: «Я занят. Заканчивай болтать».

С самого начала их брак был эгалитарным. Он готовил, она мыла посуду. Он пылесосил, стирал и мыл полы на кухне. Она чистила ванную, что большинство людей считало худшей обязанностью по дому из всех возможных. На самом деле, это легче всего. Если кто-то из них и делал больше, чем другой, то это Эндрю.

Но иногда казалось, что ребенок являлся только ее заботой. Поначалу это было обусловлено чистой биологией. Теперь Гилу исполнилось четыре месяца и его можно было покормить из бутылочки, но все-таки она одна кормила его по ночам и мысленно вычисляла, когда ему понадобятся новые подгузники, лосьоны, одежда.

– Штанишки становятся ему тесноваты. Думаю, пора переходить на следующий размер, – заметила она неделю назад, и Эндрю допустил ошибку, спросив: «А какой он носит сейчас?»

Отчасти это было связано с тем, что Эндрю только начал работать на новом месте, нервничал. К тому же, она просто проводила больше времени дома. Строго говоря, она все еще находилась в декретном отпуске, который означал непонятно что, особенно когда работаешь на себя. Но Элизабет не могла отогнать страх, что истинная причина лежала глубже, что рождение ребенка изменило договоренности так, как она и представить себе не могла.

К концу дня она чувствовала себя измученной, обиженной и истощенной.

Возможность спрятаться в туалете расслабляла куда больше, чем любой спа-салон, который она когда-либо посещала, и по уровню полученного наслаждения могла быть сопоставима с отпуском в Сен Барте.

Прошло двадцать минут, а она все еще сидела на унитазе, просматривая фотографии малыша на телефоне. Объяснялось это просто – желание сбежать от Гила было удовлетворено, теперь Элизабет по нему тосковала. В первый день дома после выписки из больницы она расплакалась, представив, как он съезжает от них, чтобы перебраться поближе к колледжу.

– Ты будешь жить дома и тратить время на дорогу, – сказала она ему.

Раньше она никогда не скучала по тому времени, которое еще не пришло.

Элизабет отправила Номи сообщение.

Я наняла няню.

Поздравляю! Кто она?

Старшекурсница. Хочет быть художницей. Очень милая. Мы проболтали два часа.

Почему?

С ней было интересно (и, возможно, потому, что я ни с кем, кроме Эндрю, не говорила за последние несколько недель).

Мгновением спустя экран телефона загорелся, и Элизабет подумала, что это сообщение от Номи, но вместо этого на уведомлении высветилось имя ее сестры.

Э… Ненавижу, что приходится просить, но ты не одолжишь мне двести баксов? Верну быстро – сделка закроется на следующей неделе!

Внутри все знакомо сжалось.

Конечно, – написала Элизабет. – Без проблем.

Ей было ненавистно чувство, которое в ней всегда пробуждала сестра.

Она зашла на страницу «Мамочек БК», чтобы отвлечься. Это было инстинктивное действие, не поддававшееся контролю, как заикание или нервный тик. Кто-то опубликовал трагическую историю о ребенке, подвергшемся насилию в приемной семье. В посте была ссылка на онлайн-петицию. Она ее подписала, не вчитываясь в детали. Глаза наполнились слезами. Зачем она открыла эту страницу? Элизабет была уверена, что зашла кое-что посмотреть, но не могла вспомнить, что именно.

Она почувствовала присутствие Эндрю за дверью.

– Дорогая, все в порядке?

Он использовал этот вежливый пассивно-агрессивный способ, чтобы поинтересоваться, какого черта она так долго делает в туалете.

Она встала и нажала на кнопку слива.

– Люди – монстры, – сказала Элизабет, выходя.

– Ммм?

– Кое-что прочитала в Интернете. Ты не захочешь узнать.

– Ладно. Нам пора, нет?

– Как-то раз, когда твой ремень валялся на кровати, я себя им хлестнула, чтобы узнать, каково это, и Господи Иисусе, это просто варварство. Как кто-то может так поступать с ребенком? Я себя ударила не со всей силы, и все равно было так больно.

– Ну, у тебя низкий болевой порог, – заметил Эндрю.

– У меня? С чего ты взял?

– Когда на тебя приземляется кузнечик, ты считаешь, что тебя ударили по руке.

* * *

По дороге к родителям он сказал, что это ненадолго. Его мать решила, что дедушке будет полезно увидеть малыша. Она снова о нем беспокоилась.

– Он сидел над этими файлами три последних ночи, – сообщил Эндрю. – Мама сказала, ему нужно отвлечься.

– Или отвлечься нужно ей, – заметила Элизабет.

Ее свекра Джорджа некоторое время назад захватила одна идея. Пару месяцев назад он рассказал Элизабет, что все началось с того, как незнакомец кричит в телефон, что Америка больше не сверхдержава.

– Он сказал: «Это не величайшая нация на земле последние шестьдесят лет. Мы просто убеждаем себя в обратном», – вспоминал Джордж. – Меня это страшно разозлило. Весь остаток дня я размышлял, почему. Может, из-за сохранившегося со школы чувства, когда каждое утро мы давали присягу перед флагом и каждый раз делали это искренне?

После этого Джордж начал видеть закономерности. Все чаще и чаще он затевал разговоры о печальном положении вещей, о том, что жизнь ухудшается вместо того, чтобы становиться лучше.

– Маленького человека больше никто не защищает. Властям на нас плевать, – объяснял он Элизабет. – Мы сами по себе. Это как дерево, полое внутри. Так мне это представляется. Внешне эта страна выглядит более-менее так же, как всегда. Но внутри ее ничего не держит. Нет единства, нет опоры. Неважно, что листья зеленые, а ствол высокий. Пустое дерево долго не простоит.

В гостевой комнате внизу, служившей Джорджу кабинетом, громоздились стопки распечаток и вырезок из газет, призванные подтвердить его теорию, как будто в любой момент мог появиться кто-то, требующий доказательств. Стены облепили сотни заметок, накарябанных от руки.

Ее свекровь кривилась всякий раз, когда туда заходила, как будто оказалась в логове серийного убийцы.

– Какой в этом смысл, Джордж? – услышала однажды Элизабет.

– Смысл в том, что люди во всем винят себя, в то время как это вина системы. Граждане этой страны должны выйти на улицы, а не закидываться антидепрессантами.

– И что именно собираешься сделать с этим ты? – спросила Фэй.

С тех пор, как Эндрю пошел в садик, Джордж неплохо зарабатывал на принадлежавшем ему небольшом автопарке. С горсткой сотрудников они развозили людей по аэропортам и по окрестностям долины. Три года назад Джордж решил реинвестировать в бизнес. Он взял часть своих и Фэй пенсионных накоплений и купил три новеньких линкольна. Худшего времени он выбрать не мог. Шесть месяцев спустя в их городке появился «Убер» и, предложив мгновенное бронирование и дешевые тарифы, уничтожил его бизнес.