Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990

«Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Давно ль на сей земле? Да что с вами?» – подает мне кто-то руку. Гляжу – мой защитник Плевако.

«Здравствуйте, Федор Никифорович! Да вы глядите, читайте», – указал я на противоположную стену.

«Ну фотография, ну Генералов, ну…» Вдруг его скуластое лицо расплылось в улыбку. Засмеялись киргизские раскосые глаза, и грянул хохот на всю улицу.

Образовалась толпа. Подходят знакомые, здороваются с Плевако. Спрашивают, что такое, а он поднимает обе руки, одним пальцем показывает на одну вывеску, другим – на другую. Все читают и хохочут, глядя на две большие волоченые свиные головы, рельефно выдающиеся посреди стены, как раз между вывесками «Фотография» – «Генералов».

Приклонский хохотал, мы все ему вторили. И ведь тоже только сейчас вспомнили про эти головы. Никому в голову не приходило. У Глеба Ивановича слезы на глазах выступили от хохота.

– Ведь каждый раз захожу к Генералову за колбасой, каждый раз, когда мимо иду, вижу эти две курносые свиные головы, каждый раз невольно читаю вывески – и никогда не думал и подумать, что это фотография генералов!.. Вот как мы, российские обыватели, запуганы генералами.

В этот день больше не читали.

Это была моя первая встреча с Глебом Ивановичем Успенским.

Прошли годы. Я уже был женат. Мы встретились снова с Глебом Ивановичем в «Русских ведомостях».

Глеб Иванович Успенский очень любил щи с головизной и московские расстегаи с рыбой и вязигой, а потому каждый его приезд в Москву мы отправлялись небольшой компанией прямо из редакции в Черкасский переулок, к «Арсентьичу». Так звали не совсем первоклассный, но сытный трактир, славившийся рыбными блюдами. Впоследствии, когда мы подружились, он не раз обедывал у меня, и жена угощала его борщом и ватрушками или щами с головизной и рыбной кулебякой.

Мы обедали втроем, и после обеда, за стаканом вина, он каждый раз просил меня прочитать «Стеньку Разина». Сцена с палачом всегда вызывала у него слезы на глазах, и он, впечатлительный и нервный, говорил при этом жене:

– Как вы не боялись выйти за него замуж? Ведь он Стенька Разин! Только Стенька Разин так и мог про себя написать.

В один из таких обедов в моей скромной квартирке, в доме Лавровой в Хлыновском тупике, за стаканом самодава, привезенного мне моим приятелем с Дона, я разболтался, стал рассказывать о белильном заводе Сорокина в Ярославле, о чем никогда никому не говорил. Глеб Иванович засыпал меня вопросами, а я в ответ принес ему очерк из рабочей жизни «Обреченные», который лежал у меня, начисто переписанный, но отдавать его в печать я даже не мечтал и никому, кроме своей жены, не читал.

Набросан он был еще в 1874 году на Волге, между Ярославлем и Нижним, когда я с белильного завода пробирался в Астрахань на вольные ватаги.

Из Нижнего я отослал это мое первое произведение отцу, и только в 1883 году, уже твердо вступив на литературный путь, я взял у отца эти листы бумаги, исписанные карандашом, и впоследствии в свободное время их отделывал, переписывал, но все еще не решался печатать именно этот очерк. Великая радость охватила меня, когда Глеб Иванович, прослушав весь большой очерк, не перебивая, с влажными от волнения глазами, сказал: – Ведь это золото! Чего ты свои репортерские заметки лупишь! Ведь ты из глубины вышел, где никто не бывал, пиши, пиши очерки жизни! Пиши, что видел… И целый час он говорил, говорил, заставлял перечитывать отдельные строки, выражения, целые сцены… Незабвенно говорил, а мы незабвенно, в восторге слушали, и я рос в своих глазах. – Нет, ты сообрази… Ведь ты показал такой ад, откуда возврата нет… Приходят умирать, чтобы хозяин мошну набивал, и сознают это и умирают тут же. Этого до тебя еще никто не сказал. А это будет. Другого исхода нет.

Мы просидели целый вечер у меня. Он расспрашивал подробности, мелочи и то и дело говорил:

– Этого у тебя нет. Запиши! Вставь! Сегодня ты перепиши и завтра принеси в редакцию. В четыре часа я буду там. Когда я на следующий день пришел в редакцию «Русских ведомостей», В. М. Соболевский меня уже ждал, сидя за своим редакторским столом, а Глеб Иванович тут же вычитывал свою корректуру. В этот вечер я исполнил просьбу Успенского – сводил его на Хитровку. Он пришел в ужас от обстановки и далее разбойничьего трактира «Каторга» отказался идти. С Хитровки мы вместе поехали в типографию «Русских ведомостей», где я сдал срочные заметки и, к величайшей моей радости, увидел гранки набранных уже «Обреченных». Это была моя первая крупная работа в «Русских ведомостях» за подписью. Я печатал уже давно рассказы и очерки в газетах и журналах, но не рисковал дать в «Русские ведомости», где «подвалы» занимались корифеями. Этим моим выступлением в профессорской газете я обязан Глебу Ивановичу и затем ему же обязан еще большим: он меня спас от тюрьмы, а может быть, и от Сибири, а пока упрочил мое положение в «Русских ведомостях». Собрал я пятнадцать рассказов, разбросанных в разных изданиях за эти годы: вышло больше десяти листов; дал заглавие «Трущобные люди» и напечатал в типографии братьев Вернер, на Арбате, книжку в двести сорок страниц. Это была первая моя книга! С трепетом сердца, почти священнодействуя, я читал корректуру и в гранках, и уже в листах, и, наконец, когда все было отпечатано, я получил в листах один экземпляр, а другой, сброшюрованный, был отправлен цензору. Совершенно спокойный, надеясь, что на книге кой-что заработаю, взял я аванс в редакции, занял, кроме того, сто рублей для уплаты типографии в счет трехсот рублей и ждал с нетерпением выпуска книги. Она еще лежала в листах, запертая на замке в кладовой типографии. Второго экземпляра, несмотря на мои усиленные просьбы, мне не выдали. – Подождите, получим от цензора, начнем брошюровать, тогда и дадим сколько угодно. Прихожу на другой день, 17 ноября, в типографию. Евгений Вернер, переводчик и редактор «Сверчка», встречает меня с встревоженным видом:

– Гиляй, твою книгу арестовали! Ночью приехал инспектор по делам печати, обыскал типографию и буквально всё, до последнего листа твоей книги, арестовал, увез, а набор велел при себе рассыпать. У самих ни гранки не осталось. И оригинал взял! Я чувствовал себя убитым. Бросился к председателю цензурного комитета – старому-старому Федорову[142].

– Уж ежели арестовали – значит, хороша книга. Зря не арестуют. В Петербург для соответствующего распоряжения отправили экземпляр. И больше разговаривать не стал.

Посоветовали мне поехать в Петербург, в главное управление по делам печати, куда был послан вместе с книгой и мотивированный доклад цензора. Что было в докладе, я так и не узнал, ибо это в цензурном комитете считалось величайшей государственной тайной.

А я весь в долгу, и выпуск книги для меня был всё.

Поехал в Петербург. Являюсь в цензурный комитет и наталкиваюсь на секретаря С. В. Назаревского, которому рисую мое горе. Он деликатно объясняет, что едва ли я получу разрешение на выпуск книги, что она уже с неблагоприятным для меня заключением главного управления рассматривается в комитете министров.

– По всей вероятности, не дозволят выпустить в свет!

– Что же делать?

Мне советовали подать прошение начальнику главного управления Феоктистову[143].

– Подайте… для очищения совести… Только едва ли… Завтра в два часа подайте лично начальнику.

Прихожу на другой день в два часа с прошением о пересмотре книги и разрешении ее. Прошу курьера доложить, сшибая с него важность рублевой бумажкой.

– Сейчас доложу… Только их превосходительство сегодня не в духе… Подождите.

Доложили. Вхожу. Солидный чиновник один шагает по кабинету. Увидал меня и, наклонив голову, подходит. Рекомендуюсь, подаю прошение.

– Что это? Прошение?

– Да.

Берет. Смотрит.

– А марки? Марки где, я говорю?!

– Марки я наклею… Только, пожалуйста, не откажите выслушать.

– Без марок прошение не подают… Извольте наклеить марки…

Я стоял молча, растерянный.

– Идите же… Приложите марки и передайте прошение в канцелярию.

Я продолжаю стоять.

– Извольте идти, я кончил. – И, нагнув еще больше шею, повернулся ко мне задом.

Пока я в канцелярии наклеивал марки, оказалось, что Феоктистов уже ушел. Прошение мне пришлось подать его помощнику Адикаевскому[144].

Это страшное, тупое существо в вицмундире приняло меня весьма сурово и заявило, что оно знакомо с моей книгой и с заключением цензурного комитета об ее уничтожении вполне согласно.

– Там описание трущоб в самых мрачных тонах, там, наконец, выведены вами военные в неприглядном и оскорбительном виде… Бродяги какие-то… Мрак непроглядный… Н-да-с, молодой человек, так писать нельзя-с… Из ваших хлопот ничего не выйдет… Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка.

– Там все правда! – возразил я.

– Вот за правду и запретили. Такую правду писать нельзя.

Напрасно хлопотали и марки на прошение наклеивали… Марки денег стоят-с… Уезжайте в свою Москву, вас уведомят. – Он повернулся и ушел.

Ничего не понимая, спускаюсь по широкой лестнице с пятого этажа цензурного комитета.

Свежий воздух на улице привел меня в себя – и первая мысль в голове: «Как это я не побил морду Адикаевскому?» А кулаки уж свинцом налились. Стою, как добрый молодец на распутье.

Передо мной в этот миг выросли двое друзей: богатырская фигура седого старика и Глеб Иванович Успенский.

– Ты как здесь?.. Вот рад! – воскликнул Глеб Иванович.

– Здравствуй, Гиляй!.. – меня облапил и целует старик.

Тут только я узнал его. Это был Аполлон Николаевич Алифатов, управляющий конным заводом Орлова.

А Глеб Иванович глаза вытаращил:

– Да разве вы знакомы? Аполлон, ты знаешь его?

– Ну вот еще! Наш брат – лошадник.

Мы стояли на тротуаре, я подробно рассказывал свое горе и закончил:

– Вот и жду! Как выйдет Адикаевский – морду в клочья, ребра переломаю. А завтра Феоктистова изувечу!

И оба в один голос:

– Что?! Да ты обезумел! Попадешь в тюрьму – и прямо в Сибирь! А им только по ордену дадут в утешение.

– Все равно, прежде я сам их награжу…

Друзья взяли меня под руку, а я уперся:

– Никуда не пойду.

Алифатов старается:

– Нет, его, быка, сдвинешь!.. Ну!

Рванули и повели. Я послушно пошел.

– Да ты подумай только, как, например, Феоктистова бить…

Он уж так побит, что сам не свой ходит. Вот что про него Минаев написал:

Островский ФеоктистовуЗатем рога и дал,Чтоб ими он неистовоПисателей бодал![145]

– Ну, черт с ним! Адикаевского изувечу.

– И это глупо. Из-за мерзавца и себя и семью губить… А на кого семья останется? А где Успенский будет борщ с ватрушками есть? А?

Алифатов все время смотрел на меня, качал головой и повторял:

– Вот дура, вот дура некованая. Вспомни: Адикаевский! Набьешь ему морду, попадешь к жандармам в ад и будешь каяться.

Мы все трое засмеялись и двинулись дальше. Пересекли Невский и зашли в меблирашки у Аничкова моста, к Алифатову, где случайно остановился и я. На столе была икра, сыр, колбаса и бутылка красного вина. Закусили и выпили. Много говорили, и, наконец, Глеб Иванович убедил меня, что после такого ответа Адикаевского ждать нечего.

– Все равно, книгу сожгут наверное, а это большая честь:

первая твоя книга – и сожгли! А скандалить будешь – вышлют.

Схватят вот так, как мы с Алифатовым тебя тащили, да и поведут. А там начальство грозное в синем мундире сидит, а рядом жандарм здоровеннейший… И скажет тебе начальство… Ты только вообрази, что вот я, Глеб Успенский, генерал, а он – жандарм.

Алифатов встает, вытягивается во фронт, руку под козырек:

– Так точно, васкобродие!..

– Взять этого смутьяна в кибитку – и прямо в Сибирь! Ты мне головой отвечаешь за него! Понял?

– Так точно, васкобродие… Предоставим, васкобродие…

И лица у обоих серьезные, и вдруг мы все расхохотались, и всем нам стало весело…

Вечер мы провели у Глеба Ивановича, на Васильевском острове, проужинали до рассвета, а на другой день с почтовым увез меня Алифатов в Москву. С этого дня у нас с Глебом Ивановичем установилось навсегда дружеское «ты».

В Москву я вернулся успокоенным и даже с некоторой гордостью: автор запрещенной книги!

Сочувственно отнеслись ко мне все товарищи по «Русским ведомостям», а горячее всех – наборщики, всегда мои лучшие и самые близкие друзья.

В Москве заговорили обо мне и о моей книге, которая, невиданная, сделалась всем интересна, но я упорно никому ее не показывал. Она в хорошем переплете хранилась у жены, которой я и подарил этот единственный экземпляр.

Славы было у меня много, а дома денег ни копья. Долги душили. Я усиленно работал, кроме «Русских ведомостей», под всевозможными псевдонимами всюду: и стихи, и проза, и подписи для карикатур. Запрашивал цензурный комитет, но всегда один ответ: запрещена безусловно.

Встречаю как-то в ресторане Тестова издателя «Московского листка» Н. И. Пастухова. И он сообщает мне:

– Главного инспектора сегодня утром видел. Поехал в часть твою книгу жечь… Только смотри, это страшный секрет.

– Как жечь? Отчего же меня не уведомили?

– А вот сожгут и не узнаешь. Я сказал сегодня инспектору, что вообще книги жечь очень глупо.

– Конечно, глупо! – обрадовался я такому либеральному взгляду у редактора «Московского листка».

– И даже очень! Какая польза от того и кому? Надо запрещенные книги не жечь, а изрезать и продавать на фабрику в бумажную массу. Ведь это денег стоит! Инспектор поблагодарил меня, хочет проект внести об этом.

– В какой части жгут мою книгу?

– В Сущевской. Только, гляди, меня не подведи.

Через несколько минут лихач домчал меня до Сущевской части. С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. Я увидел специальную печь из железных прутьев – точь-в-точь клетка, в которой везли Пугачева, только вдвое выше. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи… Начальственных лиц – никого: уже все разъехались. Обращаюсь к пожарным, спрашиваю по знакомству, что жгут.

– Книгу какую-то запрещенную… Да и не книгу, а листы из типографии… Вот остатки догорают… И что за книга – никто не знает. Один листок только попал, на цигарки взяли, да и то не годится: бумага толста.

Я взял у пожарных этот единственный измятый лист с оторванным на курево уголком. Читаю: «Вл. Гиляровский. Трущобные люди». Всего в моих руках оказалось восемь страниц, и я до сего времени берегу эту реликвию. Я после узнал, что проект инспектора по делам печати был принят, он получил награду, и после моей книги уж ни одной в Москве не было сожжено: резали на полосы и посылали на бумажную фабрику. Железная печь была заброшена в пожарный сарай, и только во время революции 1905 года ее извлекли пожарные-кузнецы и перековали на свои надобности.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Набоков В. В. Дар // Набоков В. В. Избранное. М.: Радуга, 1990. С. 219.

2

Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 1. М., 1955. С. 315.

3

Цензура в России. С. 202. См. также раздел, посвященный персональному составу Комитета, в кн.: Комитет цензуры иностранной в Петербурге. С. 65—108.

4

Сонина Е. С. С. 38.

5

Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Издание подготовил А. И. Рейтблат. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 45–53. О сотрудничестве Булгарина с охранительными инстанциями см. также: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг.: По подлинным делам Третьего отделения собств. е. и. величества канцелярии. СПб., 1908.

6

Рейтблат А. И. Указ соч. С. 49–50.

7

Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 325.

8

См.: Паршукова Н. А. В. Ф. Одоевский – теоретик и практик печати и цензуры 1830—1840-х гг.: Автореф. дис. … канд. филол. наук. СПб., 2004. Здесь же приведен список работ автора по указанному вопросу.

9

Под названием «Письмо о цензуре в России» впервые опубликована в «Русском архиве» (1873. № 3. С. 603–632). Деятельностью Тютчева на цензурном поприще специально занимается Г. В. Жирков. См. перечень его работ по этому вопросу в кн.: Комитет цензуры иностранной в Петербурге. С. 223–224, а также: Жирков Г. В. 1) История цензуры в России… С. 112–115, 135–143; 2) «Но мыслью обнял все, что на пути заметил…». Три ипостаси Ф. И. Тютчева // «У мысли стоя на часах…» Цензоры России и цензура. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000. С. 100–157. Укажем также ст.: Чагин Г. В., Петрова Л. Е. Служба в российской цензуре // Литературоведческий журнал. 2004. № 18. С. 45–79.

10

Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 315. При жизни автора «Дневник» не увидел света. Впервые он напечатан в журнале «Русская старина» в 1889–1892 гг. Отдельные издания выходили в 1893, 1904–1905 и 1955–1956 гг. См. подробнее: Березина В. Г. Цензор о цензуре (А. В. Никитенко и его дневник) // «У мысли стоя на часах…» Цензоры России и цензура. С. 60–84.

11

Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 303.

12

Сонина Е. С. С. 57.

13

Укажем на сборник: Цензура в России в конце XIX – начале ХХ века: Сб. воспоминаний / Сост., вступит. статья и примеч. Н. Г. Патрушевой. СПб.: Российская Национальная библиотека; Дмитрий Буланин, 2003. В нем представлены лишь воспоминания цензоров и общественных деятелей. Из произведений писателей помещены только два (воспоминания В. Г. Короленко и И. А. Белоусова, воспроизведенные в настоящем сборнике).

14

Наказ… Екатерины… данный Комиссии о сочинении нового Уложения. СПб., 1820. Ст. 484. С. 233.

15

Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. СПб., 1889. Т. 1. С. 186.

16

Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 1. М., 1955. С. 463.

17

Цит. по: Пушкин А. С. Письма / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. Т. 1. М., 1926. С. 260.

18

Этот эпизод вошел во многие книги и статьи. См., в частности: Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863). СПб., 1892. С. 178–182. Большой интерес представляют воспоминания А. И. Рыжова «Александр Иванович Красовский» (Русская старина. 1874. № 11. С. 108–125), частично опубликованные также в кн.: Комитет цензуры иностранной в Петербурге… С. 180–198.

19

Михеева Н. В. Александр Иванович Красовский // Книга: Исследования и материалы. Сб. 75. М., 1998. С. 240–245.

20

См. подробнее: Гиллельсон М. И. Литературная политика царизма после 14 декабря 1825 г. // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 8. Л., 1978. С. 195–218; Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.

21

Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 208.

22

Шильдер А. К. Император Николай Первый. Т. 2. С. 635.

23

Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 1. С. 336.

24

Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) – немецкий просветитель. Радищев цитирует его книгу «О влиянии правительства на науки и наук на правительство» (1780).

25

То есть цензор духовный или полицейский.

26

Монополия в мыслях.

27

Такого же роду ценсор не дозволял, сказывают, печатать те сочинения, где упоминалося о боге, говоря: я с ним дела никакого не имею. Если в каком-либо сочинении порочили народные нравы того или другого государства, он недозволенным сие почитал, говоря: Россия имеет трактат дружбы с ним. Если упоминалося где о князе или графе, того не дозволял он печатать, говоря: сие есть личность, ибо у нас есть князья и графы между знатными особами. (Прим. А. Н. Радищева.)

28

Из начального стиха 13-го псалма.

29

Речь идет о раскольниках.

30

Г. Дикинсон, имевший участие в бывшей в Америке перемене и тем прославившийся, будучи после в Пенсильвании президентом, не возгнушался сражаться с наступавшими на него. Изданы были против него наижесточайшие листы. Первейший градоначальник области нисшел в ристалище, издал в печать свое защищение, оправдался, опроверг доводы своих противников и их устыдил… Се пример для последования, как мстить должно, когда кто кого обвиняет пред светом печатным сочинением. Если кто свирепствует против печатныя строки, тот заставляет мыслить, что напечатанное истинно, а мстящий таков, как о нем напечатано. (Прим. А. Н. Радищева.)

31

Тимковский, Бируков, Красовский – см. Перечень цензоров.

32

Под «князем» подразумевается кн. А. Н. Голицын (см. там же), которому как министру духовных дел и народного просвещения во времена Александра I подчинялся цензурный комитет, где служил Красовский.

33

Член тюремный – А. И. Красовский был в то же время в числе директоров Общества попечительства о тюрьмах.

34

В Глинкиных стихах – скорее всего, речь идет о стихах поэта-декабриста Федора Николаевича Глинки (1786–1880).

35

Олин Валентин Николаевич (1790–1841) – поэт. О его столкновении с Красовским см. вступит. заметку к разделу.

36

Спасский Григорий Иванович (ум. 1864) – историк, археолог, издатель журналов «Северный вестник» (1818–1825) и «Азиатский вестник» (1825–1827). Известен своими крупными историческими трудами «Сибирская летопись» (1821), «Сибирские надписи» и мн. др.

37

Омар – Омар ибн Хаттаб (VII в.), второй мусульманский халиф, взявший штурмом Александрию (642) и, по преданию, сжегший ее ценнейшую библиотеку.

38

Патнирский – под ним подразумевается П. А. Ширинский-Шахматов, один из соавторов упоминавшегося уже «чугунного» устава 1826 г. и других жестоких цензурных узаконений, что и вызвало сравнение их с «уставами алжирскими».

39

Трусовский – речь идет о Красовском. О нем и Ширинском-Шахматове см. Перечень цензоров.

40

Что нужно Лондону, то рано для Москвы… – По мнению русских писателей, Англия в те годы была единственной страной, в которой осуществлена свобода печати. Действительно: предварительная цензура была в Англии отменена раньше, чем в других странах, – в 1693 г.

41

Хвостов Дмитрий Иванович (1757–1832), граф – поэт, постоянная жертва эпиграмм поэтов пушкинского круга.

42

Бунина Анна Петровна (1774–1828) – поэтесса.

43

Бюффон Жорж Луи-Леклерк де (1707–1788) – французский ученый-натуралист.

44

Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами… – переиначенные строки из стихотворения Державина «Вельможа»:

Где должно действовать умом,Он только хлопает ушами.

45

Куницын Александр Петрович (1783–1840) – преподавал в Лицее «нравственные и политические науки», затем – профессор Петербургского университета. Его труд «Право естественное» (СПб., 1818–1820) был запрещен, а сам он уволен из университета.

46

Сам государь велит печатать без тебя… – т. е. без цензуры: так, в виде исключения, была напечатана «История государства Российского» Н. М. Карамзина.

47

Певец пиров – имеется в виду Е. А. Баратынский, автор изданных в 1821 г. «Пиров».

48

Барков Иван Семенович (1732–1768) – переводчик и автор непристойных стихотворений, распространявшихся в списках.