Мой адрес Советский Союз

– Учись, Катенька, учись. Молодец! Может, в люди выйдешь.

Морозы были за сорок. На улицу выходили только по дрова, по воду или покормить скотину. После этого папа заходил в дом в валенках, ватных штанах, фуфайке и огромных рукавицах. Клубы морозного пара врывались за ним вслед. Развязывая шапку-ушанку, папа говорил:

– А-ах-х, Мусь! Рубаха чё-то озябла!

Муська, сидевшая на лавке, смотрела на папу во все глаза и, казалось, понимала, о чём он говорит. В такую погоду Снайпера тоже запускали в дом. Он пользовался случаем и при первой же возможности забирался к папе в постель, отчаянно виляя хвостом. Мама ругалась, говорила, что постель потом воняет псиной, а она должна там спать. Папа со Снайпером лежали, притаившись, но Снайпера папа так и не прогонял. Мама грозилась отдать Снайпера сторожу Митрею Сазану, говорила, что он уж давно просит. Никто особо не верил в мамины угрозы. В такую погоду я заболела жуткой ангиной. Приходила «медичка» из нашего деревенского медпункта, дала мне стрептоцид. Морозы закончились, школа начала работать, а ангина у меня продолжалась. Однажды мама пришла с работы и сказала:

– Кать, гляди-ка, чё я тебе принесла!

Она достала маленький пучок засушенных веточек клубники с ягодками и листочками, перевязанный ниткой.

– Мне это Нинка Варламова передала для тебя. Сказала, чтобы ты выздоравливала поскорей.

Это было совершенно неожиданно и очень приятно. Нинка Варламова училась со мной в одном классе, но жила на другом конце деревни. Она мне очень нравилась, и семья у неё была хорошая.

– А где ты её видела?

– Да я уж три дня на ферме работаю возле ихнего дома.

Я держала сухой пучок ягод, а на сердце у меня было тепло по-весеннему.

– Людка в этом учебном году приезжала домой одетая с иголочки, по-городскому. Как ни странно, маму это нисколько не обрадовало:

– Чё же это? Девка-то у меня как детдомовская ходит!

Усугублялось это ощущение ещё и Людкиными рассказами об одноклассниках и соседках по комнате в интернате, большинство из которых действительно были детдомовскими. К зиме мама была уже в панике, раскаивалась, что отдала Людку в интернат. Поэтому в шестой класс Людка, ко всеобщему удовольствию, пошла в Гришанки. А в эту зиму она однажды приехала на выходные с учебником английского языка. Меня просто взорвало от надежды выучить английский. Я стала приставать к ней, чтобы она научила меня читать. Для начала она стала учить меня алфавиту, но мне хотелось побыстрее начать читать. И тут обнаружилась очень странная вещь. Зная буквы, слова читать, а уж тем более понимать оказалось невозможным. Мне казалось, что, как в русском языке, знания букв достаточно. Я не могла поверить, принять и смириться, что в английском это не так. Я довела Людку почти до истерики и сама дошла до истерики в своей настойчивости.

– Почему я не понимаю слово, если я его прочитала?!!

– Потому что по-английски оно звучит не так, как по-русски!!! Ты же видишь, здесь даже буквы другие!!!

– Так переводи по буквам!!!

– Дура такая!!! По буквам нельзя переводить!!!

– Почему нельзя?! Слово же из букв составлено!!! Ты просто не хочешь!!!

Мы лежали на полатях с учебником английского за пятый класс и обе ревели в голос.

Так прошла ещё одна зима, наступила весна с её радостями и хлопотами. Весной, в третьем классе, Валентина Дмитриевна повезла нас на экскурсию в дом-музей Чайковского в Воткинск. Дом Чайковского сразил меня наповал. Он совсем не был похож на дома в нашей деревне. Мне даже не верилось, что в таком доме жила всего одна семья. Я ходила и смотрела на огромные красивые комнаты с необычной мебелью, просто раскрыв рот. В одной из комнат экскурсовод рассказала, что маленький Петя сочинял музыкальные пьесы, например, день рождения куклы, похороны куклы. Мне показалось странным, что мальчишка играл в куклы. Экскурсовод поставила пластинку с музыкой, и все стали слушать. Когда музыка кончилась, я вдруг обнаружила, что стою в огромной комнате совсем одна. Куда все делись? Сердце моё трусливо ёкнуло. Я постояла ещё. Тишина. Паника потихоньку вползала в меня и разгуливалась всё сильнее. Через некоторое время я начала тихонько реветь. Когда я ревела уже «на всю Ивановскую», в комнату влетела Валентина Дмитриевна с красным лицом:

– Ты что здесь делаешь, ворона такая?!

– Я музыку слушала, а потом смотрю: никого нет…

– Ты что, не заметила, как двадцать человек ушли?!

– Не-ет, не заметил-а-а!

– Это же надо такой вороной быть! Быстро за мной!

Я семенила за своей спасительницей, и даже её ворчание не могло испортить моего счастья. Всю обратную дорогу в автобусе только и шутили надо мной. Я скромно отмалчивалась.

И вот наконец-то каникулы, лето! Опять гуси, огород, ягоды. Игры наши постепенно становились спокойнее. Мы начали играть в фанты, в прятки, в игры, где надо было что-нибудь угадать. Конечно, вышибалы и войнушки тоже остались, просто теперь мы играли не только в них.

Однажды воскресным летним днём папа с соседями за кружкой доброй домашней бражки вспоминали войну и не только. Через пару часов приятного общения мужички размякли, разговоры перешли на более приятные темы. Когда было достигнуто совсем уж хорошее душевное состояние, говорить стало особо не о чем. Костя Ходырев запустил пятерню себе в волосы:

– Ох ты, оброс-то уже как. Надо бы постричься.

– А тебя кто стригёт?

– Дак баба, хто больше-то…

– А меня вот сейчас мила дочь подстригёт. Кать! Иди-ка сюда!

– Чего?

– Иди-ка, вон там, в шкафчике, машинка лежит для стрижки. Возьми её, сейчас меня подстригёшь.

Я была рада такому доверию. Ещё ни разу в жизни я никого не подстригала. Папа вынес во двор табуретку, сел.

– Платок возьми, Кать! На плечи мне положишь.

Мужики не спеша поднимались и направлялись домой. Я повязала папе платок вокруг шеи и начала стричь. Это оказалось совсем несложно. Разморённый бражкой и процессом стрижки, папа окончательно задремал. Я видела, какие причёски носят мальчишки в школе – почти вся голова лысая и только на лбу густой чубчик. Я старательно выводила папе такую же.

– Ну, всё пап, готово.

– Всё? Уже? Вот молодец, мила дочь! Вот молодец!

Папа пошёл досыпать, а я побежала хвастаться своими успехами.

– Это чё такое?! …твою мать!

Мы с Людкой проснулись в недоумении. Так в нашем доме утро никогда ещё не начиналось. Папа стоял перед зеркалом и ошарашенно гладил свой чубчик.

– Кать! Ты чё мне тут настригла?!

– Дак у нас в классе все мальчишки так пострижены…

– У вас в классе! Я тебе чё, мальчишка из класса, што ли?! Как я теперь на работу-то пойду?!

На шум со двора вошла мама. Она не скрывала смеха.

– Молодец, Катька, молодец! А тебе пить надо меньше, тогда будешь знать, что с тобой делают.

Папа обречённо натянул фуражку поглубже и пошагал на работу.

Гутьку пришли сватать. Причём без предупреждения, как снег на голову. Обычно сваты в деревне сначала закидывают удочки, делают всякие прозрачные намёки и, убедившись, что другая сторона не против, прямо говорят, когда их ждать. И хозяева ждут. А тут пришли и начали сразу сватать. Интересно, интересно, интересно… Мы с Людкой сразу забрались на печку и оттуда из-за шторки тихонько выглядывали. Видно было всех отлично. Мама с папой сидели с растерянными лицами. Мать жениха, наоборот, была спокойна.

– Ну, дак чё, сваты, как говорится, у вас товар – у нас купец.

Купец и товар сидели смущённые и румяные.

– Дак какой купец, Онисья, мы про дело не знаем.

– Дак ведь дело-то молодое, Лиза. Сосватаемся, да и за свадебку.

– Какая свадьба, Онисья, девке восемнадцать недавно только исполнилось!

– Дак восемнадцать ведь, не пятнадцать. Раз молодые сами сговорились, дак чё им мешать-то?

Тут в дело вступил папа.

– Онисья, Гутя у нас скоро заканчивает медучилище. Мы бы хотели, чтобы она потом в институт пошла.

Встала Гутька. Лицо её было красным от смущения:

– Пап, я в институт не пойду.

Папа беспомощно широко развёл руками:

– Ну, чё, всё понятно, значит…

Дальше пошёл конкретный разговор о сроках свадьбы, о том, где молодые будут жить, и т. д. Скоро и свадебку отыграли. Гуляли два дня: первый – в доме невесты, второй – в доме жениха. А потом молодые уехали жить в Воткинск. Лёня работал на бульдозере, поэтому ему быстро дали квартиру в Берёзовке, в деревянном двухэтажном доме. И стала наша Гутька Гутей.

Выдернутый и уложенный на грядки лук просох, и мы с Людкой перетаскали его в сени. Сени у нас были большие: метра четыре в ширину и метров шесть в длину вдоль всей стены дома. Огромные, толстые половицы были просто распиленными пополам брёвнами. Они казались очень крепкими и видали всякие виды. Летом мы мыли их с каустиком: с силой шоркали ногой железной сеткой. Половицы от этого приобретали желтоватый оттенок, но всё равно были неровными. А осенью их безжалостно заваливали луком или затаптывали грязью при копке картошки. Зимой, в морозы, их и вовсе не мыли, и они становились замызганными. Приехала тётка Ульяна – мать Литы-кумы и Лёшки-кума. Она оделась потеплее – в наши старые фуфайки, в мамины старые юбки – и пошла в сени плести лук. В такой одёжке Ульяна была похожа на старую куклу, только её чёрные глазки на маленькой голове блестели весело, как у птички. Она часами могла сидеть и не спеша укладывать лук в плетёнки, мурлыча бесконечную песню. Я удивлялась, откуда у человека может быть столько усидчивости, но быстро-быстро прошмыгивала мимо, чтобы не спугнуть Ульяну, а то эта нудная работа достанется мне. Через несколько дней Ульяна уезжала в Воткинск с полной сумкой овощей с нашего огорода.

Осень незаметно перетекала в зиму. Появились первые робкие заморозки. Коров перестали гонять в поле. Огороды были все убраны, по утрам над избами вился дымок. Коровы свободно гуляли по убранным подмёрзшим огородам и доедали с грядок стылые капустные листья, морковную ботву, потом не спеша, побрякивая колокольчиками на шее, шли дальше, жевали траву на покосах, покрытую то ли инеем, то ли первым снежком. В такую пору на столе появлялось первое после лета мясное блюдо – куриный суп, истомлённый в русской печи. Это было необыкновенно вкусно! Курочка томилась до такой степени, что даже косточки становились мягкими. Янтарно-прозрачный слой жира покрывал поверхность супа, а аромат качественной домашней пищи заполнял весь дом.

В такую пору на дворе крестьянской работы становилось меньше: огород убран, сено привезено и сложено на сеновале, дрова расколоты и лежат в поленницах. Появлялась домашняя работа. Длинными вечерами мама пряла шерсть или лён. Нам с Людкой было дано задание: стричь старые вещи на узенькие тесёмочки. На потолке нашего дома стоял деревянный ткацкий станок, и весной мама собиралась ткать половики. Для продольных нитей она сейчас пряла лён, а для поперечных мы резали старые вещи. В ход шло всё, даже старые чулки в узкую резиночку. В такие вечера мама или напевала бесконечные, протяжные песни, или рассказывала о своей прежней жизни.

– Деревню нашу занимали то белые, то красные. Ну стреляли, конечно, но так чтобы убивать кого, не помню такого. Дак мужики-то – и те, и другие – из нашей же деревни. Придут – и по своим домам. Потом уходят, другие приходят. А потом уж красные насовсем пришли.

– А белые куда делись?

– Не знаю, по домам, наверное, разошлись.

– А сколько тебе лет тогда было?

– Ну вот считай, если я с одиннадцатого года – значит, лет восемь-девять было. В школе тогда при всех сняли портрет Николая II.

– А ты в школу ходила?

– Конечно, ходила. В соседней деревне школа была за три километра. И отец ходил. Он с двух лет с мачехой рос. Она ему в школу даже поесть ничего не давала. На большой перемене все доставали свою еду, а он под партой прятался, чтобы не смотреть.

– А где его родная мама была?

– Умерла.

– От чего?

– Говорят, от аборта.

Мы обе замолчали. У нас в деревне недавно тоже умерла одна молодая женщина от аборта. Остались двое детей. Мальчик уже понимал, что происходит, а девочка пыталась разбудить маму, лежащую в гробу. Девочку унесли, бабы все заплакали, запричитали. Было жутко жалко детей.

– А потом землю стали делить. У нас семья была большая: десять детей, мама с папой, бабушка с дедушкой. Нам земли много нарезали. Мы тогда хорошо жили. Три лошади было, две коровы, ну телят да жеребят я не считаю. Овечек с десяток, свиньи, гуси, курицы. А потом раскулачивать начали да в колхоз загонять. Нас, конечно, не раскулачивали, мы никого на работу не нанимали, а вот в колхоз загоняли как могли. Председателем тогда выбрали у нас самого лентяя, самого бедного – Терентия. Он, бывало, зайдёт к нам в избу, ноги расшеперит шире плеч. А на нём галифе чьи-то, ещё кожаная заплата большущая между ног. У него-то сроду таких штанов не было. Руку в карман запустит, достанет горсть гороха, тоже у кого-то отобрали, видать. Потом поднимает горох выше головы, рот открывает и запускает туда по одной горошине. Вот уж добрался до чужого добра. А сам это – агитирует нас: «Ежели… ежели вы в колхоз не пойдёте – соль, спички и карасин в лавке вам отпускать не будут. Ето теперь колхозное. А потом и ребятишек в школу не будем принимать». Ну, короче, так нас прижали, что хочешь, не хочешь – в колхоз пойдёшь. Конечно, мы тогда сразу плохо стали жить. Работников-то у нас в семье настоящих и не было. Папа с Германской без ноги пришёл. Какой из него работник? У мамы десять детей мал-мала меньше. В семье-то в основном бабушка с дедушкой работали, а в колхозе они уж не смогли. Бабушка заболела от расстройства, да и старые уж были оба. Скотину у нас забрали, оставили одну корову да мелочь. С лошадями все прощались со слезами. Они ведь лучше которых людей всё понимают. Серко – дак и сам со слезами уходил, когда его уводили… Ох-хо-хо, девчонки! Ну, я на сегодня свою норму выполнила, пойдёмте-ка спать, завтра опять день будет.

Мы сворачивали своё рукоделие, мама начинала шёпотом молиться перед маленькой тёмной иконкой Казанской Богородицы, а мы с Людкой шли спать.

В этом году папа наконец-то вылечил свой желудок. С самого раннего детства я помню, как папа лежит. Либо дома, тогда нам не разрешают громко шуметь, либо в больнице. Иногда мама брала в больницу кого-нибудь из детей. Однажды она взяла меня. Было лето, больные в полосатых пижамах гуляли в больничном садике. Мы сидели на скамейке. Папа дал мне яблоко и пачку печенья. Для меня это было большим богатством. У нас в деревне яблоки росли только у Васи Пьянкова. Сады в деревне тогда не держали. А покупать яблоки или печенье для нашей семьи было тогда не по карману. Я тихонько грызла печенье, пока мама с папой разговаривали, и думала о том, как хорошо кормят в больнице. Потом мы с мамой пошли на автовокзал, и когда мы шли вдоль больничного забора, папа окрикнул нас. Его голова торчала над забором, он махал рукой и улыбался.

– Мам, а я знаю, зачем папа нас окрикнул.

– Зачем?

– Он, наверное, скоро умрёт.

Мама ничего не ответила, только тихонько заплакала.

Автовокзал был маленький, деревянный, грязный. Его собирались перестраивать, поэтому рядом лежали брёвна. В хорошую погоду на них усаживались пассажиры и ждали автобус на улице. Напротив нас присели две женщины и завели со мной разговор:

– Здравствуй, девочка, как тебя зовут?

– Катя.

– А куда едешь, Катя?

– Домой.

– А в город к кому приезжала?

– К папе в больницу.

Мама внимательно смотрела на женщин. Теперь они обратились к ней:

– Что, муж болеет?

– Болеет. На войне ранили, теперь инвалид.

– А детей-то много?

– Пятеро.

– Тяжело, наверное.

– Тяжело, конечно.

– Слушай-ка, отдай ты нам эту девочку. Мы с сестрой вдвоём живём. Мужей у нас нет, детей нет. Такая девочка хорошенькая. Уж как мы её любить будем!

– С чего это я своего ребёнка в чужие руки отдам?

Мне не нравились эти женщины. Они смотрели на меня приторно-ласково, а я всё плотнее вжималась в мамин бок.

– Пойдём с нами, Катенька, мы тебе свои комнаты покажем.

– Нет, я с мамой…

– Пойдём, мы тебе пряничков дадим.

– Мне папа дал. Я с мамой…

Мама обняла меня одной рукой и заговорила с женщинами, повышая голос:

– Бабы, вы чё это к ребёнку привязались, на што ей ваши комнаты смотреть?! Надо ребёнка – возьмите в детдоме, их там полно. А у неё мать и отец есть. Идите-ка вы подобру-поздорову отсюда, пока я милицию не позвала! Не бойся, Катенька, не бойся, мама тебя никому не отдаст!

Женщины с недовольными лицами поднялись с брёвен и ушли. Мама ещё долго кипела от возмущения и рассказывала всякие страшные истории. Например, про то, как в пирожках с мясом иногда находят ногти. До самого дома я от мамы буквально не отлипала. Мне было тогда лет пять.

Потом папу выписали из больницы как безнадёжного. Это было зимой. Мама привезла его в санях на лошади, в дом заносила на себе. С тех пор она постоянно лечила его всякими народными средствами. И вот недавно одно из них помогло, как говорится, кардинально. Каждое утро натощак папа выпивал маленькую стопочку денатурата. Это был какой-то алкоголь голубоватого цвета. Через месяц папин желудок был абсолютно здоров. Папа начал пробовать нормальный алкоголь. Желудок не сопротивлялся. И скоро он пил бражку и винцо наравне с другими деревенскими мужиками. И теперь мама уже ворчала на него, что он так пьёт. Зато теперь папа здоров и ходит на работу, а я учусь уже в четвёртом классе.

– Кать! Иди-ка сходи к Кате Филатихе по молоко.

Мама дала мне пол-литровую коричневую бутылку и пробку, свёрнутую из газеты. Наша корова должна была скоро отелиться, и мама её уже не доила. А диету, предписанную врачами, папа ещё соблюдал. Зимой темнеет рано, поэтому на улице были уже сумерки. Катя Филатиха жила через четыре дома от нас. Муж её, Филат, погиб на войне, дети выросли и разъехались. Поэтому жила она с матерью или со свекровью, не знаю точно. В те времена свекровь строго все называли мамой. Я нашарила ручку двери в тёмных сенях:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, кто там? А, это ты, Катя. А я ишшо не доила. Подожди маленько.

Катя Филатиха ушла во двор кормить-поить скотинку на ночь. Свет не включали, поэтому в избе стояли густые сумерки. В переднем углу на широкой лавке лежала больная старуха и вслух сама себе жаловалась на болезнь. Зашла Катя.

– Катя, иди-ка поверни меня на бок.

– Погоди, я ишшо со скотиной не управилась.

Катя снова вышла, а старуха начала причитать и охать во весь голос. При этом она ругала Катю так, что можно было подумать, что хуже неё никого на свете нет.

Я скромно стояла у двери в темноте и молчала. Зашла Катя с подойником, включила неяркий свет. Старуха снова начала её звать и громко стонать. Катя привычно ответила:

– Сейча-ас, сейча-ас, подожди немного. Давай бутылку.

Она взяла мою бутылку, налила в неё тёплого молока, бросила сверху несколько крупинок соли от сглаза, перекрестила горлышко и крепко вкрутила бумажную пробку. Рассчитывалась мама с ней сама, поэтому моим делом было доставить молоко домой.

– Как здоровье-то у папы?

– Нормально.

– Ну, ладно, передай, чтобы выздоравливал.

– Хорошо.

Я наконец-то вышла на чистый морозный воздух. На улице было уже совсем темно.

* * *

– Кать! Нам недавно в школе рассказывали, что на севере люди ездят на собаках!

– Ладно врать-то! Как это: на собаках ездить? На них же не сесть, это ведь не лошадь.

– Ну на них не садятся верхом, их запрягают в сани.

– Собак запрягают?! Ты чё, совсем, што ли?

– Ну, я же не сама придумала, нам в школе рассказали. А давай попробуем Снайпера запряжём, покатаемся.

– Не, он санки и с места не сдвинет.

– Ну давай попробуем!

– Ну давай…

Мы взяли санки, вынесли длинную верёвку и отвязали от цепи Снайпера. Снайпер, обрадованный неожиданной свободой, рванул было побегать, да не тут-то было. Мы с Людкой держали его и одновременно опутывали верёвкой, чтобы привязать к санкам. Снайпер, не понимая, что происходит, нетерпеливо перетаптывался, вертел задом и норовил пуститься с места в карьер. Привязав санки к Снайперу, мы с Людкой вывели всю эту галиматью за ворота. Людка уселась в санки и велела Снайперу бежать. Снайпер, почувствовав, что руками его уже не держат, пустился бегом под горку. Санки летели за ним, Людка радостно визжала. Потом она завела его снова на горку, а в санки уселась я. Снайпер, видимо, уже смекнул, что к чему. Ему такие игры пришлись не по вкусу. Поэтому меня он на полпути вытряхнул в снег, ловко уронив санки на бок. Без труда выпутался из наших верёвок, задрал хвост колечком и убежал по своим делам. Зато теперь я знала, что собак можно запрягать.

* * *

– Пошли в пан-город играть!

– Пошли!

– Пошли!

– А где гору-то найдём?

– А у нас в огороде куча навоза замёрзла, её снегом всю занесло. Самое то!

Мы пошли к Дьячковым в огород. Куча и правда оказалась самой подходящей для такой игры. Каждый был сам за себя. Нижние стаскивали верхних, верхние отпинывались мягкими валенками, все визжали и разрумянились Паном горы побывал каждый поочерёдно. Остановились, когда от каждого валил пар. Из окна конюшни на нас смотрела свинья. Один глаз у неё был серый, другой – ярко-зелёный.

Весной, когда огородные работы ещё не начались, а солнышко было уже яркое, мама достала с чердака ткацкий станок, сама его собрала, настроила и начала ткать половики. Продольными нитками были льняные, которые мама сама напряла зимой, а поперечными – тесёмки из старых вещей, которые мы с Людкой резали. Наблюдать было очень интересно. Приходили даже соседки, смотрели, как всё устроено. Уже далеко не каждая женщина, даже в деревне, владела этим ремеслом в те годы. Половики получились в клеточку. Потом, когда мы их расстилали на свежевымытый пол, было интересно узнавать в них свои старые вещи.

За весной быстро пришло лето. Я нынче закончила четыре класса болгуринской школы, дальше надо было идти в Гришанки. Я ждала этого с нетерпением, потому что все старшие болгуринские ученики уходили туда. Они рассказывали про себя такие невероятные истории, которые мы, учащиеся болгуринской школы, просто не могли себе представить.

А пока лето. Я поехала в гости к старшей сестре Зое. Сейчас она работала на воткинском машзаводе и жила в общежитии. Зоя была старше меня на пятнадцать лет, и с тех пор, как я себя помню, она уже жила не дома, поэтому казалась мне не совсем моей сестрой. А общежитие, в котором она жила, было просто дворцом. Это было двухэтажное здание сталинской, послевоенной постройки с огромными верандами на втором этаже и массивными квадратными колоннами. Меня поражало всё: и огромные пустые коридоры, и лепнина на потолке, и тишина, царившая в таком большом здании, и чистота просто неимоверная по сравнению с домами в нашей деревне. Однажды вечером Зоя сходила в буфет на первом этаже и принесла литровую банку горячего какао на молоке. В те годы молоко было абсолютно натуральным, и его почти не разбавляли. Какао было горячим, сладким и необыкновенно вкусным. Я попробовала его первый раз в жизни. Просто не жизнь, а рай. Когда вырасту, тоже буду жить в общежитии.

* * *

– Люд, скоро Колька приезжает. Давай ему яблоков натырим.

– У Васи Пьянкова?

– Ага.

– Давай.

– А если мама узнает?

– А мы Кольке скажем, чтобы он нас не выдавал.

Сказано – сделано. Мы с большим мандражом ночью залезли в сад к Васе. Для меня это была вообще первая боевая вылазка. Набрали яблок, дома зарыли их в сундук, чтобы мама не нашла. Николай приехал с другом. Мама радостно суетилась. Мы, улучив минутку, отозвали его в сторонку:

– Коль! Мы тебе яблоков нарвали, только ты маме не говори.

– Вы чё это, уже по яблоки лазите?!

– Ну так, иногда…

– Ранняя нынче молодёжь, однако. Ладно, не скажу, не бойтесь.

Мы выложили яблоки на самую красивую тарелку и поставили на стол.

– Батюшки! А это чё такое?

Николай быстро пошёл мыть руки. Маме пришлось разговаривать с его спиной:

– Это ты когда успел?! Я уж думала, ты поумнел, а ты не успел приехать, сразу за старое! Говори, где взял!

– На дороге нашёл… – по голосу было понятно, что он улыбается.

– Конечно, на дороге! Приготовил кто-то для тебя!

У нас с Людкой отлегло от сердца – не выдал!

На следующий день Николай с другом чинили велосипеды за воротами. Мы с Людкой вертелись возле них. По дороге шла Шурка Васильева, рыжеволосая женщина лет тридцати с небольшим. Это была наша местная ночная бабочка. К ней ходили все мужики. Бабы даже за измену не считали, если узнавали вдруг, что муж побывал у Шурки. Шум, конечно, поднимали для приличия. Шурка увидела двух студентов и, не раздумывая, свернула на лужайку. Она, как обычно, была навеселе, а значит, в форме:

– Здорово, парни!

– Здорово, здорово.