Мой адрес Советский Союз

Мы с Людкой буквально утопали в позоре. Парни высмеивали нас, насколько у них хватало коллективной фантазии, а уж этого нашим деревенским было не занимать! Прибавляла энтузиазма возможность повоспитывать. Мы с Людкой еле упросили их не говорить родителям. После клятвенных обещаний, что это было в первый и в последний раз, нас оставили в покое. Дня два мы с Людкой ходили паиньками, слушались маму, не спорили с братом. На этом чувство вины себя исчерпало, и началась обычная жизнь.

Две гусыни высиживали яйца в ящиках под кроватью. Третья отказалась и гуляла с гусем по вольной волюшке. Когда мама потеряла надежду образумить негодяйку, подсунула её яйца под двух добросовестных мамаш. Они тихонько поворчали, поперетаптывались на кладке, но стали высиживать. Поведение гусынь до сих пор вызывает у меня уважение. Сутки они сидели молча, почти не шевелясь. Время от времени они проверяли, не вылазят ли яйца из-под их перьев. Если им казалось, что яйцо может быть недостаточно прогрето, выщипывали из себя пух и утепляли кладку. Один раз в день гусыня сходила с кладки, молча шла к двери, мы открывали дверь перед ней. Иногда гусыня не успевала донести помёт до улицы и выстреливала его прямо в доме на полу. Вот это была вонь! Но маму это не раздражало, наоборот, она с сочувствием говорила: «Матушка, натерпелась-то как». И только оказавшись на улице, гусыня начинала разминаться: она махала крыльями, громко гоготала, подпрыгивала. Прибегал гусь, и радость продолжалась в компании. Потом гусыня быстро-быстро наедалась приготовленным зерном, жадно пила воду и торопливо шлёпала обратно. Если дверь оказывалась не открытой, она нетерпеливо вскрикивала, и мы, подпрыгнув, открывали. Этот гусынин подвиг длился месяц.

Яйца-подкидыши не успели прогреться положенный срок, как свои гусята уже начали вылупляться. Обе гусыни в недоумении посидели ещё несколько дней, но следить за гусятами и одновременно высиживать яйца было противоестественно, и гусыни, решив, что с этих яиц толку уже не будет, снялись с гнёзд. Положение для подкидышей было критическим. Мама засунула их в старые меховые шапки и положила на печь, где температура была всё время примерно одинаковая. Следить за бедолагами поручили мне. Через неделю из шести яиц вылупились четыре, остальные два оказались испорченными. Гусята были ослабленными, с плохой координацией. Они искренне считали меня своей мамой и доверительно чирикали, глядя мне в глаза. Ещё через неделю инкубаторных условий гусята окрепли, и мы решили присоединить их к остальным. Но за две недели стая уже сформировалась. Гусь дважды отплясал ритуальный танец, когда встречал одну гусыню с выводком, потом другую со своим выводком. Мамаши ревниво отгоняли третью гусыню, бросившую свою кладку, и теперь она робко и молчаливо держалась на расстоянии, но далеко не отходила. Четырёх одиноких гусят стая не приняла. Их просто клевали все подряд. Да и гусята, считающие, что мама должна выглядеть иначе, не стремились к воссоединению. Они бежали ко мне и доверительно пищали у моих ног. Ситуация для меня складывалась трагически, и вскоре я услышала от мамы суровый приговор: «Ну что, будешь им мамой». Сказано было коротко и ясно. Лето я должна была прожить с четырьмя гусятами, не расставаясь. Они, конечно, миленькие, пушистенькие и так чирикают со мной, но не могу же я целыми днями пастись с ними на лужайке и объяснять, какую травку можно кушать, а какую нет. Однако несколько дней именно так и было. Потом я начала усиленно думать, как от этого избавиться. Я свернула фуфайку, сверху повязала платок, как на голову, посадила всё это на лужок. Рядом поставила миску с водой. Из окна я наблюдала за этой странной компанией. Всё шло как нельзя лучше: гусята не заподозрили подмены и паслись около чучела. Время от времени они подсаживались к нему, весело что-то рассказывали о своей жизни и дремали, привалившись к фуфайке. Отлично! На ночь я подсунула гусят в стаю, причём когда гуси уже спали. Так, потихоньку, недели за две, они вписались в коллектив. А гусыня, которая их бросила, всё лето прожила рядом со стаей. Потом мама рассказывала соседским бабам, как я всё придумала. Бабы удивлялись, переспрашивали и смеялись вместе с мамой, а я так и не поняла, одобряют они мои выдумки или нет.

Троица! Земля травой покроется! В этот праздник, смысл которого я не очень понимала, мама посыпала пол в доме свежескошенной травой и берёзовыми ветками. А мы с подружками ходили на речку, плели венки, загадывали желания и отпускали венки в речку. Если венок утонет – желание не сбудется, если уплывёт – сбудется. На Троицу к нам часто приезжали гости из города, мама вообще была очень гостеприимным человеком. Позже я поняла, почему наши грядки в огороде были такими огромными. Гости всегда уезжали от мамы с подарками. «Кто даёт, тому Бог даёт», – говорила мама, и переубедить её в этом было невозможно. В этом году гостей тоже было полно. По случаю праздника пришли и соседи. Вся наша компания была в сборе и целенаправленно суетилась под ногами у взрослых. Старания наши не пропали даром, нам надавали полные карманы пряников, конфет. Вот тут уж начался настоящий праздник. Но мы всё равно не убегали далеко, так как знали, что на большом празднике можно увидеть что-нибудь интересное. Наше чутьё и тут нас не подвело. Подруга Зои, нашей сестры, – Нина – приехала со своим парнем. И вдруг этот парень начал себя как-то странно вести. Он начал капризничать, а Нина его уговаривала, гладила. Парень якобы разобиделся не на шутку и ушёл в клить (так мы называли бревенчатый пристрой к дому, примыкавший к сеням). Клить была как бы летним неотапливаемым домом. Летом мы там спали, а зимой там хранились всякие вещи, висели тушки гусей, поросёнка и т. д. Так вот, Нинин друг ушёл в клить, Нина тихонько пошла за ним. Мы были деревенскими детьми, и для нас не было секретом, зачем они туда улизнули от всей компании.

– Люд, у вас на клить-то можно залезть?

– Да запросто.

– Где?

– Вот тут, по углу.

Семь любопытных гавриков бесшумно забрались по углу сруба, который выходил в сени, на потолок клити. Мы показали, где примерно находится кровать. Пацаны осторожно подняли потолочину и положили её рядом. В образовавшийся проём мы безмолвно высунули семь чумазых от конфет мордашек и высмотрели всю сцену любви от начала до конца. Так же, не проронив ни звука, мы спустились по углу сруба в сени. Потолочину решили положить потом, когда никого не будет. Да… удачный сегодня денёк получился! Особого потрясения от увиденного ни у кого не было, и мы побежали играть в свои игры.

Лето пролетело бурно, но быстро. Скоро в школу. Бабы начали отлавливать своих ребятишек, чтобы вывести вшей, накопленных за лето благодаря купанию в мутном пруду. Процедура эта была крайне неприятная, и ребятишки, как могли, оттягивали роковой момент. Мама брала неожиданностью. Совершенно ни с того ни с сего она вдруг крепко брала меня или Людку в охапку и говорила: «Пойдём-ка полечимся маленько». Сопротивление было бесполезно. Мама зажимала пойманную жертву между коленками и густо посыпала голову дустом, разбирая прядь за прядью. Дуст вонял противно, щипал нос и глаза, но мама была неумолима. После этого надо было обмотать голову платком, проходить час, а потом – баня!

В этом году я шла в школу на законных основаниях, в форме, фартуке и бантиках. В этом году у меня был новый портфель. Людка ходила со своим прошлогодним. Надо сказать, что вещи у Людки всегда использовались гораздо аккуратнее, чем у меня. У меня всё рвалось, протиралось и пачкалось гораздо быстрее. В чём тут секрет, я не понимала.

Началась учёба, и мне это очень нравилось. В школе у меня появились новые подружки: Нинка Варламова, Наташка Бармина, Ситка Варламова. В этом году в четвёртый класс, который занимался с нами в одной комнате, пришёл новенький. Это был сын начальника железнодорожной станции. Звали его Вовка. Он был не похож на наших деревенских мальчишек. Держался уверенно, разговаривал как-то по-другому. Но главное, он был одет в вельветовую безрукавку и в вельветовые штанишки чуть ниже колен. Да ещё штанишки эти застёгивались ниже коленок на пуговку. Я понимала, что пуговка там не для нужды, а по моде. Остальные мальчишки были одеты в серые суконные костюмы, подпоясанные ремнём. Всё, я влюбилась. Таких мальчишек не было во всей школе. Однако скоро Вовка начал меня разочаровывать. Однажды я заметила у него под носом соплю. И этот необычный мальчик так и ходил с ней. Время от времени он резким вдохом загонял её обратно в нос, но сопля медленно, но верно выглядывала наружу. Этого моя любовь не выдержала, и я перевела его в разряд обыкновенных.

И вот снова Новый год! На этот раз праздник был уже не в новинку. Зато следом накатывал другой – Рождество! Я не понимала сути, но по деревне начали небольшими компаниями ходить снаряжунчики – шустрые бабы, одетые в вывернутые полушубки и измазанные сажей до неузнаваемости. Вместо посоха они держали ухваты, на голове были намотаны немыслимые сооружения. С ними в компании был такой же отчаянный гармонист. Компания с плясом и визгом ходила по улице и горланила разухабистые частушки и прибаутки. Запросто могла завалить в любой дом. Причём хозяева моментально переключались на их волну и не обижались на дерзкие шалости разгульной компании.

– Кать! Пошли славить!

– Да ты чё, Марусь! Я не умею. Да и страшно ведь!

– Ничё не страшно! А славить я тебя научу, пошли!

– Ну научи.

– Слушай:

Славите, славите, сами-то не знаете.

Не дадите пятачок, мы хозяйку за бочок!

Не дадите пирога – мы корову за рога!

Слова оказались несложные, хотя и не очень было понятно, кого они славят. Мы вывернули свои пальтишки на левую сторону, вымазали мордашки, взяли какие-то палки вместо посоха и отправились по домам. В каждом доме, переступив порог, мы громко затягивали выученные слова. Хозяева улыбались и давали нам медячок. Так, добравшись до магазина, который был почти на другом конце деревни, мы насобирали семьдесят три копейки. В старых деньгах это было семь рублей тридцать копеек – деньги немалые. Деньги сменились совсем недавно, около года, поэтому все автоматически пересчитывали их на старые. Дальше решили не ходить, потому что начинался другой конец деревни, где взрослые могли не узнать нас с Маруськой. В магазине наши вкусы разошлись. Маруська хотела купить конфет, а мне больше нравилась селёдка. Мы честно поделили деньги, и каждый купил, что хотел. Довольные и чумазые, мы пошли обратно домой.

Приближался праздник – 8 Марта. На уроках физкультуры Валентина Дмитриевна усиленно разучивала с нами «пирамиды». В те годы это было модно. Из живых тел выстраивались сложные многоярусные скульптурные композиции, которые, простояв некоторое время, сами разбирались в несколько этапов по чёткой команде руководящего. Мы с этими «пирамидами» выступали в нашем деревенском клубе. Зрителями были все деревенские желающие. Желающих обычно набивался полный клуб, поэтому мы старались, репетировали вовсю. Валентина Дмитриевна отдавала команды чётко и строго. Так же отчитывала, если кто-то допускал ошибку. Самым сложным в этом деле было добиться, чтобы все мамаши выдали своим детям одинаковые майки и трусы, чтобы было похоже на спортивную форму. Не без оснований боясь, что деревенские бабы могут недооценить её требования, Валентина Дмитриевна очень строгим голосом регулярно напоминала о цвете майки и трусов. А ближе к выступлению велела принести весь комплект в школу, дабы лично удостовериться, что на сцене конфуза не произойдёт. Концерт, подготовленный школьниками к 8 Марта, прошёл без запинок, приняли его тепло и сердечно. Конечно, были там не только «пирамиды», но и песни и танцы. Мне понравилось выступать на сцене, но было очень холодно, и я весь концерт простояла в мурашках.

Паска! Праздник весёлый, суматошный. Мама доставала из сундука реписовую шаль, и мы с Людкой по очереди носили её на Паску. У Грапки с Маруськой тоже была такая шаль, тоже одна на двоих. Это была очень красивая, тонкой работы шёлковая индийская шаль. На ней был выткан цветочный узор. Цветов было всего два, яркий васильковый и красно-кирпичный, но они удачно сочетались, образуя узор и переливаясь друг в друга. Шёлковая шаль была очень гладкая и всё время соскальзывала с головы. Это было необычно и здорово. На Паску молодёжь ставила огромную качулю на пустыре между нашим домом и домом Чукавиных. Стропила, вкопанные в землю, были высоченными, на длинной толстенной доске могли усесться человек десять, да ещё двое встать по краям, чтобы раскачивать. По вечерам дотемна было слышно, как молодёжь поёт на качуле песни и визжит время от времени. Бабы крошили винегреты, красили яйца луковой шелухой до бордового цвета и доставали припасённые заранее бутылочки. Мужики чисто брились, надевали пиджаки поновее и равнодушно косили глазом на столы, оценивая, не мало ли там выпивки. Ребятишки помельче, вроде нас, суетились под ногами, получая то подзатыльник, то конфету. Потом компания взрослых уже навеселе с гармошкой и частушками переходила в другой дом, продолжая застолье, затем в третий и так далее, пока душа желала праздника. Причём я не помню, чтобы кто-то напился до упада, до потери облика или кто-то подрался. Паска продолжалась дня два, потом взрослые шли на работу, а вот качуля оставалась надолго, и молодёжь собиралась там всю весну и всё лето. В один из таких весенних дней мы с Людкой, Грапкой и Маруськой мирно качались на огромной качуле. Подошли взрослые парни, Толька Бобылев по прозвищу Косорылик и Аркашка Чукавин. В нашей деревне редко кто обходился без прозвища, но семьи нашей дружной компании были как раз из таких.

– Ну-ка, мелочь пузатая, слазь! Сейчас мы качаться будем!

После недолгих переговоров Людка с Грапкой отошли, а мы с Маруськой упёрлись.

– С какой это стати мы должны уходить? Мы раньше вашего пришли.

– Мы сильно будем качаться, вы испугаетесь.

– Да не испугаемся мы.

– Да ну вас, ещё упадёте.

– Не упадём, мы крепко будем держаться!

– Ну тогда не орите, если страшно будет!

– Давайте качайте! Вам самим быстрее страшно станет!

Маруська села к самой верёвке и держалась за неё двумя руками. Я сидела рядом и держалась за верёвку через Маруську одной рукой, другой я держалась за доску. Парни раскачивали всё сильнее и сильнее. Доска описывала уже больше половины круга.

– Кать! У тебя карман есть?

– Есть, а чё?

– Да мне мама гребёнку вчера купила, а она у меня вылетает из волос. Возьми в карман, а то гребёнка вылетит, сломается, а мне попадёт.

– Давай!

Я отпустила верёвку, чтобы взять гребёнку, а Маруська в это время сунула мне её в карман. Лёгкой пташкой слетела я с доски и, описав дугу, метров с семи шмякнулась на землю. Сразу стало темно. Через какое-то время я поняла, что меня тормошат Толька с Аркашкой. Девчонки стоят рядом. Лица у всех перепуганные.

– Кать! Ты чё, ты чё?

– С тобой всё в порядке? Где болит, Кать?

– Нигде…

Меня всю насквозь кололи миллионы мелких иголок. В теле и в сознании были сплошная вялость и равнодушие. Но всё-таки каким-то уголком сознания я побаивалась, что мне может крепко влететь от мамы. Я начала медленно вставать.

– Ну ты сможешь сама-то до дому дойти?

– Смогу…

Может, тебя довести?

– Не надо.

– Ну давай потихоньку…

Мы с Людкой пошагали в сторону дома. Обломки новой Маруськиной гребёнки остались лежать на месте моего падения.

Весна быстро перерастала в лето. Все, кто мог, с утра до вечера копались в огородах, успевая вскопать и посадить всё, что нужно в хозяйстве. В такую пору ни песен, не басен не было слышно. Трактористы уходили на работу потемну и возвращались затемно. О выпивке даже речи никто не заводил. Но после завершения какого-нибудь крупного дела всё же выпивали. К таким делам относилась посадка картошки. Картошки в деревне сажали много – соток по тридцать – сорок. Потому что сами кушали, скотинку кормили, а при хорошем урожае ещё и для базара оставалось. Поэтому к картошке относились почтительно. Как правило, на такое мероприятие собирали народ, то есть устраивали «помочь». Сегодня такая «помочь» была у нас. Приехали Лёшка-кум с Еней-кумой, Лита-кума с мужем Михаилом и Нина с мужем Рафой из Ижевска. Нина была моей двоюродной сестрой с папиной стороны, но она была намного старше нас с Людкой, поэтому мы были ровесниками уже с её детьми. Вечером, после того как картошка была посажена, началось застолье. Когда все уже были разморены от тяжёлой работы и крепкого застолья, в дом вошёл Рафа. Он держал горло рукой, из-под которой быстро капала кровь. Бабы дружно ахнули, папа быстро встал из-за стола и молча осмотрел рану. Протёр кровь каким-то лекарством и забинтовал. Все с молчаливым ужасом смотрели на эту процедуру.

– Ничего страшного, заживёт, но ты, как приедешь, обязательно сходи в больницу.

– Яша, ты Снайпера не наказывай, я сам виноват. Вынес ему поесть, положил в чашку. А когда он начал есть, я наклонился и сделал вид, что хочу отобрать. Да от меня ведь ещё спиртным пахнет. Он сначала зарычал, а я всё равно тихонько потащил у него чашку. Ну он и вцепился мне в горло.

– Дак ты, Рафа, ведь не такой уж пьяный вроде. Ты чё это с собакой так себя ведёшь?

– Дак я думал, что он ведь меня знает, он поймёт, что я с ним играю.

– Ладно, ты только в больнице скажи, что сам виноват, а то приедут и его усыпят.

– Скажу, скажу, Яша. Снайпер – такая умная собака у вас, я таких не встречал ещё.

Через несколько дней действительно приехала ветеринарная служба. Посмотрели на Снайпера, расспросили папу с мамой, как всё было, на цепи ли была собака. Снайпер, как будто понимая, что решается его судьба, сидел молча, угрюмо поглядывая вокруг. Убедившись, что собака вменяемая, не бешеная, приезжие сказали:

– Ну, Снайпер, скажи спасибо, что потерпевший признался, что сам виноват. А то бы всё, не жить тебе.

Когда ветеринары уехали, мы с облегчением стали обнимать и гладить Снайпера, поздравлять с удачным окончанием дела.

Папа купил у туберкулёзного соседа Телегина радиоприёмник «Москвич». Это был маленький пластмассовый ящик. С задней стороны была пристроена толстая картонка с круглыми дырочками, а спереди между пластмассовыми планками была натянута толстая ткань и прикреплены две небольших круглых ручки. Нам радио категорически запрещалось трогать. Папа вечерами сидел и крутил эти ручки. Из ящичка раздавались свист, вой, различные подвывания. Потом вдруг отчётливо слышался чей-нибудь голос или звучала музыка. Папа чаще всего слушал новости или футбол. Про футбол рассказывал эмоциональный дядька, которого папа называл Озеров. Мама ворчала, что радио мешает ей спать, требовала, чтобы папа выключил эту ерунду, непонятно зачем нужную. Папа убавлял звук до минимума, приставлял радио к самому уху и всё равно слушал футбол.

Лето было в разгаре. Ночи были жаркие, как дни. Спали с открытыми окнами. По улице допоздна ходила молодёжь. Девчата пели душевные песни, кто-то из ребят подыгрывал на гармошке, остальные шли рядом и смешили друг друга. В окно залетали песни, смысла слов которых я не понимала. Но в пении было что-то такое, что можно было постичь только душой:

Танцую я фокстрот и вальсы,Пою в кругу я у плетня.Я не хочу, чтоб кто-то догадался,Что нет любви хорошей у меня…

Мама ворочалась в постели:

– Ох-хо-хо. Молодость… Завтра ведь на работу вставать, когда спать-то будут?

Гутька с Тонькой сегодня будут ходить до рассвета. Сегодня они околоточные. Им выдали деревянную колотушку, и они всю ночь должны были дежурить. В их обязанность входило обходить наш околоток – около двух десятков домов (то есть расстояние, на которое слышен стук колотушки) – и следить, не начался ли пожар, не лезет ли вор к кому-нибудь, ну и вообще, чтоб был порядок всю ночь. Околоточные ходили и побрякивали деревянной колотушкой, вселяя этим уверенность самим себе и добропорядочным гражданам. Ранним утром колотушку вешали на ворота следующим дежурным и шли спать. Когда я доросла до Гутькиного возраста, околоточные уже не дежурили.

Лето прошло быстро. Огород, гуси, пруд, ягоды. По вечерам игры: вышибалы, ручейки, чижик, войнушка. Компания наша подросла. Мы больше не ночевали все вместе, но дружба от этого не стала слабее. Мы, например, стали ходить к клубу и смотреть, как старшие парни играют в волейбол, а потом подсматривали в окна клуба кино «до шестнадцати». А когда киномеханик перематывал плёнку и начинал показывать вторую часть, мы даже прокрадывались в клуб и незаметно пристраивались на задних рядах. Мы знали, что свет больше не будут включать до конца кино. Да… В жизни появлялось всё больше интересного. Всё. Лето кончается, скоро школа. Мама провела для нас с Людкой санобработку с баней. Нынче я иду в третий класс, а Людка – в пятый. Людка должна была идти учиться, как все, закончившие нашу начальную школу, в Гришанки, но мама узнала, что детей инвалидов войны принимают в воткинский интернат и ставят на гособеспечение. Поэтому Людка пошла в интернат. Она отчаянно сопротивлялась, но кто её будет слушать? Мама твёрдо была уверена, что Людке там будет лучше.

Сентябрь был тёплый, сухой и солнечный. Мы шли из школы компашкой из человек пяти-шести. В воздухе чувствовалось что-то необычное. Свет стал рассеянным, как перед грозой, а потом и вовсе померк. В природе наступила неестественная тишина. Ни одно деревце не шевелило ни одним листочком, ни одна собака не тявкала, ни одна птичка не пролетела и даже не чирикнула. Даже воздух остановился. Это было солнечное затмение. Было не по себе, но в нашей деревне трусость была не в чести, и мы хорохорились друг перед другом. Скоро всё стало на свои места, появилось солнце, защебетали птицы, повеял ветерок. Мы пришли в себя, а к концу дороги и вовсе забыли о затмении.

В выходные копали картошку. День был солнечный, картошка была крупная и сухая. Мама не могла нарадоваться. А мне копка картошки казалась занятием нудным, неинтересным и уж никак не способным приносить радость. Я молча и уныло собирала клубни, выкопанные Николаем.

– Кать! Иди-ка принеси пустые мешки – пару штук.

Я пошла к мешкам, кучкой лежащим на земле. Рядом стояли мешки, уже наполненные картошкой. Я привалилась к одному из них. Нежаркое сентябрьское солнышко разморило меня, и я сама не заметила, как задремала. И вдруг свалилась на землю от какого-то толчка. Я быстро вскочила и ошарашенно оглянулась по сторонам. Моя семейка стояла около выкопанной картошки и добродушно смеялась надо мной.

– Коль! Это ты меня толкнул?

– Не-е, не я.

– Ага, не ты! А кто тогда?

– Дак это Снайпер!

Снайпер вертелся тут же и, казалось, тоже смеялся глазами. Так я и не узнала, кто меня так бесцеремонно вывел из сладкой дрёмы. Но, с другой стороны, я ещё легко отделалась. Если бы на моём месте была Людка, мама бы наверняка её отругала. Меня, как самую младшую, все в семье любили и баловали, и это знала даже я.

Этой осенью Николай уехал учиться. Для нашей семьи это было большим событием. Николай был единственным сыном, остальные четыре – дочери. Родители, особенно мама, возлагали на него большие надежды. Да он и вправду был способным парнем. Николай ехал учиться на ветеринара в тот же самый техникум, в котором учился папа. Папа был ветеринаром от Бога, диагноз ставил практически безошибочно, а в лечении рука у него была лёгкая. Поэтому Николай ехал по направлению от колхоза. Это значит, что ему здесь во время учёбы начислялись какие-то трудодни, за которые потом родители получали зерно, муку, солому и какие-то крохотные рубли.

Этой осенью меня принимали в пионеры. Это было событием. Валентина Дмитриевна торжественно объяснила нам, каким должен быть пионер, и тут же заявила, что тот, кто не выполняет эти правила, в пионеры принят не будет. Мы знали, что если Валентина Дмитриевна говорит, значит, так и будет. Поэтому готовились серьёзно. И вот наконец наступил этот день. Вся школа была построена на линейку. Мы стояли настиранные и наглаженные. Очень торжественно Валентина Дмитриевна прочитала клятву пионера. Потом каждый из нас по отдельности повторил её, благо было нас в классе человек двенадцать. Каждому Валентина Дмитриевна самолично повязала галстук, дала напутствие. Двое, однако, в пионеры действительно приняты не были. Мы смотрели на них с плохо скрываемым презрением. А они растерянно моргали глазами и не знали, как себя вести. Валентина Дмитриевна сказала, что даёт им срок на исправление. Если они исправятся, то через два месяца тоже станут пионерами. Конечно, они старались изо всех сил и в конце концов тоже были приняты. Но в тот момент мы, принятые, казались себе лучшими, достойными, избранными и готовы были служить делу Ленина и партии безоговорочно и до последнего.

Этой осенью наша компания из четырёх девчонок тоже разъехалась. Людка уехала в воткинский интернат, Грапка пошла в Гришанки, а мы с Маруськой хоть и учились пока в Болгурах, но в разных классах. По всем этим причинам я открыла для себя в нашей деревне библиотеку. Библиотекарша особо не вникала в тонкости воспитания и книги мне давала те, которые я сама себе выбирала на полках. За неполный учебный год я проглотила всю библиотеку, не зацикливаясь ни на авторах, ни на названиях книг. Меня интересовало содержание. Я открыла для себя другой мир, и он мне нравился гораздо больше, чем тот, который был вокруг меня. Я взахлёб читала российскую и зарубежную классику, уходила туда с головой, сами собой приходили образы героев и декораций, очень яркие и отчётливые. Я плакала навзрыд или громко хохотала, читая романы. Я страдала и переживала все моменты любви героев, описанные в романах, принимая всё за чистую монету. Для меня не было непонятных моментов в этих взрослых книгах. Мама не могла меня докричаться, если я читала книгу. Иногда она раздражалась, а иногда очень внимательно смотрела на меня, а потом говорила: