Мой адрес Советский Союз

– Это что такое, откуда это здесь взялось?! Гуть! Твоя работа?

– Чего там?

Голос у Гутьки был сонный. Был август-месяц, в колхозе началась уборочная страда, и они с Тонькой возили зерно от комбайнов на колхозный ток и там разгружали машину. Работали дотемна, пока не упадёт роса и влажные колосья станет невозможно обмолачивать. Работа была тяжёлая, но считалась почётной, и кого попало бригадир туда не назначал.

– Это ты сновороды-то притащила?

В нашей деревне сновородами называли подсолнухи.

– Ну я.

– «Ну я!» Не стыдно тебе нисколько? К кому лазили-то? Ведь поймают, позору не оберёшься! Вроде большая уже, а ума нету!

– Ну шли вчера с работы, по дороге и зашли.

– К Верочке, што ли?

– Ага. Да у неё полно, мы маленько сорвали.

– Вот ума нету! Ведь в своём огороде полно сновородов растёт! Это чё такое?! Мало, видно, на работе-то устали, ещё по огородам охота лазить.

Я проснулась и слушала разговор с затаённым восторгом. Вот это да! Гутька для меня поднялась на недосягаемую высоту. Мало того что ездит в кузове машины на ворохе зерна, распевает песни, так ещё и по огородам ночью лазит! И их не поймали! И она не побоялась маме признаться! После таких событий захотелось самой совершить какой-нибудь подвиг. Такую возможность мне предоставила мама. Она, перед тем как уйти на работу, дала нам с Людкой задание: выдернуть лук и уложить аккуратным рядком на грядке для просушки. Да-а… Скорее бы вырасти…

– Сегодня иду к Васе Пьянкову телевизор смотреть, – это сказал брат Николай.

Меня как будто молния ударила – телевизор смотреть!!! Хорошо, что я это услышала. Телевизор был один на всю деревню – у Васи Пьянкова. Детей у них не было, поэтому деньги водились, и недавно они купили эту диковинку. Почти каждый вечер к ним в избу приходило человек пятнадцать. Они устраивались на полу перед телевизором – кто сидя, кто лёжа.

– Коль! Возьми меня!

– Не, ты уснёшь.

– Да не усну я! С чего это я усну?!

– Я в прошлый раз Людку брал, дак она уснула.

– Дак это же Людка, а я не усну! Ну возьми!

Напор был такой силы, что Николай сдался. До сих пор я помню этот фильм. Он назывался «Роман и Франческа». Я даже помню, какое красивое платье даже в чёрно-белом изображении было на этой Франческе.

Наступило первое сентября. Людка надела новую форму, фартук, вплела в косички новые ленточки, взяла новый портфель и вышла на улицу. Там её уже ждали Грапка и Любка Алемасова – дочь председателя нашего колхоза. Любка была классная девчонка и совсем не задавалась, что у неё отец – председатель. Все были нарядными, во всём новеньком. Они шли в третий класс, и сразу стало понятно, что я им не ровня. Но я была уверена, что мне тоже пора в школу. Я знала это абсолютно точно и пошла за ними. Правда, вид у меня был совсем другой. Домашнее, не первой свежести платье, не очень причёсанные волосы и босые ноги. В руках никакого портфеля. Но это был мой обычный вид, и я считала его нормальным. Но девчонки так не считали. Они сначала по-доброму объясняли мне, чтобы я от них отвязалась и не позорила Людку. Когда поняли, что до меня по-доброму не доходит, стали бросать в меня галькой, подобранной тут же, на дороге. Я останавливалась на безопасном расстоянии, но как только они шли дальше, я неотступно двигалась за ними. Время уже поджимало, и они в конце концов плюнули на меня, побежали в школу. Школа была на другом конце деревни, который назывался Первомай. Это был старый деревянный двухэтажный дом, который когда-то был красивым и богатым. Учебных комнат было две. Учительниц тоже было две. В одной комнате занимались первый и третий классы, в другой – второй и четвёртый. Я этого пока не знала, просто притащилась за Людкой и села за парту в том же классе, что и она. Учительница была строгая, в пиджаке, выглядело это очень солидно. Простые бабы в деревне в пиджаках не ходили, и я поняла, что попала в другой мир. И мне тут нравилось.

– Катя, а ты чего пришла? Сестрёнку в школу проводить?

– Нет, я пришла учиться.

– Тебе ещё рано учиться, ты на следующий год придёшь. А пока иди домой, ещё год посиди с мамой. Хорошо?

– Хорошо.

Я не удивилась, что Валентина Дмитриевна назвала меня по имени, что она знает, сколько мне лет. В деревне все всё друг про друга знали. Но с места я не сдвинулась. Тогда Валентина Дмитриевна хотела легонько помочь мне выйти из-за парты, но я так вцепилась, что она отпустила меня.

– Люда, скажи маме, чтобы она объяснила Кате, что ей нельзя ходить в школу.

– Ладно, скажу.

Людка сидела красная от стыда и злости на моё упрямство.

День прошёл отлично. В школе было интересно. И теперь я знала, где она находится. Теперь мне не надо было тащиться за девчонками, чтобы прийти в школу.

– Мам! Я сегодня в школу ходила!

– В школу? Дак тебе ведь рано ещё. На другой год пойдёшь.

– Мам! Меня сегодня Валентина Дмитриевна так настыдила из-за неё! Притащилась такая грязная, неумытая и села за парту. Скажи ей, чтобы больше не ходила!

– Ну она не пойдёт больше.

– Пойду!

– Дак зачем ты пойдёшь, тебя же не приняли.

– Ну и что, всё равно пойду.

Так продолжалось две недели. Меня уговаривала учительница, меня собирались поколотить девчонки, меня уговаривала мама. Но я твёрдо знала, что мне пора учиться в школе. Первой сдалась Валентина Дмитриевна. Она сказала:

– Ну хорошо, Катя. Раз ты так хочешь учиться, даю тебе испытательный срок два месяца. Если будешь успевать, я тебя запишу в журнал, будешь учиться.

– Ура!!! Мама! Валентина Дмитриевна сказала, что запишет меня через два месяца в журнал!!!

– Ну ты и твердолобая! Вся в отца.

Я не поняла, то ли с одобрением, то ли с осуждением это сказала мама. Достали старую Людкину форму, фартук, портфель. Как могли, привели всё в порядок. Теперь никто не мог меня шугануть на полпути к школе. У меня начиналась новая жизнь.

Учиться было интересно. Читать я уже умела, так как сидела рядом, когда Колька учил дома читать Людку. И там, где Людке было неинтересно или нудно, мне казалось здорово. Из отдельных значков складывались слова, и появлялся смысл. Надо было только запомнить буквы, а остальное читалось само собой. После таких сидений рядом с Колькой и Людкой я начала читать «Золушку», причём вслух.

– Глянь-ка, она ведь вроде читает!

– Да это она просто пересказывает, что запомнила.

– Ну-ка, давай сначала. Ты читаешь или пересказываешь?

– Читаю.

– Да она правда читает! Ну-ка на, вот тут прочитай! Правда читает!

Так я научилась читать. Сложнее было с письмом. В школе оно называлось чистописание. Писали мы чернилами. Макали ручку с пером в чернильницу и выводили в тетради бессмысленные значки. Я не понимала, зачем эти значки, и не могла стараться. Причём значки должны были быть под строго определённым углом, в определённых местах линия должна была быть с нажимом, в других местах – волосяная. Ну и прочая непонятная ерунда. Вот цифры писать было понятно для чего. Но это было труднее, особенно двойку. Почему-то хвост у неё всё время загибался в другую сторону.

– Мам! Смотри! У меня двойка получилась!

– Ну молодец, молодец, давай учись, человеком будешь.

Мама стирала бельё в корыте и энергично терла им по стиральной доске. Папа лежал, у него болел желудок. Желудок у папы болел с войны. Его ранило, пуля прошла навылет от нижней челюсти и вышла в двух сантиметрах от виска. Раздробило не только зубы, но и челюсть. Поэтому долгое время папа не мог нормально питаться, и у него появилась язва желудка. Уже по самым смутным, первым моим воспоминаниям папа лежал либо в больнице, либо дома. Мама иногда брала кого-нибудь из детей и возила к нему в больницу, в Воткинск. В конце концов его выписали из больницы как безнадёжного, и мама привезла его на санях, на лошади. Домой заносила на себе. Стала лечить сама всевозможными народными средствами. Состояние потихоньку улучшалось. Между тем мама работала в колхозе за трудодни и учила детей. Она завела в хозяйстве скот, для которого надо было таскать воду в вёдрах сначала из колодца по сугробам, потом греть её в печи, потом тащить в конюшню – поить коров, свиней, овец. Летом надо было заготовить и привезти на всех сена, соломы, муки. Потом этот скот продали и купили хороший, большой дом с крепкими пристройками. Папа в это время болел. Гутька рассказывала как-то, что помнит, как я родилась. Мама послала её за деревенской знахаркой – Клавдей Леихой.

– Чё, мам, родить будешь?

– Иди-иди, дурочка, да побыстрее.

Роды были десятыми, прошли быстро.

– Опять девка, Лиза!

– Ох, парня бы надо было.

– Да хороша девка, не переживай.

Так я появилась на свет на печи в родном доме. Через два часа мама встала и потихоньку пошла за водой на колодец. Это было шестнадцатого декабря. Надо было поить скотину.

Два месяца прошли быстро, меня записали в школьный журнал. Радости моей не было предела. Мама погладила меня по голове.

Учись, учись, Катенька. Может, в городе будешь жить, на каблучках, с сумочкой на ручке гулять будешь.

А сама смотрела в это время вовсе не на меня, а вообще непонятно куда и на что, и вроде как слёзки на колёсках появились. Ну ничего себе, у меня такая новость, а она и не радуется даже.

В конце декабря нас, учеников всех четырёх классов, собрали в школьном спортзале. Там стояла ёлка, увешанная игрушками, которые мы сами сделали на уроках труда или принесли из дома. Почему-то нас заставили сесть на пол вокруг ёлки. Дора Осиповна – вторая учительница и директор по совместительству – поздравила нас с наступающим Новым годом, а потом началось награждение лучших учеников. Торжественно назывались фамилия и имя, ученик вставал с пола и шёл к учительнице в центр зала. Ему выдавали что-нибудь из учебных принадлежностей и кулёк конфет. Вдруг Нинка Варламова, моя новая подружка, толкнула меня локтем в бок.

– Чё сидишь? Тебя же вызывают.

Я этого никак не ожидала, поэтому даже не расслышала свою фамилию, когда объявляли. Я быстро подпрыгнула и пошла к Доре Осиповне. Мне дали пять тетрадей по двенадцать листов, круглый деревянный пенал, расписанный, как деревянные ложки у нас дома, и ручку. Такой ручки не было ни у кого в школе. Это был подарок, которым можно было гордиться. Она была сделана из прозрачного оранжевого оргстекла, а внутри стекла были какие-то светлые завитушки. Сама ручка постепенно утончалась к концу. Никогда и ни у кого я не видела такой красивой ручки. Я была счастлива. Потом кульки с конфетами раздали всем остальным, мы поводили хоровод вокруг ёлки, спели несколько песен и разошлись по домам на каникулы.

– Катька! Вставай! Сегодня в клубе ёлка, всех пускают!

Меня тормошила Людка. Она вообще вставала раньше меня, а мне утром всегда хотелось поспать.

– Ёлка в клубе?! Врёшь! Кто тебе сказал?

– Мне Гутька сказала, она уже пошла. Малышню пускают в двенадцать дня, а потом там взрослые будут Новый год встречать.

Боже мой! Ёлка в клубе!!! Сна как не бывало. Состояние было лихорадочное: что надеть, когда пойти, что вообще надо, чтобы туда пустили? Наконец пошли. Народу в клубе было полно, но я вдруг никого не стала замечать, я увидела главное. Ёлка была большая, до потолка и живая. От неё исходили едва слышимые звуки, которых я больше никогда в жизни не слышала. То ли шелест, то ли шёпот, но это были живые звуки! Воспринимался этот шелест-шёпот тоже не ушами, а чем-то другим, может, сердцем, а, может, вообще всем существом моим. Игрушки были настоящие, они блестели и слегка покачивались на ветках. Я стояла, разинув рот, поражённая такой красотой в самое сердце. Мне казалось, что я могу простоять так, слушая этот шелест, целый год до следующей ёлки.

– Дед Мороз пришёл! Дед Мороз пришёл!

Начались суета, толкотня. Я не верила своим глазам. В клуб и правда заходил дед с белой бородой, в очках, в красном халате и с большим мешком через плечо. Он что-то говорил, все кричали, хлопали в ладоши. Я стояла просто парализованная всем происходящим. Но чудеса на этом не закончились.

– Ну-ка, Катя, иди-ка сюда. А скажи-ка мне, Катя, знаешь ли ты какое-нибудь стихотворение?

– Знаю.

Я просто оцепенела. Оказывается, Дед Мороз знает, как меня зовут!

– Ну-ка, вставай сюда, чтобы тебя все видели и слышали.

Дед Мороз поставил меня на стул посередине клуба. Я рассказала какое-то стихотворение. Хорошо, что я знала их несколько.

– Вот молодец, Катя! На тебе за это!

Дед Мороз выудил из мешка пачку вафлей. Ну, тут уж я просто обалдела от счастья. Даже дома я долго не могла прийти в себя. Помогла мне Людка:

– А ты знаешь, кто был Дедом Морозом-то?

– Как кто? Дед Мороз.

– Ну, ты и дурочка!.. Да Гутька наша была.

– Врёшь! Как это Гутька могла быть Дедом Морозом?

– Ну так, надела халат, бороду прицепила, шапку одела. Вот и всё. А ты чё думала? Настоящий, што ли, Дед-то Мороз был?

– Конечно, настоящий.

– Ну сама спроси у Гутьки, когда придёт.

Я не могла поверить. Неужели правда? Неужели меня так надурили запросто? С этими мыслями я заснула. Гутька пришла поздно, она уже была взрослая. Я сегодня тоже немного повзрослела.

Был обыкновенный зимний вечер, даже не вечер ещё, а так, сумерки. Мама пряла шерсть и рассказывала всякие истории из своей жизни. Вообще, я не помню, чтобы мама когда-нибудь сидела без работы. Она всегда была чем-нибудь занята. Сегодня она рассказывала, как жила в детстве. Мама была старшей из десяти детей. Отец её в Первую мировую войну потерял одну ногу и ходил на деревяшке вместо одной ноги, поэтому работник из него был слабый. С ними жили дед Лука Петрович и бабушка Агриппина. Дед звал её Огруш. Семья была большая, поэтому земли им выделили много. Все работали без лени, держали много скота: три лошади, три коровы, больше десятка овец. Когда свинья приносила приплод в овине, она вместе с выводком зарывалась в солому, поэтому первое время никто не мог определённо сказать, сколько там было поросят. На праздник их вылавливали по одному в соломе и зажаривали молочненького поросёночка в русской печи. Кроме того, всякой мелочи было полно: куры, гуси. Семья жила зажиточно. Поэтому мама с детства усвоила, что для того чтобы жить в достатке, нужно работать, работать и работать. Причём работа прочно ассоциировалась с крестьянским трудом. Это стало её сутью, её миропониманием, её стилем жизни. Всё базировалось на этом мироустройстве, и всё оценивалось через эту призму. Когда началось раскулачивание, семью мамину не тронули, так как трудились они исключительно сами. Но в колхоз загонять всё равно стали. Они долго не хотели вступать, но им перестали продавать в лавке керосин, соль и другие необходимые в хозяйстве вещи, не хотели принимать детей в школу, и в конце концов семья сдалась. Так мои предки приобщились к прогрессу, который внедрялся в российскую деревню и который покорёжил эту деревню беспощадно.

Проворно навивалась нить на веретено, так же бесконечно лился мамин рассказ. Это мирное течение вечера прервал стук в сенях. Мама отложила прялку, вышла в сени.

– Кто там?

– Лиза, открой, это я, Евгенья. За мной Леонид гонится.

– Ой, матушка, сейчас-сейчас!

Мама быстро отодвинула засов и так же быстро его задвинула, когда Евгенья оказалась в сенях.

– Батюшки! Да ты раздетая совсем! Пошли скорее, простынешь ведь.

– Евгенья была матерью Грапки и Маруськи. Леонид, её муж, был мужик работящий и весёлый. Но когда он выпивал лишнего, в нём просыпалась самая тёмная сторона души русской. Он бил жену смертным боем, без жалости и пощады. Все соседи об этом знали и прятали её у себя в такие моменты. Евгенью трясло от страха и холода, на дворе стояла зима.

– Айда, поешь маленько. Суп сейчас разогрею. Горяченького-то хорошо, а то замёрзла совсем.

– Да нет, Лиза, спасибо. Какой суп, ничего не хочу. Ты меня положь спать куда-нибудь, чтобы он меня не нашёл.

– Ложись вон с девками на полати, к детям-то не полезет.

– Ладно, Лиза, спасибо тебе.

– Девки, ложитесь-ка спать. На полатях сегодня будете.

Мы с Людкой без споров полезли на полати, Евгенья пристроилась с нами. Только мама выключила свет, как в сенях раздался грохот. Открывать пошёл папа.

– Кто там?

– Яша, открой, это Леонид.

– Дак чё тебе надо так поздно-то? Завтра уж приходи.

– Ты што, соседу не хочешь открыть?! Я щас дверь вышибу к… матери!

– Ты не буянь-ка, заходи уж.

– Евгенья у вас?

Тут вступила мама.

– Да ты чё, Леонид, какая Евгенья? Ночь на дворе, мы уж спим давно.

– Врёшь! Только что у вас свет горел, я сам видел!

Леонид сидел на лавке на кухне и скрипел зубами. Мы все трое не дышали на полатях.

– Леонид, ты не матерись-ка, у нас девки спят, напугаешь. Давай, завтра приходи, мы с тобой выпьем, вспомним фронт.

– Ты мне, Яша, зубы не заговаривай, я знаю, что Евгенья у вас. Она на полатях лежит.

– Леонид, там Людка с Катькой спят.

Но Леонид уже поднимался по ступенькам. Мы завизжали изо всех сил.

– Ну-ка, ну-ка! Чё, драться с тобой, што ли? Не лезь, говорю, к девкам!

– Ладно! Ну, придёшь домой всё равно! Я тебе…

Леонид ушёл. Да… Встряска была что надо! Наш папа был человеком абсолютно мирным. Когда выпьет – потихоньку засыпает в уголке, и всё. Ему даже мама выволочку делала, что от него никакого веселья на празднике. А тут такое! Нас с Людкой ещё долго трясло. Евгенью переложили на кровать. Наконец все заснули.

– Пошли на каталках кататься!

– На Иванову гору?

– Ну да! Там уже все наши катаются!

Каталки были сделаны из узких металлических труб. У них были полозья, ручка и больше ничего. Каталки были легче, чем санки, и удобнее в обращении. Катались на них стоя. При необходимости можно было с помощью ноги ускориться или притормозить. Нижняя часть трубы, служившая полозьями, была раскатана до зеркального блеска. Каталка была у каждого своя. День был солнечный, морозный, снег на горе укатанный, плотный. Каталось хорошо, разгонялись до больших скоростей. В азарте спускались с горы наперегонки, сталкивались, падали, визжали. Укатали дорогу на Ивановой горе почти до ледового состояния. Домой пришли уставшие, голодные, мокрые от растаявшего снега и от пота.

Сегодня я летала во сне. Это было очень приятное и очень отчётливое ощущение. Летать было просто. Надо было просто захотеть куда-либо повернуть и летелось туда. Даже руками махать, как птица крыльями, не надо было. Надо было просто хотеть. Леталось всегда на высоте птичьего полёта. И всё, что было на земле, сверху виделось очень отчётливо. Такие сны я помнила в подробностях.

После второго урока нас – всю школу – неожиданно построили на линейку в спортзале. Необыкновенно торжественным и официальным голосом Дора Осиповна заговорила:

– Дорогие ребята! Сегодня, двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в Советском Союзе произведён запуск космического корабля с человеком на борту! Впервые в мире человек вылетел в открытый космос и вернулся на землю! Для человечества всей Земли наступила новая эра – космическая! И открыл эту эру советский человек – Юрий Алексеевич Гагарин! Ура!

– Ура!!!

Я, конечно, поняла далеко не все слова, которые говорила Дора Осиповна, но по её тону и по тому, что нас выстроили на линейку без предупреждения, было ясно, что произошло что-то очень-очень важное.

Весна подкралась незаметно. Вдруг обнаружилось, что солнце уже яркое, а на дороге вытаяла солома, которая зимой попадала с тракторов, возивших её с поля.

Я шла из школы, таща за собой тяжёлый портфель и мечтая найти на дороге десять или пятнадцать копеек. Мечтала я об этом каждый день, у меня даже появилась привычка ходить с опущенной головой. Иногда моя мечта сбывалась, особенно весной, когда таял снег. Идти из школы надо было через всю деревню, километра три. За это время можно было кучу всего вспомнить или помечтать о чём-нибудь приятном. Сегодня мне вспомнилось моё самое первое приключение в жизни. Мне было тогда года четыре. С улицы пришла Людка. Она с порога объявила мне:

– Я сейчас Лиду Чукавину обогнала!

Лида Чукавина была нашей соседкой и подругой самой старшей нашей сестры – Зои. Ей было тогда лет двадцать. Это известие поразило меня как гром.

– Ты обогнала Лиду Чукавину?!

– Да, вот тут, почти у нашего дома.

– Я сейчас тоже пойду кого-нибудь обгоню!

Я, как могла в четыре года, оделась и с нетерпением выбежала на улицу. Как назло, никого не было. С боевым запалом в душе я пошла вдоль по улице. Но никто не шёл ни впереди меня, ни навстречу. Не знаю, сколько времени я шла, но когда азарт мой поутих за отсутствием соперников, я вдруг обнаружила, что не знаю, где стою. Была весна, по дороге вовсю бежали ручьи, ноги мои промокли. Мне захотелось реветь, но я сдерживалась. Доконали меня чьи-то гуси. Гусак, ошалевший от бурной весны, задиристо налетел на меня и стал орать и бить крыльями. Было не очень больно, так как я была одета в зимнее, но стало совсем страшно. Я ревела во всё горло и, как могла, отбивалась от гусака. В это время гусыни громкими одобрительными криками поддерживали его боевой дух.

– Ну-ка кыш отсюда, окаянные! Батюшки мои! Да это соседка! Ты чё здесь делаешь? С кем ты здесь?

Это был наш сосед Аркаша Чукавин, отец той самой Лиды. Это был плотный, громогласный, небритый мужчина. Вместо одной ноги у него была деревяшка с чёрным резиновым наконечником. Я его побаивалась, но теперь было не до этого.

– Да ты чё молчишь-то? Э-э-э… Да ты, подруга, заблудилась, похоже. Ну, потерялась?

– Да-а-а!

– Ох-хо-хо! Вот беда-то с тобой. Ну, пошли, находка.

Он сгрёб меня под мышку и тяжело зашагал по раскисшей дороге. Я не знала, то ли мне радоваться, то ли ещё сильнее реветь. Ехать под мышкой было неудобно, прямо перед моими глазами чёрный наконечник на деревяшке то увязал в дорожной грязи, то снова появлялся.

– Держи-ка, сосед. Вот, находку тебе принёс.

– Какую находку?

– Вот, около Тутыниного дома стояла ревела на всю деревню.

– Вот те на! Ты как туда попала?

Аркаша наконец-то отпустил меня на пол. Я была рада, что оказалась дома, рада, что меня выпустили из подмышки, но было жутко стыдно.

– Кать, ты чё там делала-то?

– Ладно, не ругай её, Яша, ну бегала да заблудилась.

С тех пор сосед, когда приходил к нам, первым делом громогласно трубил:

– Здорово, находка! Как живёшь-то?

Мне это не нравилось, и я сразу пряталась.

А теперь я шла с портфелем по тому же месту и не боялась заблудиться.

Я вышла на крыльцо. Было раннее утро, но в воздухе чувствовалось что-то необычное. Я прислушалась. Стоял мощный, хотя и не громкий гул.

– Мам, чё это так гудит?

– Болгуринка вскрылась.

– И такой гул?

– Ну да. В неё же весной весь снег талый стекает, вода большая весной… Ну, теперь уж настоящая весна пришла.

Я и сама ощущала, что в природе произошло что-то значительное, большое. Болгуринку нашу и речкой-то трудно было назвать, так, ручеёк какой-то. Если разбежаться, то можно было перепрыгнуть летом. А вот сейчас, когда вода, как взбухшая вена, крушила лёд и несла его по течению, мощь Природы ощущалась не только на слух, но и каким-то шестым или даже седьмым чувством.

После ледохода весна набирала силу стремительно. Снег ещё не весь сошёл, а уже появлялись зеленые местечки, кое-где зажелтела мать-и-мачеха, и мы всей дружной, повзрослевшей на целый год компанией пошли за вербой. Жёлтые комочки вербы были сладкие, и мы ходили за ней по весенним ручьям и по топкой грязи. Но зато когда добирались, наступало настоящее веселье. Мы обсасывали сладкие пушистые комочки и выплёвывали их. Это была первая весенняя зелень, причём быстро проходящая, а потому такая желанная. Да и просто прогуляться и ощутить, что весна пришла, тоже было приятно.

Весна была в полном разгаре. Все уже ходили в лёгкой одежде, готовились к полевым и огородным работам, оживились. Молодёжь ходила друг другу в гости. В один из таких дней, когда брат Николай со своей компанией сидели у нас дома, нам с Людкой пришла в голову одна рискованная идея.

– Кать, смотри, папины папиросы лежат.

– Ну и чё?

– Вовка Ходырев с Колькой пробовали курить.

– Откуда ты знаешь?

– Мне Вовка рассказывал. Давай тоже попробуем.

– Давай.

– Мы забрались на печь, задёрнули вкруговую занавески, чтобы нас не было видно, и втихаря запыхтели.

– Чё это? Вроде дымом пахнет.

– Точно, пахнет.

– Коль, у вас чё, печка топится?

– Да нет, какая печка днём?

– Вроде курит кто-то.

– Да вон с печки тянет!

Мы лихорадочно быстро гасили папиросы, но было уже поздно. Четыре взрослых парня с изумлением таращились на нас с Людкой.

– Вы чё это тут делаете, соплячки?!

– Где-то ведь папиросы раздобыли, Коль, ты куришь, што ли?

– Не, я не курю, наверное, папины взяли.