Клуб 28, или Ненадежные рассказчики

«Фейсбук» – худшее изобретение человечества, потворствующее самым низким человеческим качествам. Конечно, дорогая читательница, ты можешь возразить, что «инстаграм» куда хуже «фейсбука», однако стоит напомнить, что «инстаграм» принадлежит фейсбуку, так что визуальная соцсеть – тоже портал в ад, только в профиль и анфас. – Когда я рядом был, она к моим увлечениям относилась монописуально и амбивалентно. Стоило расстаться – так вот-те нате: в соцсетях объявилась!

Никогда не доверяйте человеку, имеющему профайл в соцсетях. Вот я смотрю на профайл селф-мейд-вуман: владелица собственного винного бутика, заботливая мать девочек-красавиц, спортсменка, зимы проводящая на горнолыжных курортах, а летом занимающаяся сальсой на открытом воздухе в городском парке. Днем она постит фотографии из европейских галерей, требует подписать петиции против домашнего насилия и оставляет милые мемы с котятками в комментариях под записями подруг, а вечером гуглит закрытые секс-клубы и гэнг-бэнг-вечеринки, мечтая, чтобы ее пустили по кругу шестеро мужиков и отымели во все дыры…

– Теперь трещит, что хочет со мной общаться, читать про поездки да концерты, – посты комментирует, лайками сорит.

…Или брутальный бородач в кожанке и на мотоцикле. Он работает начальником цеха на крупном металлургическом заводе. По выходным ходит с друзьями на стадион поддержать любимый с 12-ти лет футбольный клуб, выкладывает фотографии в красно-белых футболке и шарфе, собирает друзей в альпинистское восхождение на Эльбрус и призывает кары небесные на ЛГБТ-активистов, вышедших на очередное несогласованное шествие. А ночью, когда жена засыпает, тайком гуглит гейское порно и дрочит втихомолку.

– Говорит, с псом подружиться мечтает. В гости приезжала, Гошу жамкала…

Или вот Артур Викторович. Он регулярно публикует подробные фотоотчеты театральных премьер и ультракороткие рецензии на музыкальные релизы, не забывает отчитываться о пространственно-временных перемещениях из Москвы в Агру-Будапешт-Вильнюс-Гданьск-Дели и загружает яркие автопортреты с широкой улыбкой в 14 млн пикселей, будто надеясь, что макулатурой впечатлений удастся утрамбовать бездну одиночества, чтобы не слишком проваливалась. – К слову, – крякнул Антось Уладзiмiравiч и нехотя продолжил, – бабонька эта, оставившая в моей душе неприятный осадок с душком, также оставила долг в районе 17 тысяч целковых. Неделю назад вернула десятку. Как обычно, с ее стороны последовало много букв. Я продемонстрировал сдержанность.

Мы совершенно не знаем наших друзей, что уж говорить о «знакомых», потому что привыкли лгать. Мы лжем родителям, что записались к врачу, и лжем врачам, если все-таки добрались до больницы; лжем женам, что задержались на работе, и лжем друзьям, что довольны браком; лжем детям, что никогда не уйдем, и лжем любовницам, что обязательно разведемся. Обратная сторона жизни – не-истаграмовая, не-фейсбучная – неприглядна, и об этом хорошо знает ваш браузер. В отличие от соцсетей, «гугл» – наш советчик, друг, врач, собутыльник, исповедник и психотерапевт – знает нас куда лучше, чем мы сами себя понимаем: поисковики сигнализируют рекламодателям, что женщина забеременела, раньше, чем сама женщина купит тест в аптеке, причем неважно, откуда она родом: и в Индии, и в Мексике, и в США женщины при беременности вводят в поиске следующие запросы: «острая пища», «сладости», «шоколад», «соль» и «мороженое», только в разном порядке, с разной частотой. Вот почему прошу вас: никогда не копайтесь в чужой истории браузера, а то подцепите ночные кошмары, а такие блохи никакая мазь не вылечит.

– Вчера снова нагрянула: сказала, что по Гоше соскучилась. Полгода не виделись, а теперь что ни день – то «Привеееет!», как герой фильма «День сурка». Я так и не понял, что у нее на уме. Нихуя не понял.

Пассия Антося еще не знает: если ты бросила мужчину, то sero discursare est, як кажуць у Смаргонi: «Поздняк метаться». Причина заболевания бывшей Антося проста и прозаична: ни китайские палачи, ни священники инквизиции, ни гестаповские собаки не сравнятся в своей жестокости с женщиной, которую мужчина любит, а она его – нет. Ни доброты, ни терпимости, – одно неизлечимое раздражение безымянной, безадресной ненависти. Именно ненависть к себе и подталкивает девушку названивать и написывать гомельчанину, и все ее визиты к Антосю только распаляют раздражение – к себе. Удивительное дело, но, как революция всегда выбирает молодых любовников, так тупые стервы выбирают в возлюбленных порядочных, а оттого – тонкокожих мужчин. Но Антосю больше нечего ответить бывшей: их последние встречи пусты, а самый значимый, важнейший в любовной истории разговор состоялся год тому в больничной палате, куда беларус наведывался так же часто, как деревенский алкоголик – в продуктовый магазин на железнодорожной станции.

– Ей мужик рядом нужен, чтобы о ней заботился, но ей, видимо, хочется накаченного.

Год назад возлюбленная Антося заболела и попала в Бауманскую больницу неподалеку от моего дома. Антось навещал девушку регулярно, несколько раз в неделю, а после заглядывал ко мне на кружку горячего чая. В день рождения девушка решила расставить все точки и запятые и сообщила Антосю, что не любит его.

Надежды Антося она прибила словами: «И еще мне не нравится, что ты не говоришь мне комплименты!» Что у двадцативосьмилетней на уме, то и на языке. Беларус хотел возразить: «Какие комплименты, девочка? Я тебе дверь придержал, посуду помыл, пальто помог надеть. Действия важнее слов!» – но смолчал. Антось хорошо усвоил: любовь – не подлежащее, а сказуемое, и мудрые женщины знают, что любовь проявляется в поступках, а потому обращают внимания на мелочи. Я помню, как однажды познакомился с невероятной петербурженкой и пригласил ее на свидание. Спустя неделю приехал в невский фронтир, на дворе распушился ноябрь. Женщина пришла в длинной, по колено, парке, сдала на поруки. Когда вешал на вешалку, заметил, что у парки порвалась цепочка. Она предложила повесить куртку на капюшон, но я отобрал и быстро загнул распавшееся звено. Мы переспали в тот же вечер. Много позже я спросил, почему так быстро, и она ответила: «Петелька, Милорад, петелька!» Детали решают, а не слова, и мелочи порой имеют куда большее значение, чем самые эпохальные баллады, хотя бы потому, что из мелочей родятся великие вещи. Рецепт успеха прост, он одинаков в любом искусстве и описан еще полвека назад Йоханом Кройффом:

«Научись делать простые вещи хорошо – и это обеспечит тебе победу. Что самое простое в футболе? Пас». Так и в любви. Научись делать мелочи хорошо, и остальное приложится. Но пассия Антося об этом ни сном ни духом: она продолжала метаться, подвешенная на петельках пристрастия, как деревянная марионетка.

– И ты представляешь? – Антось грохнул о стол пустой стакан. Вначале говорит: «Между нами ничего не может быть». Удаляется из моей жизни. Уходит. Исчезает. А потом объявляется снова. У меня только один вопрос – всего один – так зачем ты меня тогда полгода морозила? Зачем принимала подарки и приглашала к себе? Зачем звала в кино и на концерты?

– Это три вопроса.

– Я тебе сейчас челюсть поглажу. Si consurgam, decumbes.

«Я встану – ты ляжешь», как говорят на «Гомсельмаше». Антось впал в грех уныния. Помню, однажды оказался на выставке «Семь грехов» скульптора Ивана Артимовича в минском Мемориальном музее-мастерской Заира Азгура, который (Азгур, а не Артимович) известен как, пожалуй, самый продуктивный автор бюстов и монументов Ленина, Сталина, Мао Цзедуна, Ким Ир Сена и менее разрекламированных диктаторов.

– Зачем ты давала мне надежду? Зачем меня мучила? Хорошо, мы расстались. Так зачем ты объявилась снова?

Артимович, изобразив в скульптурах гордыню, чревоугодие, похоть, алчность, уныние, гнев и зависть, проницательно заметил, что каждый указанный грех в той или иной дозировке встречается в любом человеке, включая автора, но квантово-этический дуализм проявляется в том, что в зависимости от дозировки грех может стать смертельным ядом или эффективным инструментом, позволяющим человеку раскрыться, реализоваться: безграничный гнев приводит на обрыв, откуда не выбраться, а праведный гнев становится оружием в борьбе с несправедливостью и злом; слабость чревоугодия грозит одышкой, подагрой, равнодушием и сибаритством, но слабое желание насыщения и плотская чувственность позволяют питать тело и продолжать род; глубокая лень ведет к отеку мозга и атрофии мышления, но легкая лень позволяет отдохнуть физически и душевно, перезарядить батарею после изнурительных свершений; вызревшая зависть убивает душу, но зависть именная, указывающая на собственное несовершенство, является идеальной мотивацией, побудителем к действию, а гордыня – мой главный и любимый грех – долговязая, гулливеровская гордыня мешает разглядеть детали, важнее которых нет ничего и к которым стоит относиться серьезно, зато щепотка гордыни помогает не утратить верю в себя и отстоять достоинство в непрекращающейся, изматывающей и обреченной на поражение войне за право на собственное слово. Значение имеет дозировка, вот почему скульптура является наилучшей из возможных метафор семи смертных грехов: булыжник может остаться бездушным камнем, а может превратиться в прекрасный монумент – в зависимости от того, что и сколько отсечь.

– Ей мать посоветовала психолога. Теперь трещит с ним по «скайпу». Надо с психологами и психиатрами поговорить насчет возраста пациентов и клиентов: есть ли в общей массе преобладание 28-летнего возраста над другими? Мне кажется, что психиатры над 28-летними не властны.

Я вгляделся в Антося и понял, что он порядочно проварился в омуте уныния: пора и здоровье знать.

– Антось, тебе стоит сменить обстановку.

– Ты прав. Я еду в Дагестан. И Чечню по пути захвачу.

Прозвучало двусмысленно. Стрелка часов оккупировала деление в 17:34, Антось оседлал велосипед.

Вариантов ноль.Хотелось полмира – хватило на велосипед.Хотелось полмира – хватило на велосипед.Карма велогонщика. Вариантов ноль.

Не сегодня: я верю в Антося и знаю, что смена обстановки прочистит мозги, выкорчует занозные мысли, реанимирует веру в себя и, возможно, поможет стать счастливым. Остается ждать. Время, надев медицинский халат, лечит, но лечит безжалостно. Антось десантировался в Дагестане в четверг и пропал с радаров интернета на три дня.

Глава 7

Операция «Багратион», или введенские дебри

Утро 28 мая 1944 г. в районе беларусского Витебска выдалось безоблачным. Западная Двина, набравшись сил и снега после жаркой зимы, неспешно катила ржавые воды, пропахшие керосином и машинным маслом.

Вот и Яуза проснулась: сбросила тонкую чешую льда и выбелила воду от карпа до форели. Я перескочил через Госпитальный мост и быстрым шагом направлялся к метро. Флора прилетела в Москву, чтобы выступить с диджей-сетом в клубе Powerhouse. Желание идти в клуб отпало после сообщения Антося Ўладзiмiравiча: «Вчерась листал фотографии с концерта Powerhouse. Нашел там свою 28-летнюю. Так одна, дуреха, и живет, ибо рядом с ней на фото был замечен сосед-пидор. Если же говорить политкорректно, то сосед-гей, но я из страны-диктатуры, а там не принято ласкаться да в уста лобызаться». Пришлось пойти ва-банк и пригласить Флору на приватную встречу.

Когда солнце высушило придвинскую росу, пилотам отдали приказ на вылет. Старший лейтенант, командир эскадрильи «Шербур» тогда еще просто авиаполка «Нормандия» Марсель Лефевр уселся в кабину истребителя-бомбардировщика «Як-9». Мотор пролаялся и задрожал, как простуженная гончая, готовая броситься по следу зайца. Винты закружились, увеличивая темп. Сигнальные ракеты взвились ввысь, и эскадрилья тронулась по притоптанному полю.

Самолеты парами, почти касаясь друг друга крыльями, поднимались в небо на бреющем полете, следуя неровностям рельефа – холмам и оврагам. Пилоты буквально прижимали машины к земле, чтобы не выдать себя зенитным орудиям и в целости доставить адресатам сувениры, вылитые из железа и меди.

Молодой апрель щекотал рецепторы запахом талого снега, жирной земли и прелых листьев, заваренных щедро, как чайные листья, легким ароматом набухших почек и постиранным воздухом. Так пахнут надежды. Вместо дискотеки я напомнил Флоре о своем предложении посетить кладбище, и она тут же согласилась.

Навстречу «якам» выдвинулся клин из шести «мессеров» модели Me-109/G. Любой советский летчик знал: столкнуться с таким «мессером» – значит, подписаться на дэлит: немецкие конструкторы превосходно поработали над машиной, модифицировав систему обогащения топлива. Благодаря усовершенствованию пилоты научились входить в отвесное пике, наклоняя самолет к земле на 90°. Так вышло и сегодня: немецкие истребители стремительно ушли вниз, развернулись и сели «якам» на хвост. Шквал огня накрыл французскую эскадрилью, задев и «як» Лефевра. Пилота ранили в ногу и бедро. Он никому не признался, сообщив только, что у самолета «неприятности». «Ведомый» – лейтенант Франсуа де Жоффр – прикрыл отход самолета.

Автомобиль притормозил на пешеходном переходе в последний момент, посигналил, поторапливая, чтобы я поскорей перебежал «зебру». Я выругался и показал средний палец.

Истребитель Лефевра барахлил, то и дело кашлял и замолкал, и французу приходилось планировать, вновь и вновь реанимируя мотор. Пилот спокойно комментировал полет и даже отпускал остроты, развеселив де Жоффра. Любой, кто знал Лефевра, подтвердит: он никогда не жаловался на трудности и наперво думал о других. Кровь струилась по голенищу, заполнила левый сапог. Из хвоста самолета валил ядовитый дым, заполняя кабину. Француз попытался открыть створку, но раму заклинило.

Я лицом впечатался в закрытую наглухо дверь метрополитена, проверил, цел ли нос, и двинулся к соседней двери. Массивные деревянные створки советского образца поддались с натугой.

Самолет пересек линию фронта, показалось поле аэродрома. Осторожно надавив на штурвал, Лефевр причесал землю шасси. Истребитель остановился в конце полосы, и тут взорвались неотстрелянные снаряды. У горящего самолета столпились растерянные механики и оружейники, радиотехники и другие пилоты. Француза вытащили из кабины не сразу.

В вестибюле в нос ударил запах пыли, химикатов, которыми протирают полы и поручни эскалатора, и дешевого быстрорастворимого кофе: кто-то из пассажиров за минуту до меня забежал в метро с пластиковым стаканчиком.

Лефевра срочно отправили в московскую больницу. Врачи не спасли: он умер спустя девять дней – 5 июня в 10:56 по парижскому времени. В тот день в городе на Сене хмельно цвели каштаны. Летчика похоронили на Введенском кладбище у основания памятника французским солдатам, погибшим в кампании 1812 года. Найти могилу уроженца нормандского Лез-Андели, Героя Советского Союза нетрудно: четырехметровая гранитная пирамида, окруженная «ежами» из стволов орудий и подвязанная цепями, укажет путь.

И не только к могиле Лефевра.

Именно на Введенское кладбище я и пригласил Флору. Мы условились, что я подхвачу девушку в гостинице Mercure Arbat Moscow на Смоленской площади, и вместе двинемся к могилам.

Я хорошо помню, как стал свидетелем встречи генерала авиации Марсиаля Валэна, полковника Лиге и майора Мирле в феврале 1942 года. Именно тогда родилась идея организовать французское авиасоединение в составе советских войск. Когда речь идет о выживании, политические воззрения, говоры и вероисповедание отходят на второй план. Принцип простой: «Сражаться всюду, где сражаются» за свободу и честь Франции (или любой другой родины).

Я свою родину давно потерял. У каждого свой карманный ад, своя личная война, свой крохотный подвиг. Из таких маленьких свершений и сложена жизнь, а «у меня ни грехов, ни подвигов – один только стыд» за утраченную страну, а поверху – маленькие мещанские радости и обывательское счастье, как сегодня, например: променад по городу с приятной во всех отношениях девушкой.

Генерал де Голль поддержал предложение, и стартовала эстафета: переговоры с советским уполномоченным Пугачевым, телеграмма в Кремль, приказ Валэну, распоряжение командующему военно-воздушными силами «Сражающейся Франции» на Среднем Востоке полковнику Корнильон-Молинье – и в декабре 1942 года советские и французские бойцы официально сформировали Третью истребительную группу. Она выбрала эмблемой герб Нормандии – два льва с золотой пастью, а эскадрильи в составе группы взяли названия в честь нормандских городов: «Руан», «Гавр» и «Шербур».

Об этих местах Флора знает не понаслышке: она родилась в коммуне Дьеппа, расположенной в регионе Нормандия, и когда-то даже получила именную стипендию на музыкальную карьеру от властей департамента.

Первые бойцы – Литольф, Прециози, Познанский, Дервиль, Дюран, Жуар, Риссо, Пуйяд – продирались в Советский Союз пешком и велосипедами, на двугорбых верблюдах и тройках, на двухэтажных автобусах и подводных лодках, на такси и угнанных с авиабаз самолетах. Продирались из душного Индокитая и раскаленного Алжира, из-под теней мадагаскарских баобабов и поверх туманов Британии, из пустынного Джибути и затопленных низовий Сенегала – навстречу риску и судьбе, подвигу и долгу. Продирались через бурлящий Каир и прохладный Дамаск, через изрезанную каналами и спаянную мостами Басру, через выгляненные улочки нового Ахваза и терракотовые обломки Ахваза древнего, через изысканный цветастый Тегеран, сквозь частокол нефтяных вышек Баку, пока не оказались на заснеженном аэродроме Иваново.

Флора тоже прилетела в Москву окольными путями через Рим, Берлин и другие европейские города, где успела выступить с концертами.

За годы войны авиагруппа уничтожила 273 вражеских самолета. Погибли 46 французских летчиков. Некоторые из них похоронены рядом с Лефевром. Останки других вы не найдете: они разбросаны от курской дуги до балтийского взморья, от беларусских озер до литовского берега Немана, от смоленских холмов до кенигсбергских развалин.

Рассекая воздух на лайнере, Флора долго смотрела в иллюминатор, гадая, что пережили и запомнили славянские дороги и города. И вы, оказавшись на борту самолета в следующий раз, летящего из Европы в Москву, присмотритесь внимательнее, вглядитесь в мирный пейзаж под металлическим крылом. Там, где выгибаются мосты, поженившие берега рек, щерились беззубой улыбкой железные сваи; где тянутся железнодорожные пути, километровыми рубцами горели цистерны и составы, спущенные под откос партизанами; где золотеют поля, растекались болота из красно-коричневой жижи; где виляют заасфальтированные дороги, глубокими оспинами смотрели в небо воронки, оставленные артиллерийскими снарядами и авиабомбами. Разглядеть такое непросто, но забывать нельзя.

Я выкурил сигарету на входе в отель, неспешно прошел в вестибюль, уселся на диван и кинул Флоре сообщение, что на месте. «Спущусь через пару минут. Надо кое-какие таблетки принять. Я скоро».

Она появилась через десять минут: в светлом пальто, цветастой блюзе, джинсах цвета морской волны и кроссовках на высокой подошве. Волосы светло-коричневого цвета спадают на плечи, мочки ушей подвязаны длинными серьгами в форме католического креста.

Высокая, на полголовы ниже меня, и стройная, как корабельная мачта, она шагала легко, хоть и не выспалась. Я приветствовал ее коротким кивком, а девушка тут же перешла к делу:

– Можно я твой телефон своей подруге отправлю? Я без связи в Москве. Она позвонит и заберет меня после прогулки.

«Не доверяет», – подумал я, подумал и согласился: я бы тоже не стал доверять человеку, приглашающему на кладбище.

– Да, конечно.

Флора быстро набрала телефон и отправила знакомой, мы выдвинулись к метро. На улице закурили, она огляделась по сторонам и показала на здание МИДа:

– Красивое здание.

– Сталинская высотка, построена в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Видишь шпиль над крышей? Изначально здание построили без шпиля, но затем Сталин вызвал архитектора к себе и сказал: «Хочу шпиль». Архитектор отнекивался, возражал, тогда Сталин пригрозил: «Если не ты достроишь шпиль, то это сделают за тебя». Правда, Сталин кое-чего не учел: здание не выдержало бы массивного шпиля, поэтому его сделали из стальных листов, а не железа. Собственно, поэтому высотка на Смоленской площади – единственная из семи, не увенчанная красной звездой.

– А что, в Москве таких высоток много?

– Семь. Туристам часто говорят, что это «семь сестер». После войны Сталин вошел во вкус и по случаю 800-летия Москвы приказал построить высотки, чтобы себя увековечить. Как видишь, получилось: без преувеличения, это самые знаменитые объекты его эпохи. Такие небоскребы и в других городах есть, и даже за границей: в Бухаресте, Варшаве, Киеве, Праге и Риге. В Латвии и Польше я их посетил, а вот в других странах пока не добрался.

– Ты архитектор?

– Архитектор компьютерных систем, – говорю. – На самом деле, нет. Я по первому образованию – историк, но никогда по профессии не работал, к счастью, – я перевел дыхание и суетливо выпалил: – А ты же родом из Шарлевиль-Мезьер – родного города Артюра Рембо?

Она рассмеялась. Мы нырнули в подземный переход, завернули за угол и оказались у вестибюля метро «Смоленская».

– А ты начитан.

– Я загуглил.

– И да, и нет. Я родилась в Дьеппе – это Нормандия, но выросла в Арденнах. Дьепп совсем неплохой городок: галечные пляжи для семейных пикников, атмосфера криминала – романтика! А потом семья перебралась в Шарлевиль. Арденны – особый регион: внешний вид совсем непрезентабельный – вечный дождь и туман, и пахнет бедностью. И если вспоминают местных звезд, то, конечно, Рембо приходит на ум первым. Рембо меня будто всю жизнь преследует. К нам Патти Смит часто приезжает из-за привязанности к его творчеству. И всякий раз она дает концерты. Я познакомилась с ней в 18 лет и сразу почувствовала, как важна аура в музыке. У Патти фантастическая харизма, и она преподала очень сильный урок, почти как мать. А еще в Арденнах жил Мишель Фурнире.

Я разворотил терабайты памяти, припоминая знакомое имя. Мы подплыли на эскалаторе к платформе станции и повернули налево. В голове что-то щелкнуло, и я спросил:

– Маньяк, похищавший и убивавший девочек и девушек? не лучшее начало для знакомства, скажу откровенно: после ремарки Флора поглядела с подозрением. Пришлось оправдываться: я лавировал, как сноубордист на склонах французских Альп от сорвавшейся с вершины лавины. – Расслабься: я по второму образованию юрист, изучал криминологию – науку о преступности и личности преступников, так что биографии маньяков штудировал от корки до корки.

Флора ухмыльнулась:

– Он самый. Когда Фурнире поймали, то посадили в тюрьму, находившуюся аккурат напротив школы, где я училась. Мы с однокашниками бегали смотреть, когда убийцу выводили из тюрьмы и отвозили в суд. Признаюсь: всякий раз нам становилось плохо. Но смерть меня всегда манила и преследовала. Как и Рембо.

Подошел поезд, и мы юркнули в конец вагона. Людей в поезде почти не было: будни, середина дня. Флора повела шеей и повернулась:

– И много ты университетов прошел?

– Три, но закончил один, – пожал плечами, будто оправдываясь:

Флора в университетах не училась. – Вот ты сказала, что смерть тебя преследует. Это в чем проявляется?

Она задумалась на секунду, а потом неторопливо ответила, то и дело поводя пальцами по воздуху, как дирижер:

– Моя мама работала в доме престарелых. Она любила повторять: «Я сопровождаю людей до дверей смерти». В детстве, когда меня не с кем было оставить дома, мама брала с собой на работу. Там я заметила, что пожилые люди будто сидят на чемоданах и ждут смерти, которая придет и уведет их с собой. Тогда я впервые задумалась о смерти, душе и теле: где они начинаются, где заканчиваются?

В старших классах школы, когда мы собрали первую группу, я спросила себя: «А что, если сыграть в тюрьме или других захватывающих местах?» – «Давай!» – ответили друзья. Правда, вместо тюрьмы нам предложили дом престарелых – вот такой вот удивительный поворот! Выступая там, я заметила, что пожилые люди хотят не просто слушать, но и участвовать. Тогда я начала проводить мастер-классы для пациентов с синдромом Альцгеймера. И что ты думаешь? Даже несмотря на проблемы с памятью, они пели – и пели хорошо. Думаю, мелодии живут в наших генах, а не в голове, и музыка – единственное, что остается правдой, несмотря на возраст или амнезию: она преследует нас от колыбели, когда мать напевает песню, и до последнего вздоха на отпевании.

– А где ты дала самый необычный концерт?

– Да я много где отметилась. Например, выступала в часовне в городе Кан, а фестиваль Борегара и вовсе проходил в бывшей психиатрической больнице, которую преобразовали в театр.

– Выступать в церкви – не кощунство? У нас за это Pussy Riot в тюрьму загремели.

– О чем речь? В церквях отличная акустика! А если честно… У меня с религией сложные отношения: я не верю в бога, однако допускаю, что за смертью что-то есть. Я атеист, но религия всегда очаровывала.