Заблудившийся рассвет

– Эге-гэ-эй!.. Хой-хой!.. – словно он понукал пасущихся в степи овец.

Не ожидавший от подростка такой прыти, и главное, такого непочтения к собственной особе, Валькай хаджи сначала опешил, а потом поднял свою трость наподобие копья и ткнул в грудь мальчишке:

– Прочь с глаз моих, окаянный! Или у тебя в зенках картофель растёт, что ничего не видишь?! Щенок! Глаза бы тебе перцем прочистить! Розгами по заднице пройтись! Распустились донельзя! Куда прёшь? Вам дай волю, так вы и на служителя Аллаха верхом сядете!..

Самое интересное, что в этой ситуации испугались оба. Криводушный хаджи долго не мог прийти в себя, опасаясь, не специально ли поджидал его щенок Мустафы, чтобы напугать его до смерти. Но и подросток испытал традиционный для сельской молодёжи страх перед священнослужителем. Ахметсафа растерялся и брякнул первое, что подвернулось ему на язык:

– Добрый день, азанче бабай! Как живёте, дедушка азанче?

От гнева глаза Валькая чуть на лоб не вылезли. Неистово размахивая тростью, он снова заорал:

– Негодник! Голодранец! По-мусульмански здороваться не можешь? По-божески, по-книжному приветствовать не научился? Распустил вас этот еретик Мифтах хальфа! У-у, сатанинское отродье!.. А ну-ка учтиво поклонись и скажи мне: «Ассалямагалейкум, почтенный господин хаджи хазрат!..»

В своём негодовании азанчи был по-своему прав. Дело в том, что Каргалы издавна славились во всём тюрко-татарско-мусульманском мире своей набожностью, религиозностью, благочестием. Когда образованные мусульмане отправлялись с берегов Камы и Яика в священный хадж в Мекку, то по пути обязательно останавливались в Каргалах, где два-три месяца проводили в молитвах с благочестивыми старцами, от которых набирались знаний, укреплялись в вере, слушали рассказы о всех тонкостях священного хаджа. И только после этого, обогащённые знаниями и освящённые светом истинной веры, они отправлялись дальше. И вот, как это ни странно, даже в такое богобоязненное и благочестивое село, жившее строго по предписаниям Корана, вдруг стало проникать еретическое, по убеждению консервативных клерикалов, учение джадизма, или реформаторства, проще говоря, новометодной школы, более светской, чем прежняя. И первыми «еретиками» в благочестивых Каргалах стали такие, как Гумер Давлетъяров, с юности подавшийся в купцы и перебравшийся в многолюдный град Оренбург. Сначала он перезнакомился с самыми отпетыми еретиками – этими длинноволосыми, безбородыми писаками, книжными «червями», разного рода сомнительными учёными, издателями и т. д. Потом он стал переманивать каргалинских юношей в городские новометодные медресе. И, наконец, вконец обнаглел и добился открытия «еретической» школы в самих Каргалах – этом оазисе ислама, «Мекке» волго-уральских мусульман! Конечно, кадимистские или старометодные имамы не переставали ругать «еретиков» и призывать на их головы кару господнюю, однако находились и те, кто защищал и поддерживал начинания Давлетъяровых и их сторонников. А вскоре в Каргалы приехал откуда-то и стал баламутить народ молодой, но строптивый хальфа, учитель по имени Мифтах. Преодолевая неимоверные трудности, несмотря на многочисленные нападки кадимистов в свой адрес, он сумел организовать обучение детей и молодёжи по новому, джадистскому методу. Таким образом, многовековые устои каргалинских имамов-фундаменталистов в начале ХХ века стали расшатываться и терять свою цельность, как взбитая вечером подушка в течение бессонной ночи теряет к утру всю свою упругость, свежесть и пышность.

Тяга шакирдов к светским знаниям оказалась настолько сильной, что ученики не боялись проклятий и угроз консервативных хазратов и мулл и без колебаний шли в школу Мифтаха хальфы. К тому же, – о, Аллах! – в ауле открылась и женская школа, к чему приложили руки богатеи Хусаиновы, тоже выходцы из Каргалов, кроме того, к ним присоединился и знаменитый золотопромышленнник Закир Рамиев. Невиданное, неслыханное дело! В каргалинскую женскую школу начали приезжать девочки даже из таких больших городов, как Оренбург и Троицк! Видимо, очень уж истосковался народ по настоящим знаниям.

Но сельские аксакалы и муллы-кадимисты не думали сдаваться. Они приложили максимум усилий, обошли множество инстанций и добились-таки закрытия новометодной школы. Но рано схоласты радовались. Мир неузнаваемо, неудержимо менялся. Оренбургские баи вновь открыли новометодную школу, и снова продолжилась борьба между кадимистами и джадистами, между схоластами и реформаторами, между старым и новым… Так, в пылу этой борьбы и вошли джадисты в полосу революционных событий. Но даже в круговороте революций и гражданской войны кадимисты не переставали поносить почём зря своих непримиримых недругов-джадистов, как будто последние и явились виновниками и даже подстрекателями Октябрьского переворота и наступивших катаклизмов. Дескать, разворошили муравейник… Потревожили гнездо змеиное… Не-ет, Валькай хаджи не зря бесновался, кричал на этого мальца – в глазах подростка он видел присущую Давлетъяровым умную насмешку, прямодушие и чистоту невинности, и от этого ещё более распалялся. Щенок мустафинский! И язык у этого сорванца неплохо подвешен.

– Да, правильно, дедушка Валиулла, – ничуть не смущаясь, ответил Ахметсафа. – Я учусь у Мифтаха хальфы!

В голосе подростка чувствовались гордость и даже некоторый вызов.

Ох, как испортился мир! Где уважение к старшим? Где присущая татарам богобоязненность? Раньше такие выходки даром не проходили…

– Какой я тебе дедушка! – рявкнул обиженный азанчи. – Иди, иди, топай отсюда, негодник! Испортил вас вконец Мифтах хальфа, сбил с панталыку. Удивительно! Непонятно! Кощунственно! Зачем нужны деревенским детям какие-то география, математика и прочая белиберда. Достаточно уметь считать деньги… А уж учить русскому языку – и вовсе великий грех, святотатство, отступление от канонов ислама и шариата…

Подросток давно уже скрылся за поворотом, но азанчи всё ещё кричал, грозно размахивал тростью:

– Да-да, русский ум взбаламутил и перевернул весь мир! Далеко с русским умом не пойдёшь, ой, не пойдёшь! Который уже год люди беснуются, воду мутят, бедствиям конца и краю нет, страна до сих пор не может, да и, кажется, не хочет успокаиваться! О, Аллах!..

Из дому навстречу Ахметсафе выбежали две юркие фигурки. Это были младшие: братишка Ахметхан и сестричка Бибиджамал. Девочка обняла колени Ахметсафы и с удовольствием зелепетала: «Олы абый8 плишёл… Мне гостинца плинёс…»

– Куда ушёл Гусман абый? – спросил Ахметсафа.

– Он на войну собилается, – важно ответила Биби, шмыгая носиком. – И Хальфетдин абый тоже в класноалмейцы записывается. Он тоже на войну собилается…

Девочка болтала, не давая брату вставить хоть словечко.

– Да-да, абый, и Хальфи абый тоже на войну готовится. Инэй9 плачет, не хочет дядю Хальфи на войну отпускать, говолит, не уходи…

Ахметсафа в растерянности посмотрел на Ахметхана. Сообразительный братец быстро объяснил:

– Мы к бабушке Таифе ходили, а там инэй обнимает Хальфи абый и плачет: «Никуда ты не уйдёшь, ни ногой от меня! – не пущу! Что я буду делать без тебя?» Ведь Хальфи абый – хороший человек, всю работу по хозяйству выполняет, поэтому маме не хочется отпускать его, так ведь, абый? А Гусману абый она и слова не сказала насчёт записи в армию. «Сам уже знаешь», – только это и сказала. А бабушки Таифе в то время дома не было, её подруги позвали в гости, в другой конец села…

Всё! Больше на эту тему Ахметсафа не хотел слышать ни слова, тем более при маленькой болтливой сестрёнке. Он чувствовал, что инэй не зря хочет удержать дома Хальфетдина, оставить его не просто как незаменимого работника… Ведь Гусмана она от армии не отговаривала! И что это Гусман абый надумал? Когда успел? А где отец? Всё ещё слушает речи красного комиссара Усманова?

Он поднял сестричку на руки, а Ахметхану сказал: «Дуй сейчас же к Новой мечети, отец там должен быть. Приведи его домой».

И почти шёпотом добавил: «Ни слова об инэй и Хальфи абый, понял?»

Ахметсафа с сестрёнкой на руках пошёл к дому. Дворы в Каргалах обычно небольшие, но двор Мустафы ага был очень просторным, вместительным. Здесь находились два дома, сложенные из саманного кирпича. Дом поменьше – спальное помещение для детей, а дом побольше, побелённый, считался главным домом – «олы йорт».

Гусман сидел возле печи в малом доме, низко опустив голову, как провинившийся перед кем-то человек. Увидев младшего брата, обрадовался, посветлел лицом.

– Отец не вернулся ещё? – спросил он.

– Ахметхан за ним побежал… А ты чего надумал? Я с ног сбился, спасал тебя, а ты… – начал высказывать свою обиду Ахметсафа, но абый подошёл к нему, взял с его рук сестрёнку, прижал её к груди и коротко сказал:

– Так надо, братишка…

– И Хальфи абый в армию собирается…

Гусман горько усмехнулся:

– А как же … И он пойдёт, никуда не денется.

– Хотя инэй уговаривает его остаться… Я сам видел…

Гусман недовольно поморщился:

– Уже успели к бабушке Таифе сходить, пострелы…

Он опустил девочку на пол, и Биби тут же юркнула за дверь: ей бы лишь в игры играть.

Гусман положил руку на плечо брата:

– В том-то и дело, братишка. Всё дело как раз в этом Хальфетдине. Сегодня я с ним очень серьёзно поговорил. Предложил ему выбор: или мы вместе идём в армию, или я убью его. Только ты никому об этом не говори. Знай, но помалкивай. Договорились?

Ахметсафа в недоумении пожал плечами:

– Почему ты так настроен против Хальфетдина? Да если бы не он… Вы ведь с отцом дома редко бываете, а он всё хозяйство ведёт. Они с мамой всё хозяйство на себе держат.

– Рано с тобой об этом говорить… Подрасти немного, повзрослей, а когда я вернусь из армии, тогда и поговорим как мужчины. Только не обижайся, ладно? А пока слушайся меня, делай как я велю. О нашем разговоре – ни слова! Никому! Он должен остаться нашей тайной.

Увидев спешно возвращавшегося отца, они замолчали.

– Ты что это надумал, сынок? – с порога заговорил Мустафа ага… Дыхание его прерывалось от быстрой ходьбы. Отдуваясь, он уселся на саке10.

Гусман уже взял себя в руки. Он провёл ладонями по лицу, словно стирая краску смущения, и взглянул на отца:

– Так больше нельзя… Сам подумай, отец, сколько можно прятаться по чердакам и сеновалам? А в Оренбурге жить стало ещё опаснее, чем в деревне. Всё равно меня найдут, не красные, так белые, не дай бог, ещё и застрелят как дезертира. Лучше добровольно записаться в Красную Армию… А там видно будет… Ведь мне уже двадцать лет, отец, пойми.

Мустафа долго сидел, о чём-то задумавшись, а потом тихо спросил:

– А где же ваша инэй?

– У бабушки Таифе, – нехотя ответил Гусман.

– Ахметсафа, сынок, сбегай к бабушке Таифе, приведи мать.

…Ещё только поднимаясь на крыльцо дома Таифе, Ахметсафа услышал плаксивый голос инэй:

– Не-ет, милый мой Хальфетдин, и не ду-умай, не-ет!.. Хочешь, уйдём отсюда вместе, куда глаза глядят, с тобой – хоть в преисподнюю, только не оставляй меня одну!

Хальфетдин что-то бормотал в ответ, но слов его не было слышно.

– А я? – продолжала убиваться Шамсия инэй. – Почему ты думаешь только о себе?…

Теперь уже и Ахметсафа начал понимать всю подоплёку отношений между их мачехой и наёмным работником.

Хальфетдин был сыном той самой бабушки Таифе, славился как трудолюбивый, исполнительный, мягкий душой человек. Его и дети любили. Джигит он был пригожий и лицом, и статью, и умом его бог не обидел. Да и хозяйке он, видимо, по душе пришёлся, Мустафа это сразу почувствовал.

Действительно, Шамсия одна еле-еле справлялась с большим хозяйством. Ведь Мустафа всю зиму пропадает в казахских степях, собирает шкуру животных, стал брать на свои промыслы и Гумерхана, а Гусман пропадал в Оренбурге, в книжном магазине дяди Гумера. Словом, прошло вероятно, года два такой нелёгкой жизни, и Мустафа, наконец, решил взять в дом хорошего работника. Сын бабушки Таифе, кажется, вполне годился для этой роли. Хальфетдин очень быстро стал своим человеком в доме, выполнял самые тяжёлые работы по хозяйству, с удовольствием возился с маленькими детьми. Иногда, когда дети упрямились, Шамсия инэй грозила им:

– Опять вы дерётесь, озорники! Вот скажу Хальфетдину, он уши-то вам надерёт! Хватит вам драться, не то весь дом разрушите ещё до приезда отца…

И лукавым, любящим взглядом посмотрев на Хальфи, добавляла: «Впрочем, когда ещё ваш отец вернётся?…»

Хальфи при этом как-то странно хмыкал, а в голосе Шамсии появлялись оттенки то надежды, то, напротив, безысходности.

– Да, не сидится дома вашему отцу. Не успеет он отдохнуть, как придёт к нему вездесущий Давли бай, вернувшийся из казахских стойбищ и кишлаков. Дескать, казахи только и ждут, когда у них закупят шкуры. Мустафа, как обычно, побалагурит: «Эх, Давли, – скажет он. – Если с тобой поехать, то, как пить дать, целый месяц, а то и два, прождёшь этих медлительных казахов, пока они не соблагоизволят, наконец, принести к тебе шкуры и другие кожи…» И всё равно ведь уходит с этим пронырой Давли, уходит, хотя и клянёт всё на свете, и…»

Тут Хальфетдин пытался остановить многословие Шамсии:

– А что ему делать? Такими, как он, агентами, богатеи любят помыкать. Езжай туда, не знаю куда, привези то, не знаю, что… А ведь знают они, что Мустафа ага никогда пустым не вернётся, всегда приедет с обозом, доверху набитым шкурами и кожей…

– А о нас он подумал? – возражала Шамсия. – Каково нам здесь? Хорошо ещё, что бог надоумил его взять тебя в наш дом…

Тут она рдела, словно красна девица, и становилась ещё красивее.

…Поначалу они позволяли себе вести подобные разговоры и в присутствии Ахметсафы, но со временем стали избегать рано взрослеющего подростка, уединялись где-нибудь в уголке и заговорщицки шептались, смолкая тут же при появлении Ахметсафы. Тогда Хальфетдин предпочитал ретироваться с видом кота, тайком съевшего хозяйскую сметану…

…Когда начали мобилизовывать солдат на фронты новой, уже гражданской войны, многие деревенские парни предпочитали скрываться. Но в прошлом году несколько юношей поймали и расстреляли как дезертиров, выведя их на берег Сакмары. А сегодня этот головорез Хабри пригрозил расстрелять каждого, кто окажется дезертиром. Народ испугался. Гусман отлёживался на чердаке. Однако шустрый Ахметхан успел «по секрету» сказать маленькой Биби, где прячется их Гусман абый. Трёхлетняя Биби тут же поставила этот «секрет» на службу своим интересам. Однажды она завопила на весь двор:

– Хочу на чердак, к олы абый! Хочу к олы абый!

Ничего не поделаешь, пришлось маленькую проказницу поднимать на челдак. Впрочем, Гусман всегда был рад повозиться с любимой сестрёнкой, для которой готов был хоть луну с неба достать. Вскоре Биби прочно обосновалась на чердаке, порой стоило больших трудов выманить её оттуда. И не дай Бог, если что-нибудь бывало не по ней. В таком случае маленькая шантажистка тут же начинала вопить:

– А вот и скажу! Скажу-у! Плячешься! Скажу, где плячешься! Скажу дядям с винтовками, вон они ходют по улице! Если меня не будешь любить, всё скажу!..

Гусман, наконец, не вытерпел и стал скрываться в других домах, у родни, друзей, знакомых. Однако это было вдвойне опасно, так как невольно подставлялись под удар хозяева, которых могли осудить за «укрывательство дезертира»… Не зря говорят, что бережёного бог бережёт. Гусман чувствовал, как сгущается беда над его головой. И вот однажды красноармейцы неожиданно застали его за обычным для прибрежных жителей занятием: складированием брёвен, вынесенных на берег во время бурного весеннего половодья. Тогда он и решил: если останется в живых, то добровольно запишется в Красную Армию, но не один, а вместе с этим ловкачом Хальфетдином. Укрываясь на чердаке, он не раз подмечал из своего укрытия интимные нюансы в отношении между мачехой и домработником, мучился этим «открытием».

Всех пойманных «дезертиров» сначала собрали в «караулке». Последним втолкнули Хальфетдина. Гусман вспомнил, как однажды Хальфи похвалялся: «Я сделал себе тайник под полатями, в жизни никто меня не найдёт!» Как видно, не помог ему схрон, или не молился Хальфи в тот день. Гусман искренне обрадовался поимке батрака. Улучив момент, чтобы другие не слышали, он откровенно поговорил с Хальфетдином, поклявшись в случае чего выполнить свою угрозу. Хальфи хотел было взъерепениться, но тут же осёкся, увидев под носом пудовый кулак юноши-силача.

…Молодка заметила тихо вошедшего Ахметсафу и отпрянула от Хальфи. И всё же, как и всякая женщина, она хотела, чтобы последнее слово в споре с любовником оставалось за ней.

– Ну и упрямый ты! – с досадой прошипела она. – Лежи себе на печи, пока всё не утихомирится! Не бойся, никто ничего не узнает. А пока бабушка Таифе не поправится, я сама тебе еду носить буду. Так что оставь свои глупые мысли.

Хальфи исподлобья посмотрел на Ахметсафу и процедил:

– Обернись, не видишь, что ли, за тобой пришли… Скоро обеденный намаз… Я же не собираюсь немедленно, сию же минуту в армию бежать… Как говорится, как-нибудь после обеда.

IV

Весна девятнадцатого года выдалась тёплой и дружной, не то что годом ранее. Уже в середине апреля земля созрела для пахоты, а в середине мая в Каргалах завершили посевные, да и многие другие работы.

Зато в торговле дела не особенно удавались. В роду Давлетъяровых испокон веков занимались сбором шкур у казахов-скотоводов Тургайской степи и сбытом этой сырьевой продукции в Оренбург и другие города. Поэтому и приклеилось к Давлетъяровым прозвище «Каеш», что можно перевести на русский язык как «кожаный ремень» или «кожаный».

И все Давлетъяровы, действительно, отличались необыкновенной выносливостью, словно были выделаны из ременной – самой прочной – кожи. Правда, из всех Давлетъяровых в последнее время старинным родовым промыслом занимался один лишь Мустафа. Ремесло его было не особенно доходным, но всё-таки более-менее надёжным: в любое время года, за исключением песчанных или снежных бурь, у казахов можно было найти достаточное количество самых разнообразных шкур. Кроме того, торговля в татарских деревнях традиционно пользовалась почётом и уважением. И всё бы хорошо, только наказал за что-то Аллах раба своего Мустафу, отнял у него жену в расцвете лет и сил. Красивая, трудолюбивая, жизнерадостная и ласковая Магинур умерла внезапно, от какой-то злой хвори. Через год в дом вошла вторая жена, молодая «солдатка» Шамсия, но не лежало к ней сердце Мустафы. Нет, не подумайте, что Шамсия оказалась нерадивой и ленивой женой, вовсе нет. Второй такой вряд ли отыскать во всём междуречье, и Мустафа должен считать Шамсию поистине даром небесным для себя. Но чего-то не хватало в их отношениях. Чего же? Мустафа так и не смог до конца распахнуть свою душу перед Шамсиёй, а без этого нет и не может быть истинно близких и, в конце концов, доверительных отношений. Да-да, именно доверия, того самого, особенного доверия, которое существует только между мужем и женой, так не хватало Мустафе. Он никак не мог дать Шамсие всего того, чего так страстно и долго ожидала женщина: ласки, нежности, любви, да-да, пусть немного сумасшедшей, но горячей любви! Мустафа ещё был далеко не стар, он сильный, крепкий мужчина средних лет, вполне способный на любовный пыл. Но… не чувствует он Шамсию по-настоящему родной, единственной, без чего не может быть доверия. А если между супругами нет глубоких, доверительных отношений, то нет и самой супружеской, семейной жизни. Что странно, так это то, что Шамсия, кажется, нисколько не переживает по поводу охлаждения их отношений. Возможно, она просто не подаёт виду, хотя внутри у неё всё кипит?

Вскоре Мустафа стал замечать, что молодая жена едва скрывала свою радость и оживление всякий раз, когда он снова собирался в дальнюю дорогу по своим торговым делам. Лицо её светлело, походка становилась лёгкой, движения – быстрыми. В её разговорах, обращении с детьми или мужем в эти минуты ощущалась какая-то неприятная, тревожная таинственность. Мустафа не мог понять причин такого изменения в поведении жены, и это очень беспокоило его. Но сегодня он, кажется, понял жену, когда она всплакнула, вспоминая первого мужа, сгинувшего на войне. Ему даже стало легче на душе. Разве это грех – горевать по ушедшим в мир иной близким людям, особенно если эти люди были тебе любимым мужем или любимой женой?

Мустафа сам знал такие минуты, когда сердце его вдруг пронзала боль воспоминаний о безвременно ушедшей Магинур.

Сыновья подрастали и улетали из родного гнезда… Гумерхан с Гусманом воюют в Красной Армии. Дай-то Аллах, чтобы живыми вернулись домой. Хальфетдин, ушедший в армию вместе с сыновьями Мустафы, вскоре вернулся, вернее, дезертировал. Об этом ему по секрету сказала мать паренька – старуха Таифе. Но никто не знал, где прячется этот ловкий беглец. Впрочем, в любом случае, нанять его заново не представлялось возможным: всюду шныряли военные отряды. К счастью, подрастает Ахметсафа, ему уже четырнадцать лет, и он превращается в настоящего джигита и надёжного помощника. Среднего роста, широкоплечий, с пронзительным взглядом чёрных глаз, Ахметсафа взвалил на себя почти всю работу в хозяйстве. Во всяком случае, во время посевных работ Мустафа благодаря сыну особо не напрягался…

Почти сразу по окончании сева к Мустафе пришёл Давли бай – ещё один представитель славного рода Давлетъяровых, вернее, одного из самых сильных его ответвлений. Давли бай готовился выехать в казахские степи, откуда хотел пригнать гурт скота. Ему нужен был помощник, и он пришёл просить за Ахметсафу, четырнадцатилетнего сына Мустафы.

«Народ мне все пороги пообивал, работу испрашивая, – начал Давли бай. – Сам знаешь, народу работа нужна, особенно в нынешнее смутное время. Только теперь не очень-то берут на работу подёнщиков. Время, говорю, непонятное…»

– М-да… – покачал головой Мустафа. – Времена расплывчатые. Приходится вертеться, как белка в колесе… Да толку мало… Недавно я тоже в казахской стороне побывал, да не особенно удачно…

– Так-то оно так, но нам, торговым людям, недосуг ждать, пока мир успокоится и образумится. У торговли свои, незыблемые законы, Мустафа туган11, и если её не поддерживаешь в заданном ритме-то, все твои сбережения могут за один день сгореть. М-мда… Значит, Гусмана ты в армию отдал. Что же, дело хозяйское, только вот что я тебе скажу, туган: у Гусмана жилка торговая имеется, ему своё дело надо открывать. Видел я, как он управляется в книжном магазине Гумера абзый. Любо-дорого смотреть! Думаю, в роду Давлетъяровых на одного почтенного купца больше станет. Даст Аллах, вернётся он с войны, и женим мы его на дочке какого-нибудь удачливого купца.

Мустафе нравились слова гостя, и всё же он сдержанно ответил:

– Хи-и, Давли абзый, давай не будем садиться верхом на ещё не рождённого жеребёнка! Всему своё время. Неизвестно, чью дочь он сам выберет себе в жёны. Если понравится ему дочь купеческая, что же, быть посему, а если…

– Не говори так, Мустафа! – строгим голосом перебил его Давли бай. – Если не хочешь, чтобы обмельчал наш славный род, ищи невесту, равную нам. В противном случае как бы не пришлось горько каяться, но тогда уже поздно будет: близок локоть, да не укусишь. Кроме того, джигиту нельзя долго ходить в холостяках, семейные узы и брачное ложе лишь подстегнут его способности, и дело его от этого только выиграет. А у нас дело – превыше всего!

Убедившись, что Мустафа, наконец, поддался чарам его красноречия, купец решил, что называется, брать быка за рога:

– Стало быть, ходит и ходит ко мне народ, работу испрашивают. Только я отвечаю: «Нет, дорогие мои, и не думайте, потому что я уже обещал взять в помощники Ахметсафу, сына достопочтенного Мустафы»…Если ты, конечно, непротив, туганкай12.

Мустафа задумался, не зная какое решение принимать. С одной стороны, неудобно отказывать влиятельному родственнику, с другой стороны…

Ситуацию разрешил сам Ахметсафа.

– Я пойду, папа? – спросил он. – Ведь в прошлом году я помогал Давли баю пригнать скот из-под Актюбинска.

Отец сдался. Ударили с купцом по рукам, договорились насчёт оплаты.

…И вот теперь, по всем расчётам Мустафы, Давли бай с Ахметсафой должны возвратиться. Однако пока ни их, ни стада не видать: ни облачка на горизонте.

А на душе Мустафы тошно, муторно. О чём только он не передумал, повязывая красные ленты на белоцветные яблоневые ветви… Из тяжких раздумий его вывел лишь голос Шамсии, зовущей мужа на утреннюю трапезу…

… Едва они допили чай, как дверь с шумом распахнулась, и в дом вошёл, вернее, почти ворвался обожжённый степными ветрами Давли бай и зарокотал:

– У-уф, Мустафа туган! Что за непоседа эта Биби, а? Ну, егоза! Плутовка маленькая! Не успел я остановить лошадь, как эта Биби кубарем скатилась откуда-то прямо в арбу. Ах, бесовка! В такое раннее утро уже на ногах, пострелёнок!

Продолжая широко улыбаться, Давли бай перешёл, наконец, к традиционным приветствиям:

– Әссәләмүгәләйкүм вә рахмәтүллаһи вә бәракәтүһү13, Мустафа туган!