Любовь и утраты

Утром, как ни в чём не бывало, Маша была весела и шаловлива. Если бы только не её семнадцать лет, он и сам бы тогда вёл себя по-другому. Но сейчас…

Маша прожила у него весь январь, ни разу не показавшись дома. Галине Матвеевне Тимофей звонил каждый день, докладывал, как и что. Однако Галине Матвеевне этого было мало, она настаивала на визите к нему, но пока он всякий раз находил отговорки. От всего этого у Галины Матвеевны разболелось сердце. Не прошло и недели, как Маша поправилась, она вновь запросилась на каток. Кашель досаждал ей гораздо реже, болезненный румянец щёк постепенно сошёл на нет, и Тимофей согласился. Она хотела на Патриаршие пруды.

– Почему именно туда? Отличный каток и в парке Горького, и в Сокольниках.

– А может, опять повезёт Рину Зелёную встретить.

– Глупышка, мы и так у неё побываем. Мы же приглашены на чай. А пойдём-ка мы лучше сегодня с тобой на Петровку.

– Разве там есть каток?

– Ещё какой! До революции это был самый модный каток в Москве. Там собиралась избранная публика. Правда, тогда каток принадлежал некому Лазаревичу, и туда не каждый мог войти.

– Он что, был собственностью этого Лазаревича?

– Был, до семнадцатого года.

– И где же этот каток? Я никогда не слышала о нём.

– Это, Машенька, на Петровке, во дворах. Мало кто из москвичей знает этот каток, разве что коренные, и то живущие в центре. Но там хорошо.

– Пойдём! Пойдём! Пойдём! – весело запрыгала она вокруг него, хлопая совсем по-детски в ладоши.

После обеда они отправились на каток. Уходя из дома, Тимофей спросил:

– Анна Петровна, я не слишком вас нагрузил тем, что Маша у нас задержалась?

– Чудесная девчушка, Тима. Не смею советовать, но тебе бы следовало навсегда оставить её в этом доме.

– Это стоит обдумать.

Когда с Петровки они свернули во двор и вышли к катку, Маша рот раскрыла от удивления: столько раз бывала в этих краях и даже не подозревала, что здесь есть такое. На протянутых через всё пространство катка проводах светились разноцветные лампы, звучала тихая музыка. Любители плавно и спокойно скользили по кругу. Здесь не было беготни «паровозиком» с криками и гвалтом, как это водится в парке Горького, здесь никто не толкался, не пытался показывать свою удаль. Развлекалась чинная публика. Катались Тимофей и Маша недолго, она была ещё слаба и быстро устала. К тому же вновь стала покашливать, и это встревожило его. Кашель настолько преследовал её, что у него сложилось мнение, будто это не что иное, как следствие не вылеченной когда-то простуды; надо бы непременно показать Машу врачу. И сделать это следовало безотлагательно, в самое ближайшее время. Он взял такси и уже в пути попросил шофёра завернуть на Патриаршие пруды. Подумал: «Вдруг застанем Екатерину Васильевну дома». Не получилось. Рина Зелёная давала очередной концерт. Водитель, на всякий случай ожидавший у подъезда, быстро доставил их к дому на Тверском бульваре. Напоив чаем с мятой и мёдом и хорошо укутав, он уложил Машу в постель. Заснула она, едва голова коснулась подушки. Тимофей же отправился в свой кабинет; он не привык рано ложиться, так же, как не привык поздно вставать. Утром они не виделись, Тимофей чаще всего уезжал на службу, когда Маша ещё спала.

17

В этот день, улучив минуту, Чумаков позвонил в Центральный институт усовершенствования врачей и попросил к телефону профессора Рабухина. Того на месте не оказалось, сегодня Александр Ефимович консультировал в Центральной больнице МПС на Волоколамском шоссе. Пришлось дозваниваться туда. С первого раза не получилось, так как прервать обход и осмотр больных не было никакой возможности. Когда он занимался пациентами, ничего другого для него не существовало. К концу дня однако дозвониться удалось. Профессор, внимательно выслушав, предложил привезти Машу к нему на обследование, и не в Институт, а непременно в больницу, и рекомендовал сделать это как можно быстрее. Тут же они согласовали день и время.

В назначенный день Тимофей повёз Машу в больницу. Это было на окраине Москвы, у самого канала Москва – Волга. Волоколамское шоссе было совершенно свободно, и добрались они быстро. В регистратуре подтвердили: профессор на месте и ждёт их. Одна из медсестёр проводила до нужного кабинета.

– Маша, посиди в коридоре, пока я переговорю с профессором.

Вдоль стены тянулся длинный ряд стульев, Маша присела на краешек одного из них.

Профессор, плотный, крепкий человек, с первого взгляда производил впечатление надёжности. Казалось, на нём никак не отразились его шестьдесят пять лет, рукопожатие было по-мужски крепким. Такое рукопожатие вполне могло быть у какого-нибудь молотобойца или шахтёра.

– Так-с, с чем пожаловали, Тимофей Егорович?

– Вот привёз к вам девушку Машу. Беспокоит меня её кашель.

– И кем же доводится вам девушка Маша?

– Пока, профессор, никем.

– Надо понимать, статус её не определён и зависит от того, что вы ожидаете услышать от меня?

– Вовсе нет, Александр Ефимович. Пока меня просто беспокоит её здоровье, и это важнее всякого статуса.

– Что ж, приглашайте вашу даму в кабинет.

Маша вошла, отчего-то оробев, что вовсе для неё не свойственно. В больнице ей стало не по себе.

– Ну-ка, ну-ка, Машенька, раздевайтесь и присаживайтесь ко мне поближе, будем с вами разбираться.

Тимофей тоже было присел на свободный стул, но профессор, взглянув на него поверх очков, строго сказал:

– А вы, батенька, извольте подождать за дверью, коль статус ещё не определён, делать вам пока здесь нечего, – и улыбнулся, давая понять, что суровость эта нарочитая, напускная.

Возражения исключены, об этом Тимофей был предупреждён друзьями, рекомендовавшими ему Рабухина как самого выдающегося на сегодняшний день в стране пульмонолога. Пришлось отправиться в коридор. Ждать пришлось долго.

Тем временем Маша прошла за ширму, разделась и робко села на стул, стыдливо прикрываясь руками.

– А вот стесняться не надо. Я должен вас видеть такой, какая вы есть.

Маша опустила руки и теперь не знала, куда их девать.

– Нуте-с, нуте-с, сначала несколько вопросов.

Беседуя с Машей, профессор подробно расспрашивал её о том, как она живёт, каковы квартирные условия, как питается, чем болела в детстве. Потом, приложив стетоскоп – металлический кругляш стетоскопа оказался холодным, и это было неприятно, – выслушал её со стороны груди, попросил повернуться, выслушал со спины. Хрипы в груди были слышны совершенно ясно и сомнений в их происхождении не вызвали.

– Покашляйте, Маша, – распорядился профессор.

Маша покашляла. Кашель был сухой, тяжёлый. И опять профессор задавал вопросы: каков аппетит, не нарушен ли сон, насколько быстро утомляется, не слишком ли возбудима. И только отвечая на вопросы профессора, Маша по-настоящему осознала, что она больна. Прощупывая её, Александр Ефимович обнаружил характерное увеличение шейных, подчелюстных и подмышечных лимфоузлов. Потом он повёл её в рентген-кабинет – Тимофей поднялся было им навстречу, но профессор жестом показал, что придётся ещё поскучать, ожидая.

Ни на кого не полагаясь, Рабухин сам рассмотрел её лёгкие и сделал необходимые снимки. На них чётко обозначились увеличенные внутригрудные лимфатические узлы. Возвратившись из рентген-кабинета, распорядился:

– Теперь вы меняетесь местами: Машенька ждёт в коридоре, а вы, батенька, заходите. Присаживайтесь, – предложил профессор, – разговор будет серьёзный.

– Что? Всё так плохо?

– Хуже не бывает. У Маши самый настоящий, причём запущенный, туберкулёз. Тут даже речи не может идти о том, чтобы лечиться в домашних условиях. Только больница, – строго сказал профессор.

– Как же так? – не сразу понял Тимофей то, о чём говорит ему профессор.

– Вот что, Тимофей Егорыч, мы с вами мужчины и потому можем беседовать прямо, без экивоков. Я не буду говорить вам бесполезных утешительных слов, а как можно проще расскажу, что происходит с Машей и какие шаги необходимо предпринять не-за-медли-тельно! А вы доверьтесь моему опыту, иначе у нас с вами ничего не получится.

– Профессор, я готов выслушать самую жестокую правду.

– Вот и слушайте.

И Рабухин рассказал, что, по всем признакам, туберкулёзом Маша переболела в детстве, но это осталось незамеченным, видимо, приняли за воспаление лёгких. Так бывает. Со временем на месте оседания микробактерий туберкулёза образовались очаги воспаления, которые в своём развитии подвергаются распаду, образуя в лёгких каверны. При благоприятных условиях может наблюдаться процесс заживления, рассасывания воспалительных изменений и даже рубцевания. Но в нашем случае мы этого не наблюдаем. У Маши возник так называемый вторичный туберкулёз.

– Я не очень занудно говорю?

– Нет-нет, профессор, я внимательно слушаю.

– Я потому так подробно объясняю, чтобы вы прониклись серьёзностью положения.

– Да-да, я так и понимаю.

– Так вот. При неблагоприятных условиях происходит дальнейшее прогрессирующее развитие процесса в лёгких. Наступают периоды обострения, сменяющиеся периодами затишья. Такие периоды могут длиться от нескольких месяцев до нескольких лет, что и произошло у Маши. Но такое затишье обманчиво. Почти всегда следом наступает обострение, при котором повышается температура, развивается слабость, появляются одышка, кашель, пропадает аппетит.

– Точно как у Маши.

– Именно, – подтвердил профессор. Но это ещё не всё. Не подумайте, бога ради, что я вас пугаю.

– Нет-нет, я всё понимаю.

– Так вот. За этим последует выделение большого количества мокроты…

Тимофей уже понял всю серьёзность Машиного положения и не хотел больше слушать длинных объяснений Александра Ефимовича, ему нужно было сейчас, сию же минуту услышать: что же нужно делать, чтоб спасти Машу? Но приходилось терпеливо слушать. Это испытание необходимо было пройти до конца.

– Мне показалось, вы меня не слушаете. Я ошибаюсь?

– Простите, Александр Ефимович, отвлёкся на секунду. Но я слушаю. Слушаю внимательно.

– Тогда продолжим. Уже не долго. Кроме обильного отделения мокроты, следом может возникнуть кровохарканье, что обычно больше всего остального угнетает больных. В этот период происходит образование творожистой массы, разрушающей стенку лёгкого. При отхаркивании элементы разрушенных бронхов удаляются, образуя каверны, а порой приводит и к самопроизвольному пневмотораксу. Впрочем, это, батенька, сложно. До этого пока не дошло и, будем надеяться, не дойдёт, а потому голову этой белибердой я забивать вам не стану.

– Так что же дальше? Чего можно ожидать?

– Если бы вы появились у меня хотя бы годом раньше, я мог бы вас обнадёжить практически полным излечением. К сожалению, этого не случилось. Как я понял, последний год, а особенно последние два-три месяца, Маша жила очень нервной, очень напряжённой жизнью. Я не знаю, с чем это связано, но это очень ускорило прогрессирование процесса.

– Профессор, для меня это имеет большое значение, скажите, надежда, хоть какая-то, есть на полное выздоровление?

– Я повторю свой вопрос: от моего слова зависит, быть или не быть?

– Конечно, нет. Просто если всё так плохо, то я должен снять то напряжение, которое её съедает.

– Это как же, позвольте узнать?

– Я немедленно женюсь на Маше, и это, я думаю, снимет напряжение, успокоит её.

Александр Ефимович строго глянул в глаза Тимофея.

– Вы это сделаете, даже если я скажу вам, что случай совершенно безнадёжный?

– Тем с большей уверенностью, – подтвердил Тимофей.

– Ваши друзья говорили мне, что вы человек надёжный. И давайте говорить по-деловому.

– Я слушаю вас профессор.

– Машу следует немедленно госпитализировать, и именно в эту больницу.

– Я договорюсь с МПС.

– Не спешите, батенька, это лишнее, её госпитализируют по моему распоряжению. А в эту больницу лишь потому, что здесь я бываю по нескольку раз в неделю, здесь консультирую и провожу необходимые манипуляции.

– Буду вам признателен.

– Тогда договоримся: три дня вам на решение всех домашних дел и на сборы. Через три дня вы должны доставить Машу сюда, место для неё будет подготовлено.

– Я всё сделаю так, как вы считаете нужным. Если есть нужда в каких-либо лекарствах, даже зарубежных – только скажите.

– У нас есть всё необходимое.

– Я действительно могу достать редкие лекарства за рубежом.

– Это, батенька, излишне. Так как моё имя в мировой практике пульмонологов и фтизиатров что-то ещё значит, всё, что потребуется, я обеспечу.

– Сколько я должен за консультацию, профессор?

Александр Ефимович даже не оскорбился, привык, что благодарные пациенты и их близкие всегда разговор заканчивают таким вопросом, но, строго взглянув на Тимофея поверх очков, сказал:

– Это лишнее. Об этом даже не думайте. Но учтите, это не значит, что Маша ляжет в больницу, и мы что-то исправим кардинально. Мы будем поддерживать её организм, укреплять иммунитет и лечить, но лечить курсами. Так что курсы госпитализации будут повторяться и, предупреждаю, весьма возможно, не один год, к этому нужно теперь приспосабливать всю её и, как я понимаю, вашу жизнь.

– Вы правы профессор. Благодарю вас.

– Но учтите: успех лечения зависит не только от моих усилий, но и от вас, от того, насколько вы сумеете внушить Маше уверенность в благополучном исходе.

– Я это понимаю. Хорошо понимаю.

И вдруг профессор удивил его.

– Тимофей Егорович, вы только подготовкой к пускам занимаетесь или тоже мечтаете полететь?

Тимофей взглянул на него удивлённо, но спрашивать, откуда эта информация, посчитал лишним.

– А почему вы об этом спросили?

– А потому, Тимофей Егорович, что, находясь постоянно рядом с Машей, вы рискуете, и тут нужно делать выбор.

– Нет, Александр Ефимович, при всём желании полёт мне не грозит, меня туда попросту не пустят. Говорят, нужен для науки.

– И правильно. Хватит им профессиональных лётчиков. Ценные кадры нужно беречь.

– А вы считаете меня ценным кадром?

– Во всяком случае, так о вас говорят в Центре. Я ведь там тоже кое-кого из корифеев пользую и некоторым образом участвую в разработке медицинской программы исследований.

Этого Тимофей прежде не знал. Всё стало понятно.

– Благодарю вас, Александр Ефимович. До свидания.

– Учтите: до скорого свидания. Никаких причин задержки я не признаю. Через три дня Маша должна быть здесь.

– Будет сделано, – отрапортовал Тимофей.

Всю дорогу до дома они ехали молча, и только у лифта Маша, взглянув в его как бы закаменевшее лицо, спросила:

– Что? Всё так плохо?

Это был слово в слово вопрос, час назад заданный Тимофеем Рабухину.

– Тебя будут лечить и вылечат, – уверенно сказал Тимофей.

18

Маша ни в какую не хотела ложиться в больницу, она отказывалась собирать вещи, которые в больнице могли ей понадобиться. Но ещё труднее был разговор с Галиной Матвеевной. Та никак не хотела верить, что Маша серьёзно больна, и болезнь эта так сильно запущена; её так и подмывало в том, что случилось, обвинить Тимофея. И только после того, как он подробно пересказал весь разговор с профессором, она, наконец, поняла, что за стремлением как-то обеспечить себе и дочери сносную жизнь упустила из виду её здоровье. К сожалению, Маша была из той породы, которая, даже чувствуя, что с ней что-то неладно, жаловаться и скулить не станет. Все горькие слова, которые Галина Матвеевна хотела бы сказать Тимофею, она задушила в себе, понимая: сама она никогда не сможет добиться того, что без особого труда доступно Тимофею с его таинственным для неё положением и связями. Надо было смириться и терпеть. У неё даже промелькнула мысль: не сходить ли в церковь и помолиться. Но хоть и была она при рождении крещена и хранила в шкатулке вместе с недорогими колечками и бусами крестильный крестик, в бога не верила и мысль эту оставила. И поскольку Маша так и не стала готовиться к больнице, сама принялась за сборы.

19

Утром во вторник, 9-го февраля, секретарь профессора Рабухина по телефону напомнила Тимофею, что завтра к 9.00 Машу необходимо привезти в больницу. У Маши сразу испортилось настроение и поднялась температура, она захандрила. Пришлось уложить её в постель и напоить чаем с мёдом и мятой; он заметил, что это её успокаивает. Допив чай, Маша повернулась лицом к стене. Теперь она часто и подолгу так лежала, пытаясь спрятаться от подступивших неприятностей, подобно тому, как ребёнок, закрыв ладошками глаза, думает, что его не видно. Тимофей хотел, он должен был ей помочь, но не представлял, как это сделать.

– Послушай, Маша, не надо отворачиваться от меня. Напрасно ты смотришь в стену.

– Я устала. Я сейчас никого не хочу видеть. И ни о чём не хочу говорить.

– Я знаю, что ты устала. Я даже знаю, что устала ты не сегодня, устала ты давно, но не надо отгораживаться от меня.

– Мне так легче.

– Это только кажется. Отворачиваясь к стене, ты пытаешься вырастить скорлупу, в которой надеешься спрятать свои печали и огорчения, но от этого будет только хуже.

– Ты знаешь всё, но ты здоровый и успешный человек и не понимаешь, что иногда нет сил жить. Я ведь давно знаю, что больна. Мама этого не видела, а я не хотела с ней говорить об этом. Я боюсь больницы. Я знаю, что если лягу в больницу, то больше не выйду.

– Ты говоришь совершеннейшую ерунду. Ты просто накрутила себя, нафантазировала бог знает что. Профессор Рабухин великолепный врач, он непременно тебя вылечит.

– Ты действительно в это веришь?

– Конечно! А я буду часто навещать тебя. Просто нужно набраться терпения и хотеть выздороветь. А потом мы поедем с тобой на юг. Ты хочешь на юг?

– Не знаю.

– Ну что ты так распустилась, ты же сильный человечек. Мы поедем с тобой в Крым. Будем купаться в море, ходить по горам.

– Ты думаешь, я смогу?

– Ты непременно сможешь.

Она повернулась к нему.

– Почему ты не хочешь меня взять?

Тимофей не понял, о чём она. И она видела, что он не понял её вопроса.

– Взять меня, как женщину.

Теперь до него дошло. Чего-чего, а такого вопроса он не ждал. Просто не был готов к нему. Но нужно отвечать. Этот вопрос нельзя оставить без ответа, нельзя сделать вид, что его не было.

– Почему ты задала этот вопрос?

– Потому что мы достаточно долгое время вместе наедине, и я живу в твоей квартире. Любой другой мужчина хотя бы попытался.

– Что ж, раз у нас пошёл взрослый разговор, не буду юлить и увёртываться.

– Вот-вот, давай начистоту.

– Прежде всего, ни мне, ни тебе ещё до конца не ясно, кто мы друг другу.

– Ты говори только за себя. Мне-то всё про себя ясно.

– Пусть так. Но, во-первых, тебе нет ещё восемнадцати лет.

– Это мало кого из мужчин остановило бы.

– Постарайся меня выслушать, не перебивая. Во-вторых, я много старше тебя, и у меня нет уверенности…

– В чём? – перебила она его. – Во мне?

– Ты прикипела к моему сердцу, но я не знаю ещё, любовь ли это или во мне говорят отцовские чувства.

– А то, что я люблю тебя, что-то значит в наших отношениях?

– Ты по молодости лет можешь ошибаться. Я почти на двадцать лет старше тебя, когда ты будешь в расцвете сил, я начну стареть…

– Я ожидала чего угодно, только не такого бреда. Может, завтра на меня автомобиль наедет. Может, я скоро умру, так и не испытав, что значит быть женщиной.

– Это не разговор.

– Нет, именно разговор. Я тебя люблю и хочу, чтобы было всё сейчас, сегодня. Я не хочу уйти из жизни, не испытав всего, что положено женщине в этой жизни, пусть даже ценой тяжких ошибок.

И оттого, что она, всё так же сжавшись в комочек, лежала, не бросаясь ему в объятья, не разыгрывая бурной страсти, он верил ей.

– Хорошо. Успокойся. Сегодня тебе не до того. Ты устала, и у тебя жар. Вот когда вернёшься из больницы, мы примем решение вместе.

– Ты обещаешь?

– Обещаю. А теперь постарайся уснуть.

– Почитай мне что-нибудь.

– Ты Жюля Верна любишь?

– Кое-что читала.

– А «Таинственный остров» читала?

– Ой, что ты! Это такая толстенная книга, а я толстых книг не люблю, не хватает терпения, сразу смотрю, чем кончилось.

– Нет-нет, это увлекательно. Я тебе сейчас почитаю.

Тимофей подошёл к книжному шкафу и взял с полки том; он не искал её, точно знал, где стоит каждая его книга. Он любил Жюля Верна и часто перечитывал. Маша подложила ладони под щёку и закрыла глаза. Тимофей негромко читал вслух.

«ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КРУШЕНИЕ В ВОЗДУХЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ураган 1865 года. – Возгласы над морской пучиной. – Воздушный шар, унесённый бурей. – Разорванная оболочка. – Кругом только море. – Пять путников. – Что произошло в гондоле. – Земля на горизонте. – Развязка драмы.

– Поднимаемся?

– Какое там! Книзу идём!

– Хуже, мистер Сайрес! Падаем!

– Боже мой! Балласт за борт!

– Последний мешок сбросили!

– Как теперь? Поднимаемся?

– Нет!

– Что это? Как будто волны плещут?

– Под нами море!

– Совсем близко, футов пятьсот».

Послышались тихие всхлипывания, Маша плакала. Ей не хочется в больницу, но отказаться никак нельзя, ведь он делает это для неё. Никто ещё не проявлял о ней столько заботы, она просто не в праве его не слушаться. И вообще, Тимофей знает, что делает.

Тимофей продолжал читать. Он уже начал четвёртую главу:

«Гедеон Спилет условился встретиться с моряком вечером на этом самом месте и, не теряя ни минуты, взобрался на кручу и скрылся в том же направлении, в каком незадолго до него исчез Наб. Герберт хотел последовать за журналистом.

– Останься, мой мальчик, – сказал ему моряк. – Нам надо подумать о жилище и попытаться раздобыть что-нибудь более питательное, чем ракушки. Нашим друзьям захочется подкрепиться по возвращении. У каждого своя забота.

– Что ж, я готов, Пенкроф, – ответил юноша.

– Отлично. Сделаем всё по порядку. Мы устали, нам холодно, мы голодны. Следовательно, нужно найти приют, развести огонь, отыскать пищу. В лесу есть дрова, в гнёздах – яйца. Остаётся разыскать жилище.

– Хорошо, – сказал Герберт, – поищем пещеру в этих утёсах. В конце концов, найдём же мы хоть какую-нибудь расселину, куда можно будет укрыться на ночь.

– В дорогу, мой мальчик!

И они зашагали вдоль подножия огромной гранитной стены по песку, обнажившемуся при отливе. Пенкроф заметил в гранитной стене щель, которая, по его мнению, могла быть только устьем реки или ручейка. Гранитная стена не имела ни одной выемки, которая могла бы послужить пристанищем людям. Над ней реяла масса морских птиц, главным образом различных представителей семейства чаек, с удлинённым, загнутым на конце клювом, крикливых и совершенно не боящихся человека. Очевидно, люди впервые нарушали их покой. Чайки гнездились в извилинах гранитной стены. Одним ружейным выстрелом можно было бы уложить несколько этих птиц. Но для того чтобы выстрелить, нужно было иметь ружьё, а ружья-то и не было ни у Пенкрофа, ни у Герберта. Впрочем, чайки несъедобны, и даже яйца их отличаются отвратительным вкусом.

Герберт вскоре обнаружил несколько скал, облепленных водорослями. Очевидно, во время прилива море покрывало эти скалы. Среди скользких водорослей юноша нашёл несколько двустворчатых ракушек. Голодным людям не приходилось брезговать этой пищей. Герберт позвал Пенкрофа.

– Это съедобные ракушки! – вскричал моряк. – Они заменят нам яйца!

– Нет, – возразил Герберт, внимательно рассматривая прицепившихся к скалам моллюсков, – это литодомы.

– Они съедобны?

– Вполне.

– Что ж, будем есть литодомов!

Моряк мог вполне довериться Герберту. Юноша был очень силён в естествознании. Он питал настоящую страсть к этой науке. Здесь, на этом пустынном острове, знания его должны были не раз оказаться полезными».

Остановив чтение, Тимофей прислушался к её дыханию, понял: уснула. «Ну, и слава богу», – подумал он, отложил книгу и тихо, чтоб не нарушить её сон, пошёл в кабинет.

20

В восемь утра они выехали из дома. Машину Тимофей вызывать не стал, заказал такси. Волоколамское шоссе было совершенно свободным, долетели мигом. Тимофей попросил водителя такси подождать и отправился с Машей в приёмный покой. Процедура не затянулась, их уже ждали. Тимофей не ушёл до тех пор, пока не убедился, что Маша устроена и заняла своё место в палате, которая оказалась трёхместной, что было большой редкостью. Нет, это не была палата для привилегированных пациентов, просто после очередного ремонта и перераспределения кабинетов выяснилось, что образовалась новое помещение, в котором больше трёх коек не умещалось. В других палатах размещалось от пяти до десяти пациентов, так что эта во всех отношениях Машу устраивала, к тому же её соседки оказалась почти одного с ней возраста. И всё-таки при расставании Маша не сдержала слёз. Тимофей обещал бывать часто. На прощание, обняв Машу, он поцеловал в щёку.