Любовь и утраты

Таксист терпеливо ждал и даже не ворчал по поводу долгой задержки. Сегодня Тимофею нужно было заняться делами дома. Позвонив Галине Матвеевне, он рассказал о поездке в больницу, и она тут же вознамерилась отправиться к дочери, пришлось её отговаривать, что и у него, и у неё вызвало некоторое раздражение. Чуть позже он расположился с документами в своём кабинете. Надо было дело делать.

21

Тимофей не собирался обманывать Машу, пообещав ей бывать часто, но так уж сложилось, что в конторе не заладилось: то случались поломки при испытаниях на стенде, то программа очередного проекта, почти утверждённая, отклонялась, и высшее руководство требовало всё новых и новых гарантий успешности намеченного полёта. То и дело возникали новые идеи и предложения конкурирующих фирм, казавшиеся высшему руководству более экономичными и надёжными, нежели проект Королёва. Тогда приходилось вновь и вновь звонить, договариваться о встречах, ходить по кабинетам ЦК, Совмина и Министерства обороны, доказывая и убеждая: проект достаточно полно отработан, все системы надёжны и выполнение программы обещает громкий и обязательный успех. Слава богу, что с ними был Келдыш, авторитет которого непререкаем. Чумаков не мог выключиться из проекта; даже тогда, когда его присутствие было вовсе не обязательным, он считал своим долгом быть рядом с Сергеем Павловичем и Келдышем, что называется, держать руку на пульсе. Путь в космос не устлан розами. Вот эти-то заботы и не давали Тимофею исполнить своё обещание. Иногда он приезжал так поздно, что двери открывал сторож, – они скоро подружились, Чумаков, не прилагая к тому усилий, быстро располагал к себе людей самых разных характеров, – и в палату приходилось пробираться мимо спящих дежурных сестёр, а порой через пищеблок по чёрной лестнице. Маша огорчалась. К тому же, она ни в какую не хотела, чтобы её навещала Галина Матвеевна, это ей было в тягость. Она чувствовала обиду на мать: в конце концов, хоть и без отца, но не в такое уж тяжёлое время Маша росла, чтобы нажить эту страшную болезнь, а главное, так долго ничего не замечать. Галина Матвеевна, и без того ежечасно винившая себя в случившемся, даже не пыталась искать себе оправданий, и враз переменившееся к ней отношение дочери просто убивало её. И ещё этот Тимофей. Бессонными ночами она пыталась убедить себя в том, что беду в их дом принёс именно он, Тимофей. Конечно, это было не так, даже вовсе не так, и даже про себя думать так было совершенно несправедливо, но ей хотелось, чтобы был виноват кто-то другой, не она, а никого другого, кроме Тимофея, рядом не находилось. Был когда-то муж, но он давно погиб, и с него взятки гладки. Но в моменты просветления она понимала – что уж тут обманывать себя, именно Тимофей увидел то, что она не умела разглядеть много лет, и именно он может сейчас по-настоящему помочь Маше.

Февраль выдался морозный и вьюжный, пациентов строго-настрого запретили выпускать на улицу для прогулок. От этого становилось совсем грустно. Маша раз за разом искала способ хоть на минуту выглянуть за тяжёлую больничную дверь, хлебнуть острого, живого морозного воздуха. Ей казалось, вот только один вдох, и дело пойдёт на поправку.

Такое же ощущение было и у Тимофея. Он ехал в больницу. За окном мело. Тимофей приоткрыл окно, внутрь жёстко хлестнуло морозным ветром, и влетел заряд снега.

– Закрыли бы, Тимофей Егорыч, простудитесь, – сказал шофёр.

– Ничего со мной не сделается до самой смерти, Иван Степаныч.

– Ну, сделается – не сделается, а надо закрыть. Мне потом отвечать за вас, а уж как Сергей Палыч умеет стружку снимать, не мне вам рассказывать.

– Да не ворчите вы, Иван Степаныч. Откуда ему узнать, да и приехали уже. Вы давайте-ка домой и отдыхайте. А я немного пройдусь.

– По такой-то погоде?

– Да говорю же: ничего со мной не случится.

– А домой как же?

– На троллейбусе. Тут двенадцатый номер идёт до Манежной площади.

– Как же я оставлю вас без охраны?

– Иван Степанович, дискуссия окончена, – строго сказал Тимофей и зашагал по сосновой аллее.

Морозец был славный. Дуло ужасно. Он поднял воротник, но это мало помогало. К тому же он был в лёгком пальто, прогулка не предполагалась.

В этот вечер у Маши было хорошее настроение, она рассказала множество анекдотов, и Тимофей удивлялся: откуда это? Не утерпел, спросил.

– Маша, ты раньше никогда не рассказывала анекдотов или я чего-то не помню?

– Да нет, это я здесь пополнила свой багаж. В больнице чего только не наслушаешься. Меня одна девочка даже ругаться научила.

– Как ругаться?

– Нехорошими словами.

– Тебя нужно срочно забирать отсюда, а то ты окончательно испортишься.

– И я о том же. Забери меня отсюда.

– Рано ещё.

Её хорошее настроение погасло.

Когда Тимофей вышел из сосновой аллеи на Волоколамское шоссе, он увидел, что Иван Степаныч дожидается его. Сел в машину. Ничего не сказал.

Утром он почувствовал жар. Измерил температуру. Градусник показал: 39,5. Выпил чаю с малиной и отправился в Центр. У Сергея Палыча глаз-алмаз, он сразу увидел, что Тимофей сегодня никакой. Вызвал врача. Доктор только глянул – всё понял. Сунул градусник Тимофею под мышку: 40,2.

– Что, доктор? В Сокольники, в госпиталь?

– Можно и дома, если будет соблюдать режим. Врача и сиделку я прикреплю.

– Как, Тимоха?

– Лучше дома.

– Так и решаем. Делайте, доктор, что нужно.

Через три дня выяснилось, что у него сильнейшее воспаление лёгких. Встал вопрос о госпитализации. Тимофей упёрся: ни за что. Сергей Павлович распорядился, чтобы были приняты все меры для проведения интенсивного курса лечения. Врачи дневали и ночевали в доме Тимофея, сиделки, сменяя одна другую, не отходили ни на шаг. Две недели Чумаков в борьбе с недугом провалялся дома. В конце февраля слабый, едва державшийся на ногах он стал холить по квартире. А потом дело быстро пошло на поправку. Маше он ничего не сообщал, хотя знал, что она беспокоится, не понимая, куда он пропал. Не сомневался: узнай она о его болезни – сбежит из больницы. Ещё несколько дней массажа, специальных процедур на дому, усиленного насыщения организма витаминами, и он снова был бодр и свеж.

А о причине заболевания Сергей Палыч всё-таки дознался и стружку с Иван Степаныча снял. Так положено. Чтобы служба мёдом не казалась.

22

Несмотря на все препоны, проект всё-таки утвердили. Теперь нужно было спешить. Уж слишком много времени потеряно. Хотя работа по проекту ни на день не останавливалась, но теперь, когда вопрос решился окончательно и бесповоротно, оказалось, что они жутко отстают от установленных сроков. Но так только казалось, и спешить – не значило делать дело как попало. Сергей Павлович чуть ли не каждый элемент проверял лично, прощупывал руками; его сейчас меньше занимало общение с конструкторами, ему интереснее и полезнее было слышать мнения и предложения тех, кто всё делал своими руками, рабочих. Он стал больше и чаще общаться с ними и особенно с теми двумя парнями, которые непосредственно исполняли самую трудную, ещё никем не деланную работу. Казалось, всё было на мази, а между тем хмурое, напряжённое выражение не сходило последнее время с лица Сергея Павловича, он чаще, чем прежде, сердился, раздражался, ворчал, но относилось это исключительно к инженерам и конструкторам, с рабочими он всегда оставался простым, дружелюбным и выдержанным; ведь это их руками в буквальном смысле творится история космоса. Это настроение Королёва становилось настолько заметным, что даже всегда сдержанный Мстислав Всеволодович Келдыш не вытерпел и раздражённо сказал:

– Сергей Павлович, ты только тоску наводишь. Всё будет нормально. Улыбайся, люди же на тебя смотрят.

– Легко тебе говорить, а чуть что – к ответу я один встану.

Это, конечно, было несправедливо. Мстислав Всеволодович при неудачах никогда за чужие спины не прятался, но переживания и нервозность Сергея Павловича хоть и не разделял, но понять мог, а потому на обидные слова ничего не ответил, смолчал. Он-то знал: случись что – к ответу призовут их обоих. Как-то, задержавшись с Сергеем Павловичем в конструкторском бюро до поздней ночи, в минуту сильного его раздражения Тимофей попытался успокоить его. Королёв взглянул на него внимательно, и казалось, вот сейчас у него вырвется суровое недоброе слово, но нет, не случилось, он даже улыбнулся:

– Понимаешь ли, друг мой Тимоша, мы с тобой последний раз запуск произвели 12 октября прошлого года. Хороший был запуск: всё-таки экипаж из трёх человек, да ещё без скафандров – это тебе, брат, не фунт изюма.

– И верно, а американцы после нас ничего ещё не запустили, и неизвестно, когда запустят, – попытался поддержать меняющееся настроение шефа Тимофей.

– Так, да не так. Во-первых, за это время американцы забросили двадцать пять спутников различного назначения, а мы только тринадцать, а во-вторых…

– Есть какая-то новая информация? Я чего-то не знаю? – поторопился с вопросом Тимофей.

– В том-то и штука, друг мой Тимоха. Есть сведения, что наши конкуренты в конце марта будущего года планируют очередной запуск, а в июне выход человека в открытый космос.

– Так это то, что мы сейчас делаем.

– Вот-вот. Потому и срыв недопустим.

– И не будет никакого срыва, – уверил его Тимофей.

– Твоими бы устами, да мёд пить. Ну да ладно, поехали, брат, домой, засиделись мы тут с тобой.

– Есть немножко.

– У тебя машина здесь или подвезти? – спросил Сергей Павлович.

– Спасибо. Водитель ждёт меня. Нужно с ним ехать, а то обидится: ждал-ждал, а оказалось, напрасно. Он у меня ревнивый, – пояснил Тимофей.

– Ну, будь.

– До свидания, Сергей Павлович.

23

Дело же обстояло так. Первым в космос ушёл наш человек: 12 апреля 1961 года на корабле «Восток» Юрий Алексеевич Гагарин, гражданин СССР, совершил первый орбитальный полёт человека в космос. И хотя весь мир знал, что и первый искусственный спутник земли в октябре 1957 года был запущен Советским Союзом, полёт Гагарина буквально ошеломил мир и привёл в состояние нервозности и тревоги тех, кто занимался космической программой в США. Это только штатские люди, задыхаясь от восторга, ждали завтрашних полётов на Луну, Марс, а там и на звёзды. Военные думали о другом. Начиналась великая гонка. И месяца не прошло, как на корабле-капсуле «Меркурий-Редстоун-3» в космос поднялся американец Алан Шепард, совершивший маневрирование кораблём в невесомости, а ещё два с половиной месяца спустя – Вирджил Гриссом. Но оба полёта были суборбитальными, по сути – вертикально поднялись и приводнились. Да и в космосе они были один пятнадцать, другой шестнадцать минут. Потом пошло-поехало. В августе того же года полетел Герман Титов, в феврале и марте следующего года – Джон Гленн и Малькольм Карпентер, в августе Андриян Николаев и Павел Попович совершают групповой полёт на кораблях «Восток-3» и «Восток-4», осенью на «Сигме-7» летит Уолтер Ширра, весной 1963 года первый продолжительный полёт совершает на «Фейт-7» Гордон Купер, на что СССР отвечает групповым полётом Валерия Быковского и первой женщины-космонавта – Валентины Терешковой.

Наконец, в октябре 1964 года экипаж в составе Комарова, Феоктистова и Егорова совершает первый полёт без скафандров. Американцам пока ответить было нечем, они безнадёжно отставали. Почти два года после полёта Гордона Купера – ни одного запуска. И вот теперь готовилось нечто грандиозное, и провала допустить нельзя. Успех гарантирует утверждение Лунного проекта, неудача – надолго затормозит процесс. Была ли это гонка? Конечно, была! Но не столько за приоритетом и престижем – хотя и не без этого, – сколько за обеспеченье надёжной обороны страны и возможность нанести сокрушительный удар агрессору, если таковой найдётся. Полёты космонавтов были престижны, но главным оставались всё-таки ракеты, способные донести ядерный заряд в нужную точку за океан.

24

Пружина событий закручивалась всё туже. Тимофей понимал, что не сегодня-завтра ему придётся недели на две, а может, и на более продолжительное время отправиться с Сергеем Павловичем на Байконур, а значит, надо было непременно побывать у Маши, подготовить её к этому. Машу он застал в совершенно растрёпанных чувствах. У неё не было никаких желаний, даже телевизор, который он с позволения главного врача привёз и установил в её палате, она не хотела смотреть – не интересно ей было. Фрукты и вкусности, которые он привозил, она раздавала соседкам по палате, и всё равно маленький холодильник – его в больницу тоже привёз Тимофей – уже не вмещал доставляемых им продуктов. Машу нужно было как-то выводить из этого состояния, её настроение мешало лечебному процессу.

Она встретила его вялым поцелуем в щёку, но тут же прижалась к нему крепко-крепко, словно пытаясь согреться. Тимофей понял сразу: говорить какие-то умные увещевательные слова – только время терять. А больше говорить было не о чем, то, что за стенами больницы, её не интересовало. Процесс лечения был долгим и скучным; и ни одного слова об улучшении её состояния. Слава богу, вопросов на эту тему она не задавала. Для неё главным был вопрос о сроках окончания лечения.

Когда приехал Тимофей, девчонки собрались было уйти, чтобы оставить их наедине, но Маша сказала, что в этом нет необходимости, и соседки остались; им тоже было скучно, хотелось услышать о том, что происходило во внешнем мире. Да и Тимофей им нравился. «Шикарный мужчина, – как-то сказала одна из них, – завидую я тебе, Машуня».

Каждый раз, бывая у Маши, если позволяло время, он продолжал читать ей Жюля Верна. Вот и в этот раз Тимофей достал из портфеля книгу, которую теперь на всякий случай всегда возил с собой, и уже было начал читать, но Маша попросила его пересесть со стула на её койку и, только тесно прижавшись к нему, приготовилась слушать. Её соседки по палате любили эти чтения, они оставили свои дела и тоже приготовились к продолжению повествования о храбрых путешественниках. Сегодня он начинал читать восемнадцатую главу первой части.

«Глава восемнадцатая

Пенкроф больше не знает сомнений. – Прежний водосток. – Подземный ход. – Сквозь гранитный кряж. – Топ исчез. – Центральная пещера. – Нижний колодец. – Тайна. – Ударами кирки. – Возвращение.

Итак, замыслы Сайреса Смита осуществились, но, по обыкновению, он ничем не выразил своего удовлетворения, и, застыв неподвижно, крепко сжав губы, молча смотрел на необыкновенное зрелище. Наб прыгал от радости, а Пенкроф, покачивая головой, бормотал:

– Вот так штука! Здорово работает наш инженер!

В самом деле, взрыв оказал разительное действие. Выход для воды был так широк, что теперь из озера выливалось втрое больше воды, чем через старый сток. И не удивительно, что вскоре после взрыва уровень озера понизился не меньше чем на два фута.

Колонисты возвратились в Трущобы, захватили кирки, колья, окованные железом, огниво и трут и снова направились к озеру. Топ сопровождал их. Дорогой моряк не мог не поделиться поразившей его мыслью:

– А знаете, мистер Сайрес, вы приготовили такую симпатичную настойку, что, пожалуй, можете взорвать весь остров.

– Совершенно верно, Пенкроф. И остров, и материки, и всю землю, – ответил Сайрес Смит. – Всё дело только в количестве.

– А не можете вы употребить этот ваш нитроглицерин для ружейных зарядов? – спросил моряк.

– Нет, Пенкроф, нитроглицерин – взрывчатое вещество слишком большой разрушительной силы. Но нам нетрудно будет изготовить хлопчатобумажный или даже обыкновенный порох, раз у нас есть азотная кислота, селитра и уголь. Беда только, что ружей у нас нет.

– Ну, мистер Сайрес, – возразил моряк, – вы уж постарайтесь, пожалуйста.

Как видно, Пенкроф решительно вычеркнул слово «невозможно» из словаря обитателей острова Линкольна. Достигнув плато Кругозора, колонисты направились к тому краю озера, где находился старый сток, – теперь он должен был обнажиться, и, поскольку вода больше не бежала в него, вероятно, нетрудно было проникнуть туда и посмотреть, что там делается.

Несколько минут спустя колонисты уже были у южного края озера. Бросив на него взгляд, они убедились, что желанная цель достигнута».

Он читал не торопясь, с выражением, внятно выговаривая слова, меняя голос от персонажа к персонажу. Маша сидела, прижавшись к нему, кутаясь в халат, сидевшие здесь же девчонки слушали, раскрыв рты. Через некоторое время Маша прилегла и скоро уснула. Тимофей убрал книгу в портфель и, попрощавшись с девушками, тихо вышел из палаты. В тот день удача сопутствовала ему, он застал профессора в его кабинете; это не был день консультаций, просто нужно было разобраться с бумагами. Тимофей не стал спрашивать, как продвигается лечение Маши, понимал: всё, что ему можно и нужно знать, профессор расскажет и без вопросов. А пока он поведал Александру Ефимовичу о посещении Маши, о её настроении, ожидая, что опытный врач даст какой-то дельный совет, скажет что-то такое, что до сих пор не приходило в голову Тимофею, но что могло бы взбодрить Машу. Но профессор отметил лишь, что это общая беда всех туберкулёзников, они все считают, что вылечить их нельзя и дело их безнадёжно, а потому теряют волю к жизни, и это весьма затрудняет и лечение, и попытки помочь им в будущем жить нормальной жизнью. Чумаков в свою очередь рассказал, что Маша очень любит музыку, когда-то училась, весьма прилично играет на фортепиано, и, ещё не представляя себе чётко, чем это может обернуться, упомянул о виденной им афише предстоящего завтра концерта Рихтера в консерватории. И уж, как в ледяную воду прыгнув, почти не надеясь на успех, попросил позволения разрешить свозить Машу на концерт. Александр Ефимович задумался, медля с ответом. Это был обнадёживающий знак.

– А что? Может, вы и правы. Мы планируем на днях сделать ей «наддув» лёгких, манипуляция для первого раза, знаете ли, не из простых и тем более не из приятных, но …

– Не могу ли я узнать, что это за операция? Насколько она опасна?

– По большому счёту это даже и не операция. В двух словах дело обстоит так. Обычно в плевральных полостях воздух не содержится, вследствие чего давление в них отрицательное. Но при туберкулёзе, когда происходит распад лёгочной ткани, в месте распада образуются каверны, истончённая стенка может прорваться, и воздух из лёгких попадает в плевральную полость. Если количество воздуха в плевральной полости всё время увеличивается без обратного отсасывания, то со временем воздух начинает сжимать лёгкие, смещает сердце, нарушая дыхание и кровообращение. В конечном счёте это приводит к общему ухудшению состояния больного. Тогда нужно делать прокол грудной клетки и отсасывать часть воздуха. Но у нас не тот случай. Мы искусственным путём введём воздух в плевральную полость Маши, сдавим на некоторое время больное лёгкое и тем самым создадим наиболее благоприятные условия для заживления туберкулёзных изменений в лёгочной ткани.

– Насколько это опасно? – повторил свой вопрос Тимофей.

– Не беспокойтесь. Это абсолютно рядовая процедура.

– Так я могу рассчитывать? Мы только туда и обратно.

– Ладно. Забирайте, – решительно сказал профессор, – распоряжение я дам. Только условие: никаких вечерних нарядов и декольте; тёплые чулки, тёплая обувь, толстый шерстяной свитер с высоким воротником, непременно на машине туда и обратно и в тот же вечер вернуться в палату.

Это было то, что нужно. Тимофей поблагодарил профессора, попрощался и собрался уходить, но Александр Ефимович его остановил.

– Вы говорите, концерт завтра?

– Да.

– Как же вы умудритесь билеты в консерваторию достать?

– Это, профессор, не проблема, мы со Святославом добрые приятели.

– Может, и я могу к вам присоединиться? – с надеждой спросил Рабухин.

– Конечно, и непременно с супругой. Встретимся у касс.

– Я позвоню уточнить – удалось ли?

– И не трудитесь. Встречаемся у касс, минут за двадцать до начала, – подтвердил Тимофей.

Они расстались, довольные друг другом.

25

Как и договаривались, встретились у консерваторских касс.

– Подождите минутку, – сказал Тимофей, поздоровавшись с женой профессора, – я сейчас.

Маша стояла молча, она не умела вести светских бесед. Александр Ефимович задавал ей вопросы, она отвечала кратко, односложно. Тимофей подошёл к билетёру, спросил администратора. Администратор оказался рядом. Тимофей назвал себя, и администратор отдал приготовленные для него билеты.

– Всё в порядке, можно идти в зал.

Места были из лучших, в первом ряду. На сцену вышла Анна Чехова и объявила первое произведение. Из-за кулисы, сутулясь и чуточку боком, вышел Рихтер, слегка склонившись большой лысой головой, обозначил поклон и, резко отбросив фалды фрака назад, грузно опустился на стул. Повернув лицо к залу, он увидел в первом ряду Тимофея и едва заметно кивнул, дал знак – видит его. Тимофей, чуть привстав, поклонился в ответ.

– Да у вас, вижу, короткое знакомство, – прошептал Рабухин, перегнувшись через жену в сторону Тимофея.

– Да не так чтобы уж очень, – улыбнулся в ответ Чумаков.

– Однако билеты получили по первому классу.

Тимофей снова улыбнулся, но ничего не сказал. Погас свет. Освещённой оставалась только сцена. В зале стояла тишина. Вся тяжёлая фигура Рихтера словно окаменела, будто он собирался с силами для прыжка, и вдруг, высоко подняв руки, он слегка пошевелил пальцами, будто готовясь обрушить мощный удар по клавишам, удар, из которого возникнет мажорная громовая музыка. Но ничего такого не случилось, пальцы мягко легли на клавиши, и по залу, уносясь вдаль и ввысь, поплыла грустная мелодия Шопена. Этот вечер был посвящён Шопену. Рихтер играл великолепно. Конечно, критики завтра напишут много лестного, разберут весь концерт по косточкам, по нотам, но для наших друзей не было целью искать и подбирать хвалебные эпитеты, они обменивались впечатлениями, и этого «великолепно!» было вполне достаточно для великого искусства, которое демонстрировал Святослав Рихтер из концерта в концерт. Это было и наслаждение, и грусть, и тревога, и предчувствие близости конца. Пусть музыковеды упражняются в оценке великого дарования, те же, кто сегодня присутствовал в зале консерватории, были заворожены игрой великого мастера, и для них эта невероятная техника маэстро и гений композитора слились в одно замечательное явление, вызывающее слёзы радости чувство, называемое чудом. Растроганная, чувствительная к музыке Маша плакала. Это не нравилось Александру Ефимовичу, он хмурился, сомневался: не напрасно ли позволил Маше поехать в концерт. В антракте они молча прогуливались в фойе, как это было принято, ходили по кругу. Говорить сейчас не хотелось, впечатление от услышанного было столь большого накала, что требовалось время, чтобы волнения души улеглись.

– Давай поднимемся во второй амфитеатр, – предложила Маша.

– Нет, Машенька, там трудная лестница, тебе этого нельзя.

– Но я никогда не была в амфитеатре. Так хочется увидеть зал сверху.

– Ну что с тобой сделаешь? Пойдём. Только не спеши.

Но удержать Машу было невозможно, она почти бегом поднималась по лестнице, но уже на полпути к первому амфитеатру задохнулась, упала грудью на перила, тяжело хватая ртом воздух.

– Вот видишь. Я же тебе говорил.

– Ничего. Сейчас отдышусь, и всё пройдёт.

– И будем спускаться вниз.

– Нет. Мы дойдём до самого верха. Когда ещё я сюда попаду?

Понемногу Маша пришла в себя, и они продолжили подниматься по лестнице. А когда добрались до второго амфитеатра, прозвенел первый звонок. Маша, подойдя к барьеру, смотрела вниз, на портреты великих музыкантов, написанные на стенах слева и справа.

– Давай не будем спускаться. Будем слушать здесь.

– Можно и здесь. Места свободные есть. Только, боюсь, не увидев нас, Светик расстроится.

– А мы потом извинимся. И почему ты называешь его Светиком?

– Так Рихтера называют только самые близкие.

В первом, коротком, ряду слева оказались свободные места, там они и расположились.

Прозвучали последние сильные аккорды, и всё стихло. Ни звука. Целая минута напряжённой тишины. И вдруг зал взорвался. Никто не уходил. Все зрители встали и, оставаясь на своих местах, стоя, отчаянно хлопали в ладоши. Когда аплодисменты затухали в одном конце зала, они тут же вспыхивали в другом. Постепенно разноголосица слилась в один оглушающий ритмичный звук оваций. Рихтер раскланивался, чуть склоняя голову набок. Видно было, что он очень устал, но не позволял себе показать этого, уйти от тех, кто так искренне и шумно восторгается его искусством.

Когда накал зрительских страстей понемногу остыл и стал стихать шум аплодисментов, постепенно превращаясь в отдельные хлопки особенно восторженных любителей, Маша и Тимофей стали спускаться вниз.

– А мы вас потеряли, – сказал Александр Ефимович, – я уж, грешным делом, подумал, что Маше стало нехорошо, и вы отправились домой.