Вспомни меня. Книга 1

– В них полно протеинов, витаминов, и других необходимых селовеку весесьв! Одного такого хватит, сьтобы обесьпесить энергией и силами на пару дней! Это грандиосьная находка, Альфа!

О боже, думаю. Ну почему же я не вспомнила об этих моллюсках первой? Это были бы сто очков на мой счёт. Люди были бы мне благодарны и, как следствие, стали бы прислушиваться к моему мнению.

– Возьмите ровно столько, сколько нужно для еды на один раз. Хранить их нельзя, – командует наш герой.

Надо сказать, я тоже ему признательна за эту идею. Откуда-то мне известно, что моллюски – это вкусно, полезно, сытно.

Двое парней из лагеря направляются в нашу сторону. Подходя к нам, они зовут его:

– Альфа!

Я вижу, как перекосило его лицо. Ему не нравится, когда его так называют, но предложить людям другое имя он не может. Или не хочет? Или не может, но не по той же причине, по которой все остальные? В любом случае от того, что он испытывает дискомфорт, я тоже чувствую неловкость. Это ведь я его так «нарекла». В тот момент и подумать не могла, что издёвка станет его титулом.

– Двое так и не вернулись, – сообщает один из подошедших.

– Я знаю, – сухо отвечает он.

Ага, думаю. Значит, не все тут овцы. Есть и другие, кто может соображать. Ну, или хотя бы ставит весь этот коллектив под сомнение вместе с его вожаком.

– Леннон, мне понадобится помощь. Пойдёшь со мной?

С каких это пор вожаки просят, а не приказывают?

– Конечно.

– Умник, остаёшься за главного, понял? Проследи, чтобы все поели.

Ага! Привилегия быть уважаемым и иметь право выбирать, оказывается, предоставляется не всем. Вот вам и расслоение общества.

– Будет сьделано! Даже не бесьпокойся.

– И ещё раз: моллюсков возьмите ровно столько, сколько нужно для еды на один раз. Хранить их нельзя.

– Я сьнаю! Отравления могут быть ужасьными. Вплоть до летального исьхода!

– Не знаю насчёт летального, но за… людьми нужно следить. Понимаешь? И за девочками присмотри.

Он бросает в мою сторону недобрый взгляд, открывает было рот, чтобы что-то ещё произнести, но затем просит:

– Отойдём на пару слов, Умник.

Глядя им вслед, я задумываюсь. Может ли быть такое, что ему не нравится не только имя, но и статус? Может ли быть такое, что он вынужденно взял на себя роль предводителя? Может ли быть такое, что я ошиблась на его счёт?

Мы с Умником быстро приходим к мнению, что к добыче обеда следует привлечь всё население нашего лагеря, за исключением пропавших и тех, кто отправился на их поиски. Прилив очень скоро накроет наш сад морских фруктов метрами ледяной солёной воды.

 На моё удивление копать моллюсков приходят не все. Ну, по крайней мере, мне не удается насчитать пятнадцать положенных человек.

– Интересно, – говорю, – а где остальные?

– Ну, может плохо себя чувствуют? – предлагает Цыплёнок. – Вчера многим было плохо, болели животы.

Меня начинает раздражать её привычка вечно всех оправдывать. Я искренне не понимаю, почему работают не все, а кушать будет каждый? С другой стороны, она права: животы вчера болели. Подозреваю, что у всех. И у тех, кто не добыл еду – от голода, и у тех, у кого получилось её найти – ещё сильнее.

Моя раковина оказывается просто огромной – больше двух моих ладоней. Ею при желании, если не жадничать, можно накормить троих. Цыплёнку тоже удается добыть раковину, но у неё маленькая, меньше средней.

– Ничего! Мне хватит! – улыбается она.

Надо же… такое ощущение, что у неё никогда не бывает ни занудного настроения, ни отрицательных эмоций. Отложив свою добычу в сторону, она тут же бросается на поиски другого углубления, и на этот раз ищет побольше. Заметив, что я наблюдаю за ней, объясняет:

– Он вернётся голодным.

А я думаю: «Не он, а они». В лагере отсутствует четверо парней. Всё то время, пока мои истерзанные песком и мелким ракушечником руки роют вторую яму, охотясь за ещё чьим-нибудь обедом, я ставлю под сомнение не собственный альтруизм. Мне интересно, как называется чувство, которое я испытала, когда Цыпа проявила заботу о нём.

Вода прибывает слишком быстро. Её температура настолько низкая, что босые ступни словно сжимают промышленными тисками – так больно. И я обнаруживаю в себе упорство: невзирая на боль, на усталость, из последних сил ускоряюсь. Моя яма стремительно наполняется водой, сочащейся из её стенок, но это мне даже немного помогает – жижу выгребать намного легче, нежели грести стёртыми пальцами грубый песок. И у меня получается добыть ещё одну раковину. Эта величиной с три моих руки.

FINNEAS – Love is Pain

Возвращаются они, когда на берег потихоньку начинают опускаться сумерки. Оба невесёлые. Леннон сразу спешит к людям, и уже через минуту в деревне слышен девчачий смех и его заводной хохот.

Главный идёт прямиком к морю – ищет уединения. В том, как он опускается на песок, бездна усталости. Я хмурюсь, глядя на него. Сегодня весь день меня занимали глубокие думы и ещё более глубокие сомнения.

Он поднимает к голове руки. Растопырив пальцы, совершает такое движение, как если бы машинально собирался пропустить между них пряди волос. Ага, думаю, значит до этого приключения лысым ты не был. И волос когда-то было много, судя по тому, как широко ты загребаешь то, чего теперь нет, и они точно не были короткими. Он замирает, словно впервые не обнаружив шевелюры, потом проводит ладонью по черепу и уже обеими руками по лицу.

Надо сказать, он уже не лысый. За эти дни его череп покрылся тем, что на подбородке было бы щетиной, но у него просто очень короткие волосы, четко обозначившие направление своего роста.

Вижу его не только я. Цыпа тоже. Смотрит, как завороженная. Затем внезапно подскакивает, будто кто-то её со всей силы подбросил, и в руках у неё я замечаю запечённую на костре раковину – она не выпускала её весь вечер, берегла, чтобы никто «случайно» не подумал, что это лишняя порция. Вначале она резво бежит к нему, перепрыгивая песочные барханы и кусты изумрудно-белёсой травы, но приблизившись, замедляется и стоит какое-то время позади, словно растерявшись или испугавшись.

Он чувствует, что не один, и разворачивается, смотрит то на раковину, то на заботливую девушку. Затем его напряжённое лицо разглаживается и расплывается улыбкой. Нормальной.

Это впервые, когда он улыбается, и это…

Как же называется это чувство? Я испытываю его не в первый раз. Причём, теперь ещё острее. Чувство неправильности? Несправедливости? Обиды? Да, идея сохранить еду для тех, кого нет в лагере, была её, но раковину ведь достала я.

Она усаживается рядом с ним и что-то рассказывает, пока он ест. Он не торопится, хотя видно, что за этот день во рту его не побывало и маковой росинки. Усталость, которая залегла под его глазами тёмными кругами, линиями на лбу и заломами у его рта, словно разглаживается, рассеивается. Он снова смотрит на неё. И снова. И снова. Потом что-то говорит, она заливисто хохочет, чуть запрокинув голову, и он опять улыбается. Ей.

А у меня это пакостное чувство… щемящей тоски где-то под рёбрами.

Глава 12. Гигиена

Однако зацикливаться на отрицательных эмоциях некогда. Я – судя по всему, человек практичный и приземлённый – почти мгновенно переключаюсь на вопросы бытового характера.

Уже на второй день жизни без памяти хронический голод вытесняет на задний план острая потребность помыться горячей водой. Особенно в интересных местах. Мысль лихорадочного рыщет в закоулках полупустого сознания в поисках решения этого животрепещущего вопроса и, в конце концов, находит.

Вдоль всего побережья этого дикого и необитаемого места, будь оно островом, полуостровом, или просто куском суши у моря (мы ещё не знаем наверняка), можно найти мусор цивилизации. Чаще всего это пластиковые бутылки разных цветов и степени прозрачности, фрагменты полиэтилена, куски ментолового цвета верёвки, ошмётки рыболовной сети и другие пластиковые останки.

В первый день, когда мы с Цыпой возвращались с поисков воды, я заметила полузарытую в песке металлическую ёмкость. Тогда моя голова была целиком занята более насущным вопросом – поиском еды, теперь же, когда голод вечно с тобой, но поступление пищи в организм происходит относительно регулярно, всё, о чём крутятся мысли – это какой-нибудь металлический сосуд, который можно было бы поставить на горячие угли и спустя время получить немного горячей воды.

И в моей памяти всплывает торчащий из песка бочок чего-то предположительно цилиндрической формы сделанного из металла. В моих надеждах и мечтах это нечто приобретает образ алюминиевой кружки.

На её поиски я и отправляюсь днём, когда становится ясно, что жизни Цыпы ничто не угрожает. И на этот раз удача улыбается мне во весь рот – предмет, закопанный у песчаных дюн почти уже около леса, действительно оказывается алюминиевой кружкой. Она покрыта коррозийными пятнами и выпавшей в осадок солью, однако всё ещё цела и пригодна для использования. Я долго оттираю её мелким песком и ракушечником, так что она даже начинает сиять новизной. Ну, почти.

Деликатную гигиеническую процедуру решаю отложить на то время, когда все улягутся спать – всё-таки по территории нашего лагеря и в радиусе пары километров от него постоянно шастают десять парней. Да и девушек в свидетели тоже не особенно хочется получить.

Я жду, пока все уснут, и стараюсь не крутиться, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. Как только всё стихает, вылезаю из своего относительно тёплого убежища и сразу же жалею, что не назначила процедуру на дневное время – от холода меня аж трясёт. Зато у затухшего костра тепло, и пока вода греется в кружке на углях я едва не засыпаю. Мне также приходит мысль, что полу остывшие угли можно как-то придумать использовать, чтобы согреваться ночью.

– Ладно, – говорю себе под нос. – Подумаю об это потом. А пока надо уже по-быстрому решить вопрос с омовением, а то не уснуть же – всё же чешется.

Самое простое в данной ситуации было бы отойти на пару шагов в лес, но лес ночью – это даже для моей феноменально устойчивой психики сильный перебор. Не то что бы мне было прям страшно, но… страшновато.

Поэтому я выбираю берег. Там открыто, достаточно светло благодаря лунному светильнику, местность просматривается далеко, и медведи к морю не подходят – делать им тут совершенно нечего. А если всего пару сотен метров пройти в сторону, начнутся каменные валуны, за которыми и можно будет, наконец, спрятаться.

Но стоит мне завернуть за такой камень, очень даже подходящий по высоте, как мой рот накрывает что-то очень внезапное и сильное. Мои руки и всё моё тело в долю секунды обездвижены, и нечто внушительных габаритов тащит его за камни в лес. А я – тряпичная кукла, которая от шока и неожиданности даже не способна сообразить, что надо же сопротивляться!

Сделать это удаётся только в лесу. Кто-то продолжает удерживать меня так крепко, что дышать тяжело, придавливает грудью к стволу дерева.

– Тише! – вдруг шипит на меня. – Это я.

В моей крови так зашкаливает адреналин, что я не сразу понимаю, кем бы могло быть это «Я».

– Сейчас отпущу тебя. Главное не шуми! Не шевелись! Не издавай ни-ка-ких звуков!

В ответ я начинаю брыкаться. Не знаю, проснулся ли инстинкт самосохранения, но голос «Я» теперь не просто узнаю, он мне до боли знаком.

– Тише! – шипит он. – Сейчас всё испортишь! Смотри вон!

Он удерживает мою голову и туловище так, что даже если бы я и хотела дёрнуться, не получилось бы. Мои спина и затылок прижаты к его груди, а вся моя передняя часть – к дереву. Даже ноги скованы одной его ногой. Спрут самый настоящий.

Вдруг я вижу ещё человека. Он выныривает из-за камня, следуя тому же маршруту, что и я. Его фигура двигается вначале на нас, и я даже успеваю подумать, что мучить меня теперь будут двое, но человек сразу сворачивает, как только камень заканчивается. Обходит его вокруг один раз, затем ещё раз. Он явно удивлён обнаружить… вернее, не обнаружить ничего. Или никого?

Рука, до этого сжимавшая мой рот, ослабляет хватку. Так как я молчу и больше не вырываюсь, потому что сосредоточенно наблюдаю за человеком на пляже, меня отпускают со всех сторон. Хотя грудь его, придавливающую меня сзади я бы вернула. В плену было, по крайней мере, тепло. А теперь меня трясёт вдвойне: и от страха, и от холода.

Мы стоим за деревом молча, каждый теперь по отдельности, и наблюдаем, как человек на пляже рыскает между камнями, проходит дальше по берегу, потом возвращается, снова обходит вокруг моего камня дважды. К этому времени мы уже даже не стоим, а сидим на игольчатом настиле из сухой сброшенной хвои под деревом. Наверное, это сосна, думаю я. Хотя, других вариантов и нет – на побережье лиственные деревья не растут.

Мне уже очевидно, что человек ищет меня. Вопрос в том, зачем?

– Кто это? – спрашиваю шёпотом.

Он отвечает не сразу.

– У меня так же точно два глаза, как и у тебя. И они не владеют идеальным ночным видением. Но хромой у нас в лагере только один.

Да, он прав: хромой имеется, и он один. Зачем я ему?

Как только странный преследователь удаляется восвояси, я сообщаю:

– Мне в туалет надо.

– Иди, – позволяют мне. – Недалеко только. Как закончишь, отведу в лагерь.

Потом добавляет:

– А кружка зачем?

Хоспади, думаю, хорошо, что темно и не видно, какая я красная.

– Ничего интересного для тебя.

Он смотрит на меня во все глаза, явно подозревает в чём-то нехорошем.

– Просто помыться надо!

– А, – говорит он. – Ну так ты ж всю воду расплескала. Давай, пошли уже, наберём заново.

– Не я расплескала!

Но он делает вид, что не слышит, шурует себе по направлению к лагерю. И всё, что мне остаётся – это бежать за ним вслед.

– Мне тёплая нужна…

Не знаю, почему мне так стыдно сознаваться в своих потребностях, потому что Альфа реагирует на них куда как более естественно:

– Согреем.

Уснуть невозможно. Адреналин всё ещё в крови, хотя вокруг и храпят люди. Все на месте, насколько я могу судить – и Хромой, и Альфа. Моя логика в полном раздрае, как и уверенность в собственной правоте. Чего хотел от меня Хромой? Если ничего плохого, то почему ни разу не окликнул? Он появился почти сразу за мной, значит, не мог не видеть. Почему и зачем Альфа «показал» мне «преследователя»? Он же мог просто показаться… ему достаточно было всего лишь появиться на сцене, чтобы Хромой отменил все свои планы, если они у него были. А если всё это постановка? Заранее продуманный и разыгранный спектакль? Зачем это Альфе? Восстановить моё доверие. Зачем это Хромому? Да он же безвольный раб – что прикажет хозяин, то и выполнит. Даже если задание потенциально может ему навредить.

Кому верить? Кого опасаться?

Что, если я до сих пор ошибалась? Только вот, в ком?

Глава 13. Орехи

На следующий день отлива нет. Вернее, он есть, но совсем не такой, какой нам нужен. Вода отходит всего на несколько метров, а моллюски у самого края прибоя не живут: сколько бы мы ни рыли, даже там, где есть углубления, под ними ничего нет.

– На приливы и отливы влияют Луна и Сонсе, –  задумчиво вспоминает Умник. – Поэтому их часьтота и сьтепень меняюся в зависимоси от дня месяца и времени суток.

Я понимаю две вещи:

Первая. Альфа соображает и ориентируются на ходу.

Вторая. Он не знал, когда будет отлив. Если бы знал, придумал бы, как запастись провизией.

Можно же, например, было организовать нечто вроде хранилища для моллюсков в песке и регулярно поливать их водой? Вечно они бы там не прожили, но до следующего обеда протянули бы наверняка. Для такого смекалистого парня, как Альфа, подобное решение – просто раз плюнуть. Так почему же он не додумался до него? Потому что не знал графика и протяжённости приливов и отливов в этой местности.

Парни придумали охотиться на рыбу при помощи заострённых копий. Сделать такое копьё сложно – нет достаточно острых инструментов. Всё, что мы можем себе позволить – это раковины от вчерашних моллюсков. На одно такое копьё у меня уходит несколько часов, но оно оказывается не самой сложной частью операции. Здесь обитает плоская рыба, которая зарывается в песок. Некоторые особи достигают такого внушительного размера, что теоретически попасть в неё заострённой частью копья должно быть не так и сложно. На деле же получается это даже не у всех парней. Вода настолько ледяная, что мне приходится каждые пять минут выбегать на сушу и согревать ступни, закапывая их в нагретый солнцем песок. Спустя два часа безрезультатной беготни туда-сюда, я понимаю, что мой единственный шанс поесть сегодня – это лес.

– В лесу живёт медведь! –  напоминает Цыплёнок.

Её глаза раскрыты так широко, что похожи на тарелки с небесно-голубыми донышками.

– Я помню. Но если мы не будем есть хотя бы раз в сутки, силы добывать еду быстро закончатся. Ты думаешь, кто-то из этих людей накормит тебя?

Она бросает взгляд в сторону парней на берегу. Эта группа отделилась от остальной по очень простому принципу – каждый из них смог поймать рыбу. Некоторым удалось сделать это дважды.

Они без зазрения совести взяли из лагерного костра огонь, развели на удалении собственный, словно подчеркнув, что делиться не намерены, и теперь запекают на углях рыбу.

– Думаю, поделятся с нами. Мы же вчера все вместе откапывали моллюсков.

– Да, но каждый съел то, что выкопал.

– Не каждый, –  уточняет она, но я не обращаю на это внимания.

В общем, в лес я иду одна. На этот раз пробираюсь осторожно и изо всех сил вглядываюсь в стволы деревьев в надежде вовремя разглядеть тёмную шерстяную спину. Сейчас лето – полно ягод. Медведь не голодный, а значит, не должен нападать, если только его не напугать.

Я обнаруживаю у себя отличную память на места и умение ориентироваться. Вчера, не отдавая себе в том отчёта, я вела нас с Цыплёнком вдоль склонов и выступов – по ним гораздо легче ориентироваться, нежели по стволам деревьев, которые все похожи друг на друга.

Но по мере продвижения вперёд меня не покидает ощущение, что за мной кто-то наблюдает. Я это чувствую. И когда отчётливо слышу хруст сломанной ветки позади себя, мгновенно прячусь за толстый ствол дерева. Я жду минут пять и выглядываю – никого. Через минуту выглядываю ещё раз – никого.

Но мне не могло показаться. И это ощущение чужого взгляда на затылке – это всё не просто так.

Проходит ещё около десяти минут, но никто не появляется.

Будь это животное, думаю, оно бы уже сдвинулось с места. Значит, человек? Можно вернуться назад и обыскать деревья. Но что, если этот кто-то сильнее меня? Что, если он не просто наблюдает за мной? Что, если он… чего-то хочет?

Я напрягаю память, пытаясь найти такое место, где можно было бы исчезнуть из поля зрения преследователя хотя бы на время. Спустя минуту в моей голове готов план. Главное теперь –  оказаться там быстрее, чем решится напасть тот, кто идёт за мной.

До покатого скалистого склона удаётся добраться уже минут через десять бега, настолько быстрого, что я дышу с трудом. Дыхание срочно нужно успокоить, иначе преследователь услышит меня раньше, чем должен потерять из виду. В том месте, где склон образовывает острое ребро, я карабкаюсь вверх до выступа –  за ним и спрячусь. Делаю это, практически задыхаясь – страх и тревожность не дают держать под контролем баланс сил.

Очутившись наверху, я зажимаю рот обеими руками и максимально растягиваю вдохи и выдохи через нос. Это помогает. Моё дыхание становится нормальным и бесшумным как раз к тому моменту, когда из-за стволов сосен и кедров появляется тот, кого я жду.

Это человек. Мужчина. И я его знаю. Это… Избитый, которого все в лагере теперь называют Хромым. Он действительно прихрамывает на одну ногу, и я даже знаю почему – однажды увидела. На ней у него здоровенный синяк. Сустав тоже опух и кожа вокруг него лилово малиновая, как если бы по нему очень сильно ударили… чем-нибудь. Другой ногой, например, обутой в большую белую кроссовку.

Хм, думаю. Он шёл за мной по пятам. Что бы это могло значить?

Выяснять сразу мне как-то не хочется. Хоть и хромой, он всё равно вдвое больше меня. Ну, пусть не вдвое, но больше и сильнее. К тому же, ведёт себя этот парень странно. Ни с кем не сближается, держится обособленно, но ест жадно, много и всегда успевает. Очевидно, ему тоже ничего не удалось поймать, и он решил, что я знаю, где можно достать другую еду.

Он долго ходит кругами вокруг и прислушивается. Причём делает это настолько… по-звериному, что в какой-то момент его уши и впрямь начинают казаться волчьими.

Я вспоминаю, как Альфа, вновь уходя утром на поиски пропавших, окликнул меня, и когда я подошла, сделал шаг, чтобы быть ещё ближе, и прошипел на ухо: «Держись от него подальше!». Ему не нужно было показывать пальцем. Я хорошо поняла, кого он имел в виду. Возможно, в том числе и по этой причине не бросила своё копьё на берегу, а взяла с собой.

И я ложусь плашмя, прижимаюсь всем телом к камню – рано или поздно он додумается поднять глаза. Мой выступ здесь не один, и подняться на него не так и просто. Мне повезёт, если Хромой не догадается, что я здесь, или сделает вид, что не догадался – с больной ногой забраться сюда ему будет сложно, а у меня есть пути к отступлению.

Внезапно я покрываюсь мурашками, у меня даже волосы дыбом встают: как же он гнался за мной с настолько больной ногой? Как же это вообще возможно? Или ему действительно очень сильно было нужно меня догнать? Зачем?

А солнце, тем временем, выползает из-за склона и постепенно заливает площадку, на которой я прячусь. Кожа на лице и руках снова начинает печь, и я не придумываю ничего лучше, чем лечь лицом вниз и спрятать под себя руки. Белая ткань футболки, прикрывающая мою спину и плечи – это конечно не стопроцентная защита, но лучше, чем ничего. Может, вот он, его план? Притворяться, будто не знает где я, пока не изжарюсь заживо или спущусь сама?

Но у него, похоже, нет никакого плана. Он словно мается – бродит от склона к лесу и обратно, иногда садится на землю, и, обняв колени руками, раскачивается. От этой картины мне становится не просто страшно… Когда не знаешь, чего ожидать – это всегда самое жуткое.

Внезапно из лесу доносится хруст и шуршание. Слышу это не только я, но и Хромой. Он даже привстаёт, словно охотящийся зверь. И в одно мгновение ока срывается в направлении шума.

И даже теперь я не доверяю обстоятельствам. Что если он воспользовался этим шумом, чтобы обмануть меня и сделать вид, что ушёл?

Выступы на этом склоне выглядят преодолимыми, и я решаю подняться выше – может быть, даже на самый верх – насколько хватит сил и проходимого пути.

У меня получается. Уже полчаса спустя я стою на вершине скалы. Перед моими глазами завораживающая картина: лес, не густой, потому что выживающий на скалистой местности, наша маленькая речка, собирающая в себя все окрестные ручьи, заснеженные макушки гор вдали и океан позади меня, отделённый пройдённой полосой хвойного леса. Отсюда мне легко видны все ореховые деревья в округе – будто зная наперёд, что голод теперь – это постоянный спутник, я запомнила, какого цвета были листья дерева, которое однажды уже накормило меня. Их форму не увидеть с этого расстояния, но цвет и текстуру кроны вполне можно. Я выбираю самое большое и самое близкое ко мне дерево, такое, добраться до которого было бы проще и быстрее всего. Солнце уже не так сильно палит кожу, оно словно устало за долгий день и теперь льёт свой золотисто-оранжевый свет только туда, куда достанет.

Мой мир настолько прекрасен, что даже голод становится не таким острым и требовательным. Страх растворяется в золоте света, в изумрудной зелени лесной шубы, одевающей склоны гор. Я вижу источник треска и шуршания, избавившего меня от выматывающей осады Хромого – крупную, скорее, круглую медведицу и двух медвежат. И я вновь думаю о своих близких.

Тоска – вот это слово. Я испытываю её почти постоянно. Особенно тяжело по ночам, днём легче, потому что днём голова и руки заняты добычей еды.

Мне удаётся найти много орехов, но я беру ровно столько, сколько помещается в завёрнутый подол футболки так, чтобы обе руки были свободны. В одной у меня заточенное для ловли рыбы копьё – мало ли, для чего ещё оно могло бы мне пригодиться в лесу, а в другой дубина. Я не случайно на неё набрела, а долго искала подходящую. С таким вооружением чувствую себя увереннее и свободнее.

Все остальные опавшие орехи, ещё не найденные ни людьми, ни животными, я закапываю под деревом. Вторую закладку делаю неподалёку от лагеря – с другой стороны ручья, в песке на пляже. Почему-то пляж всё же кажется мне самым безопасным местом, невзирая даже на ночное происшествие с Хромым.

Цыплёнок получает от меня десять орехов, но съедает только пять. Другие пять бережно заворачивает в край своей футболки. Я даже не спрашиваю, зачем, вернее, для кого.