Лечение водой

Бритоголовый парень сел в машину и укатил.

Гамсонов прошел к подъезду и распахнул дверь. Марина стояла на середине лестницы, поднимавшейся к лифту: полуразвернувшись к Гамсонову.

Он посмотрел на нее, – а она чуть ухмылялась в сторону. И смущенно и надменно одновременно… как в тот раз, когда он услышал ее первую ссору, с Витьком…

Только теперь на Марининых щеках были слезы.

– Привет, – Гамсонов прошел к лифту, мимо нее; не останавливаясь. – Ты идешь?

Марина ничего не ответила и не пошла с ним, осталась внизу, но когда через час вернулась в квартиру, тут же постучалась к Денису. Он только что вымылся, его русые волосы от влаги казались темными; он опять сидел с ноутбуком, переписываясь в ICQ.

– Привет. Слушай… а ты ведь в технике разбираешься, да? – она спросила не нарочито, не выражено, как прежде это делала; по-нормальному.

Гамсонов чего-то бормотал себе под нос – высчитывая, потом вдруг отвлекся и спросил:

– Чего?.. Нет, не особенно, – но поправился: – Смотря в какой… а что?

Лицо у Марины было заплаканным, но она уже более-менее успокоилась. Яркие, недвижные лучи сглаживали розовые пятна повыше щек, и веснушки, а смазанную косметику делали четче, придавая лицу какой-то умильно-грустный вид.

– Мой музыкальный центр.

– Ой-й-й-й… их еще производят?

– Не знаю. Ты можешь сказать, сколько мой центр стоит примерно?

– Ты сама не знаешь?

– Это мне подарили – пойдем, покажу, – она подошла к кровати, вплотную; и манила его почти воровато. – Ну пойдем…

– Ладно, пошли.

Марина провела Дениса в свою комнату, указала на центр, стоявший на тумбочке. По-прежнему была какая-то вороватость в ее движениях, когда она ткнула пальцем.

– Вот, это мне Илья подарил. Кто мне еще подарит такой… – говорила она не грустно, но очень спокойно и даже как-то лукаво; будто что-то задумала…

Гамсонов сказал, что если она хочет продать – в принципе, неплохая модель.

– Можно выложить информацию на нескольких форумах… как БУ, – Гамсонов покосился на Маринин компьютер на столе. – Господи, ну и старье. Смотреть даже противно, – он смешливо наморщился, отстранился рукой и отвернулся, зажмурив глаза.

– Еще бы! Он куплен пять лет назад.

– Вот-вот. Смотреть противно, – казалось, Гамсонов заслоняется от яркого медового света…

Который был по всей комнате.

– Я знаю, что именно пять… Если ты, конечно, новую модель покупала… или тебе покупали? Я уж не знаю, кто там из твоих шестерых-семерых… – он ухмыльнулся. – Или и компьютер тоже Илья купил?

– Да, именно так, – тихо произнесла Марина. – Ты все знаешь, Денис… – сказала она задумчиво; и почти смиренно. – Нет, я не собираюсь продавать центр.

– Нет?.. Пойдем ко мне. Потолкуем, – предложил Гамсонов.

Марина посмотрела на него. Снизу вверх. Хитро сверкнула зубами.

– Зачем?.. О чем?

– Не хочешь, не надо. Только обещай, что не выкинешь его в окно – если опять вдруг начнешь истерить.

Она рассмеялась.

– Что ты, это мой любимчик. Я никогда б так не сделала.

– Ну и отлично. Техника должна уходить только с наваром. – Гамсонов открыл дверь. – А все остальное… твои проблемы, как говорится.

Марина рассмеялась, а когда Гамсонов ушел в свою комнату, наклонилась и нажала кнопку «Р1ау».

В остановившиеся закатные пирамиды ошалело ударил барабан, тягуче завизжала электрогитара…

Не поколебав ни единого луча.

V

Гамсонов чувствовал, Марина сегодня все равно еще пожалует – раз уж он ее звал… наверняка захочет поговорить.

И действительно часа через пол она вернулась в его комнату.

– Что-то ты недолго музыку слушала.

– Да уж, я… – она улыбнулась Гамсонову. – Хард-рок, метал… когда надо, они меня успокаивают.

– Успокаивают? Когда не хочется под них колбаситься?

– Да, – закивала Марина.

– Вот-вот, – Гамсонов засмеялся.

Марина сказала, что ей, наверное, все-таки мало сейчас этого.

– Мало? Надо еще потяжелей?

– Нет, – она посмеялась слегка. – Я имела в виду… хотела рассказать тебе кое-что, – и тотчас прибавила предвосхищая: – Если ты против, можно я просто посижу?

Она бросила взгляд на его ноутбук. Тот сейчас шумел, но экран был выключен – ноутбук стоял на тумбочке под зеркалом. И черный экран так резко контрастировал с закатными лучами – их оранжевые и сверкающе-прозрачные грани (тоже с оранжевой окантовкой), – казалось, лучи сделаны из стекла… но почему экран ноутбука не отражал ни одного? Только зеркало преломляло тона.

– Хорошо, рассказывай.

– Спасибо… – она села на край кровати, спиной к Гамсонову.

Да, Марина чувствовала, ей надо выговориться, только не была уверена, что получится, ведь Гамсонов опять может начать прикалываться.

– Я хотела рассказать тебе… наверное. Я не знаю…

Марина остановилась… потом с усилием начала:

– Кристинка и Витек… они… настраивают против меня.

– Это я уже слышал.

– Они сочиняют про меня всякую лажу… не буду говорить, что, но… еще сказали Илье, что я продала часть вещей, которые он мне дарил… и всякое такое прочее. Илья… он же любит меня, понимаешь? Он действительно меня любит, – у Марины опять навернулись слезы на глаза.

– Я вижу, – сказал Гамсонов.

– Видишь? По этой ссоре, которая была?

– Нет. По тебе, – ответил Денис.

Марина обернулась и посмотрела на него.

– По тому, как ты говоришь. Сейчас я вижу, что это действительно так, – серьезно подтвердил он.

– Илья… Господи, я никогда не думала, что он поверит им, – она хлопнула руками по коленям как-то растерянно. Будто выверяла каждую фразу. – Никогда не думала… Да нет, он вряд ли мог им поверить, я не знаю… Но ты не представляешь, как это… – она выдержала паузу и потом выдавила: —… больно. Но и все остальные, не только Илья… Лешка, Марат… если их у меня отнимут… не могу даже вообразить – я так к ним привыкла. Да, я их не люблю… Илью… не знаю, люблю или нет. Но я привыкла, понимаешь? Они – все, что у меня есть.

Говорила Марина без капли смеха. И Гамсонов вдруг почувствовал… поневоле проникается к ней симпатией и расположением.

Потом она стала объяснять, как всегда вуалирует про себя и оправдывает – не смотря на то, что прекрасно понимает, что по большей части продает себя. Но ее «котики» ведь чувствуют взрослую жизнь, а так сидели бы без мозгов и без дела.

– Мозгов-то, я думаю, у них все равно мало.

– Конечно, – она кивнула. – Но в любом случае… чтоб ты понимал, как я себе это объясняю… – она вздохнула. – Они дают мне деньги на еду и шмотки, а я плачу заботой и контролирую… Да, речь не идет о любви, но…

Мне очень больно терять это, Денис. Ежели все рухнет… не знаю, что вообще делать буду. Я привыкла к укладу.

– К укладу?

– Ну а разве это не уклад? Они ведь не стали бы работать, если б я их не пинала… И не придумывала всякие ухищрения.

Гамсонов сказал: может, самой пойти работать?

– Возможно, возможно… Наверное, это даже и хорошо было бы, ты прав… Но я все равно не хочу их терять.

И потом Марина признала: а может, ее просто мучит ревность из-за Кристинки, дело в этом. Но скорее всего, все вместе.

– Они все знают друг о друге? – Гамсонов сказал больше утвердительно.

– Ну естественно. Я прекрасно понимаю, что это не любовь… Я знаю, что такое любовь, Денис. Но я просто… – Марина остановилась… и как бы заключила опять: – Илья любит меня. Я уверена, что любит – я это чувствую. И даже не имеет значения, что он дарил мне и покупал просто так, а не когда я просила… но и это тоже правда. Да ведь все эти отношения… я не ради себя это делаю.

– А ради кого?

– Ради матери.

Но тут Марина уже усмехнулась – как если бы не совсем верила в свои слова.

Гамсонов молчал.

– Да, они все знают друг о друге. Но конечно, мне приходилось много чего не говорить о том, что параллельно происходит. Иногда я просила деньги, а объясняла по-разному… и с помощью этого Кристинка сейчас и пытается… ну ты понимаешь. Витек, видимо, любит ее… а может, просто хочет отомстить мне – не знаю… Ну и пусть катится.

Гамсонов смотрел на Марину. Она так и сидела к нему спиной, и к ее плечу ответвилась белая цепочка из трех световых шаров. Они были четкими: большой, потом средний – с розовым ромбом в сердцевине, и самый маленький, прямо возле плеча… он был чуть просветленнее, прозрачнее остальных.

Три шара по отдельности и, в то же время, выглядели, как «преемники» друг друга.

Световая цепочка тянется к Марине… или наоборот отходит от ее спины? И то, и другое…

И было впечатление, что эти шары никуда не сместятся, не изменят положения… Марина… она сидит, рассказывает Гамсонову, неторопливо… в этой комнате, в закатном свете…

Гамсонов подумал: она ведь провела почти все свое детство в этом городе. На этом дворе среди кленов-торшеров. Здесь она была ребенком и взрослела, обретала отношения, теряла – как и все. И менялась и именно здесь, в этом покое света, жизнь сделала ее такой, какая она теперь… А значит…

* * *

Цепочка шаров действительно никуда не сместилась – прошло десять минут, они просто погасли, растворились – и тотчас в комнате проступила неясная сирень вечера.

Воздух померк.

Но световые шары… они еще здесь? Еще стоят в сумерках – но просто невидны? Только их теплота чувствуется…

– Может, пойдем, прогуляемся? – предложила Марина.

VI

Они шли по улице, и она говорила, что, может, и не хотела бы вести такой образ жизни.

– Я ведь не тянула их на себя, они сами ко мне прилипли. А что бы с ними стало, если б не эти отношения? А так Витек, Марат и Макс пошли работать. А Лешка даже в институт собирается поступать. И еще Михан… он вообще, знаешь, как изменился!.. Разумеется, в сравнении с тобой они… фью, это понятно. Витек… Витек вообще, сволочь, спился бы, если б не я, – она сказала презрительно, сквозь зубы. Отвернувшись в сторону. – И теперь он к Кристинке сбежал – как только она его пальчиком поманила.

Говоря это Марина подумала-припомнила, что совсем недавно разругалась и с Маратом – разумеется, из-за того, что взяла без спроса мотоцикл.

– Конечно, я тяну из них деньги – не отрицаю. Но скорее по приколу и в меру, и это для них стимул, чтоб больше зарабатывать… Да они по-другому и не поймут ничего… можно подумать, Кристинка будет что-то другое делать.

– Они прям так все и сбегут к ней?

– Не знаю…

– Я, кстати, выяснила с Кристинкой. Встретилась, начала катить на нее… она была с Витьком… Ну, поговорили, да…

Марина собиралась продолжить…

– Поговорила, ыгы… – произнес Гамсонов, поджав губы, и закивал головой.

Марина поглядела на него, не понимая.

– Что такое? В смысле? Ты о чем?

Денис выдержал паузу. Но потом осторожно, иронически сказал:

– Я слышал.

– Ты слышал?

– Да.

– То есть как это? Как ты мог слышать?

Гамсонов повернул голову. И спросил чисто риторически: разве это не Кристина орала на весь двор?

Марина смотрела недоуменно.

Денис рассказал о криках во дворе, которые услышал в окно.

– Это не могла быть Кристинка. Мы просто поговорили. И это было у нее во дворе… Ну на повышенных тонах, да… но поговорили. Разобрались. Но она не орала. Ну… почти. Да, я собиралась навешать ей, это правда, но Витек… он отпор мне дал конкретный.

Гамсонов, между тем, опять вспомнил эти крики:

– Блин, это было вооще… Ты б слышала их. Будто кого-то на части резали…

– Это был кто-то еще, Денис. Я тебе отвечаю.

– И там про Витька чё-то было, да, – кивал Гамсонов. – Ну я высунулся… но я не увидел никого.

– И когда ты услышал, сразу обо мне подумал?

– Не, ну то, что не ты кричала, было понятно. Но…

– Что это имеет отношение ко мне? Почему? – у нее промелькнула хитрющая улыбка – но тут же Марина прекратила улыбаться.

– Ну… – Гамсонов пожал плечами.

– Я ничего не сделала Кристинке… она кричала, но чтоб так, как ты описываешь… я не могла бы так вывести ее из себя… Это совпадение, – опять заверила Марина.

В результате она будто бы убедила его. Но все же у Дениса осталось чувство… Ему не верилось до конца? Нет, он вроде бы поверил, но…

Еще почему-то тотчас появилась у него мысль… о необычных ощущениях этого города.

– Я теперь, наверное, расстанусь с Витьком… Пусть делает, что хочет. Мне уж все равно. Видимо, придется отдать его.

Они вышли на проспект, и отсюда, вдалеке между рядами побуревших кленов была видна площадка со съехавшимся десятком мотоциклов. Они так массивно и обтекаемо сияли – весь свет зажженных уличных фонарей словно перевернулся и канул в них серебром. И рисованные пламенеющие языки, красные и оранжевые, на бензобаках и оставленных шлемах… в тон бурым полукружиям погасшей кленовой листвы.

– Красиво смотреть на мотики в ночи… Правда?..

Гамсонов в ответ только зевнул.

– Романтику будешь в своих «котиках» вызывать… ну коли у вас все-таки л-лубовь.

Марина пропустила его шутку мимо ушей. Прибавила задумчиво:

– Там как всегда все напьются, будут орать и врубать песни… Целую ночь. Вот так.

– Все правильно, – Гамсонов поднял вверх указательный палец. – Скорее, твоих котят надо этим привлекать – забыл… Там, кстати, что-то вообще нет никого.

И действительно мотоциклы выглядели радостными, серебряно-свежими, но… оставленными. Будто давно к ним никто не подходил. И это впечатление легко уловимое, но… все же трудно понять, из чего оно складывалось.

На проспекте ни одного человека.

– Да там они, – сказала Марина. – Просто, наверное, за выпивкой намылились… Я пойду, потусуюсь, пожалуй, – решила она. – Это окончательно расслабит меня… Может, пойдешь со мной? Не хочешь?

Гамсонов уверенно помотал головой.

– Ну ладно, хорошо. Спасибо, что выслушал.

Часть II

Глава 10

– О, Денис, это ты… – Костя Левашов удивился, потому что Гамсонов почти никогда не звонил ему сам. Только если перезванивал после его звонка.

– Давай, рассказывай, откуда у тебя такое… чувство грядущ-щего, – дружелюбно заговорил Гамсонов в телефонную трубку. – На романах и рассказах, видать, развил?

– Денис, ты о чем?.. А, о футболе… – догадался Костя. – Ну да, я слышал, что вроде совпало там кое-что.

– Кое-что? Все совпало!

– Да? Ну вот видишь…

– Вижу, вижу… – охотно продолжал Гамсонов.

– И что, я много выиграл бы?

– Да блин, если б ты просто по мелочи поставил на каждый матч, ты б там тыщу выиграл, не меньше.

Другой раз восхищенное заискивание Гамсонова Косте бы очень польстило… но сейчас он хочет только, чтоб его выслушали!

– Ты не представляешь, в какую историю я влип!

– Ты о чем?

– Да все о том же, Денис! – в сердцах воскликнул Костя. – Помнишь, я тебе говорил? Но я ж вообще еще ничего не рассказал! Я… помнишь, я тебе говорил о своем маэстро?

– Литератор, в смысле? Урьхицкий?

– Да. Уртицкий.

– Ну давай, встретимся сегодня и расскажешь все, – согласился Гамсонов.

Сейчас он стоял в прихожей квартиры. Ни Марины, ни Натальи Олеговны дома не было, и комнаты опять были просвечены остановившимися солнечными лучами. Через окна и распахнутые двери.

– Что?.. Ну хорошо, конечно… – произнес Костя. – Что, прям сегодня? Ну… ладно, давай. Диня, у меня все плохо! – возопил он. – А я еще писать сегодня хотел.

– Давай, теперь скоро кубок УЕФА, подсказывай матчи, я тебе диктую. Точнее, предсказывай, хе-хе… – Гамсонов вдруг зацепил локтем маленький столбик монеток, стоявший на обувной полке, и монетки посыпались ему под ноги. – Ой, блин, подожди-ка…

– Что случилось?

– Да я деньги просыпал. Это знак… видно, еще богаче стану?

Он наклонился, чтобы начать собирать, как вдруг некое чувство подсказало ему… он посмотрел на сервант с фужерами, в своей комнате, через открытую дверь. В рядах фужеров – в бокалах и между тонких ножек – вращались маленькие золотистые клубочки; и в боковом зеркале серванта, двоившем ряды. Хотя и фужеры и зеркало были высоко над полом, в них непонятным образом отразилось вращение монеток. И после того, как монетки на полу успокоились-улеглись, клубочки света в серванте еще некоторое время продолжали вращаться.

– Как странно…

– Ты о чем, Динь?

– Да те не знать лучше. А то совсем крыша съедет. Ты там, короче, вытирай сопли, я в шесть на Чистых буду. Приезжай туда.

– Ладно, хорошо… Может, тогда я и подскажу тебе все?

– Нет, я хотел результаты через полчаса забить уже. Давай. Диктую матчи.

– Ну хорошо, хорошо, – устало произнес Костя.

* * *

Они встречаются в этот день в Москве. Снова у Кости – как и в первую их встречу – эта изнуренная маска на лице, ничего не поменялось. Он рассказывает Гамсонову всю историю (тот, на сей раз, выслушивает от начала до конца).

Пока Левашов говорит, его ни на секунду не отпускают тяжесть, опустошение – нестерпимое, до нытья, воя, пронзительного крика!!.. Ледяной жар бушует-остановился во всем теле и мозгу – и страх, страх – что же будет? – что будет?., крутится, крутится…

Вот до чего он довел себя за семь лет непрестанной работы. Писал, писал изо дня в день, отдавая все силы – все его влечет, влечет эта цель – пробиться, стать писателем, добиться самого большого!..

Теперь… Что же они такое делают?.. Меня шантажируют, раскачивают, не пускают…

В груди – нервическое опустошение – как они могли так поступить как это может быть?.. Расклинивающийся детский испуг.

…изможденность в щеках, горячие ледяные искры – колют, покалывают в голове. Ни одна извилина не шевелится, изможденный ледяной жар…

…Но Костя знает – совсем скоро это циклами сменится на кручение – давить, давить их в своей душе, бездари вонючие, ничтожество, бездарь, вонючий бездарь — он будет исходить от давящего презрения и кислоты, прогибающей сквозь нервический ледяной шок.

Рассказывая, что случилось, Левашов все повторяет, что его шантажируют…

На самом деле, это все же нечто иное. Он написал роман и после положительного отзыва своего маэстро из литературной студии (Уртицкого, они знакомы уже семь лет), решил отнести роман в литературный журнал, где сам Уртицкий печатается и, разумеется, имеет влияние.

Костя звонит ему и просит помочь. Тот отвечает, что его слово не имеет там почти никакого значения… «Я уже и сам мало пишу для этого журнала». Стало быть, помочь Косте он ничем не может… Нет, здесь все совсем иначе – и Левашов это знает. У маэстро есть определенная линия поведения, стиль, так сказать: ставит он себя всегда так, что может гораздо больше, чем говорит – и чтобы люди это чувствовали. Да, это его манера: ложь для того, чтобы держать тебя под контролем. (В результате все годы это отвечает Костиным амбициям, Уртицкий всячески его поощрял и наблюдал; как бы молчаливо давая понять: в какой-то момент он обязательно откроет дорогу и… По его лукавому взгляду Левашов чувствует – что прославится, попадя на Олимп).

В результате Левашов привык, и это уже давно стало ниточкой, которая ведет…

Так что после разговора с Уртицким… пока все в пределах нормы. Он еще ничем не обижен и не раздражен.

(Изжаренные, жаркие мысли в его запаренной голове, роятся, роятся – «как же я устал!»)

Уртицкий говорит: – Да мое слово не имеет там никакого значения. Если я что-то и могу «подсказать», то совсем немного…

А когда Костя на следующей неделе приходит в литературную студию, Уртицкий вдруг ни с того ни с сего принимается раздавать ему похвалы… как он солидарен с его серьезным отношением к писательству, с планами посвятить этому всю жизнь. «Костя задался целью еще ребенком, он же пишет с шести лет! И если это действительно величина, он и в двадцать четыре хочет того же… И так талантливо, невероятно одаренно в свои годы!»

Косте это льстит – Уртицкий уж умеет. И делает маэстро это намеренно акцентировано – раздает, раздает похвалы. Потом вдруг уже как бы совершенно переведя тему и для общих ушей (в студии собралось еще пять-семь молодых литераторов), начинает рассуждать, что «для писателя важен жизненный опыт и обретение семьи». Из этого, мол, черпается огромный опыт. И еще приплетает писателя Валтарова, который совмещает литературу с риэлтерством – и так при этом тихонечко-мельком двигает глазками в сторону Кости. (Так, что это замечает только Левашов и никто из других участников студии).

Косте неприятно, когда ему говорят о Валтарове (для него ведь нет авторитетов, кроме всемирно признанных классиков). Его задевает, но… «Уртицкий ведь льстил мне!» – как Костя всколыхивается-воодушевлен…

«Но на что же он намекал? Чтобы я пошел работать? Зачем? И он же знает, что я только пишу, и всегда, наоборот, поддерживал меня».

Что же случилось теперь?..

«Да, да, он как бы решил смягчить намек этой лестью, но… зачем? Он сказал «обретение семьи»? Это еще что значит?»

Костя, впрочем, чувствует, что пока все эти годы он трудится не покладая рук, Уртицкий умело оберегает его одиночество.

«Но это же тоже просто для того, чтобы я только писал…»

Теперь он ощущает подводный камень, но… его это никак не взбудораживает, лишь удивляет.

«Уртицкий что-то сделал, он уже замолвил за меня слово, втихомолку заступился – да, да, это точно так. И от того, как я себя поведу, зависит…

А что если в журнале отвергнут мой роман? А что, если…»

Нет-нет, этого просто не может быть! Костя прекрасно, здраво понимает. «Отличный роман я столько шел к нему, я работаю как никто!!.. Я все силы вкладываю, и Уртицкий мною только восхищается!! Им обязательно понравится – иначе и быть не может!»

Костя уже несколько лет печатается в региональной периодике – наконец-то его ждет крупная публикация, а за нею и книга.

Но зачем же Левашов, если так во всем уверен, стал звонить и просить? Да потому что маэстро всегда моргает ему, что здесь-то, поблизости, в кругу московских литераторов все зависит от его слова, и никто иначе с Костей разговаривать не станет.

(И Левашова так и подмывало: «Надо, надо позвонить Уртицкому, чтоб обязательно напечатали, чтоб было наверняка…»)

Кроме того, это вполне логично, он вообще рассчитывает на его поддержку – сейчас тот наконец-то должен помочь.

«И теперь Уртицкий знает обо всем. Я под его защитой… Но что, если…»

Большие глазки маэстро тихонечко двинулись в сторону Кости.

Потом все исчезает-рассасывается – до поры до времени. Косте еще ехать на выездной семинар журнала – как раз обсуждаться с этим романом.

Еще он отправил роман на молодежную премию «Феномен» (где Уртицкий тоже работает рецензентом и лоббирует Костю; впрочем, тот за годы так и не получил премии… и в ней, разумеется, многое зависит от решения официального жюри… но оно зачастую – соратники маэстро…)

Понятно, сейчас Левашову необходимо и премию выиграть, и в журнале пройти успешно. Чтобы был полноценный резонанс – от публикации, от всего.

(Однако журнал и премия связаны друг с другом только внегласно. Все на свободных началах… но это же хорошо и оправдано; ведь в творчестве – всегда нужна свобода).

Роман классный – там сомнений нет никаких. Все давно восхищаются Костиным талантом, и он лидер самого главного столичного семинара.

«Профессиональное жюри посоветуется в кулуарах… всё будет супер! Им обязательно понравится! Вообще – всё произойдет само собой!»

Безо всякой протекции.

У Левашова все подскакивает, когда он узнает, что на его роман написана отрицательная рецензия – как раз человеком из журнала, неким Молдуновым.

«Я знал, знал, что так будет! Что все равно так будет!..»

Костя позвонил кураторам семинара, и ему так сказали.

«Что?.. – он не верит ушам. – Роман сырой, незрелый, но я еще выпишусь?! Господи, да это же просто смешно!»

…А в следующий раз, когда Костя приходит в студию и рассказывает Уртицкому о Молдунове, маэстро отвечает: совершенно неважно, как отзываются на твой роман. «Нет-нет, это все нормально. Конечно, я знаю Молдунова, это мой очень старый знакомый!»

Мол, даже если это влиятельный человек, это ведь только один отзыв и оценка вполне может быть изменена, надо просто пообщаться, по-свойски, потолковать – все равно произведение будет напечатано – они ведь своих печатают – всё; из тусовки, кого знают.

Потом всё занятие Уртицкий опять поглядывает на Костю очень хитро, лукаво.

«Ага! Значит, он все контролирует, обо всем уже распорядился…»

Левашов это чувствует, но… «что если что-то сорвется?.. Ведь Уртицкий в этом журнале нештатный сотрудник может он и не все может и не все он решает да конечно не все на что тогда редакция…»

И опять страшная, страшная вымученность, которая крутится, прокручивается в мозгу… «уже не то, уже не то это что-то не то. Что-то уже не в порядке!..» затык, мозговой затык остановился! «Я столько работал я все положил все бросил на это… Бросил все силы! – а-а-а, а-а-а-а!!»