Лечение водой

– Тебя? – он удивленно вылупил глаза в сторону. – Да ты чё, вообще нет, совершенно.

– «Да ты чё», «да ты чё»!.. – резко, игриво прицепилась Виктория, перехватила. – Тебе надо отучиться говорить это «да ты чё»! – А потом вдруг окончила деланно затаенно и нежно: – Так что будем переу-учивать. Вот та-а-ак!

– Ну переучивай, переучивай… – усмехнулся Гамсонов (почувствовав резкие, неприятные уколы – от этого словесного «взрыва»). – Меня знаешь, сколько пытались переучить, а я…

– А вот надо переучиваться, – прервала она его уже наставительно… – Ладно, у меня есть лимонный коктейльчик, я сейчас его выпью со льдом! Только лед надо поколоть…

Она поднялась со стула и затрусила к холодильнику.

– У тебя реально лед есть? – удивился Гамсонов.

– У меня все есть… кстати, за все те дни, пока тебя не было, я сочинила стихотворения. Ты настроил меня на интимную, томную лирику, спасибо.

– Серьезно?

– Конечно. Ты послушаешь мои стихи, кисюличка?

– Ага.

– Замечательные стишочки, жду от тебя похвалы.

Гамсонов приехал уже второй раз. Познакомились они совсем недавно, три недели назад, по Интернету. (Еще до того, как он съехал из Отрадного). Несколько часов болтали в чате, на сайте знакомств, потом Виктория написала свой телефон…

Поначалу Дениса как-то обескуражило, что она буквально сразу стала рассказывать о мужской и женской энергетике, об эросе, любви и притяжении. О том, что «не каждый с каждой совместим – и это очень грустно, к сожалению…» Но Денис, что называется, «быстро адаптировался», стал поддакивать. Все думал: «Интересно, как она выглядит?»

Голос у нее чаще всего был такой, словно она прихорашивалась, когда говорила.

Виктория сообщила, что десять лет преподавала в музыкальной школе.

«Я пела и играла с ребятишками. И вообще знай – я всю жизнь занимаюсь высоким искусством, и дети меня очень любят».

«Замечательно. Просто здорово…»

Гамсонов отвечал, в основном, односложно. Сказал, что занимается мелким предпринимательством и еще фрилансом. Но Виктория особо не расспрашивала, всё больше говорила о себе.

– Я ведь нелюбопытная девочка и очень особенная. И знаете, чем, Денис? А вот: понимая, что вы обеспеченный человек, никогда не буду ничего от вас требовать, кроме любви и чувств. Потому что я правильная, хорошая и искренняя – вот так. Мы просто будем дарить друг другу любовь и теплоту. Обмениваться энергетическими частичками. Я вообще никогда ни от кого ничего не требовала. С меня любовники только требовали, и я все им всегда отдавала…

И когда Гамсонов пришел к ней на квартиру, то увидел крупную женщину, уже немолодую, с маленькими, светло-серыми глазами, горевшими простецким огоньком. Широкоплечую, но вся одежда в обтяжку и так бижутерийно блестела.

Он был разочарован… но мысленно решил, что «для разрядки все равно не помешает». Кроме того… то, чем закончились его последние отношения…

Все эти мысли скрывала его приятная, благородная улыбка. Потом он все изучал Викторию. Сидя на ее кухне. Слушал глуповатые историйки о школе, о детях…

Когда они прошли в ее комнату, Денис увидел большую кровать с яркорозовым покрывалом, на котором было три красных слова: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ», – и одно большое сердце в конце… Виктория стала показывать обстановку, домашний уют, подвела к стеллажу с любовными романами и сервизами, кварцевыми карманными часами. Но больше всего в этой комнате было висюлек и розовых рамочек в форме сердца, в которых стояли фотографии мужчин. И бантиков, которыми перевязывают новогодние подарки. Бижутерийные клипсы, купидончики, пластмассовые колечки с надписями «Love», «I want you», коробочки в форме сердца, феи и розовые колокольчики… Всего этого было такое изобилие – на большом телевизоре, на пианино, на подоконнике…

– Это мне мужчины моей жизни на память оставили, – благоговейно и очень серьезно сказала она. – И ни одного ребеночка – вот так. Я, на самом деле, хочу детей, но сейчас это было бы… слишком не в кассу, – Виктория отмахнулась. – У меня, знаешь ли, сейчас слишком много других забот. Да я ведь еще и молодая девочка, чтоб мне детей заводить…. Вот мой ребеночек!

Она выудила откуда-то из-под кресла персидского кота и принялась его остервенело тискать по ребрам, так что тот заорал, как во время совокупления.

……………………………………………………………………………………….

Они вернулись на кухню.

– Да, я хочу детей, – Виктория принялась качать головой и серьезно-легко вздыхать. – Но у меня с семьей не вышло. Творческие натуры как я вообще сегодня в очень угнетенном состоянии. Согласен со мной?

– Да, конечно.

– Я просто по-настоящему одинокая девочка. Я так и не смогла найти себе любимого человечка – а ведь мне уже за сорок. Все сейчас помешаны на материальных ценностях, огрубели духовно. Никто не может оценить тонкую, чувственную натуру. Бизнес, предпринимательство – это, конечно, хорошо, в моде… я вообще сторонница всякой моды. С этих позиций я питаю к этому уважение, ты не подумай… но ведь это иссушает душу, согласись.

– Да, да, это я согласен, абсолютно, – Денис закивал с готовностью.

– В человеке пропадают любовные рецепторы, и он не в силах переживать, сострадать каждой частичке души своего возлюбленного. Так что лучше все же не изменять себе, заниматься творчеством. Моя подруга до сих пор получает в музыкалке семь тысяч и не уходит – как же я уважаю ее за это, ах! Хорошо хоть себе мужика нашла, который обеспечивает. Я с ним общаюсь – вообще мужик такой толковый, ты бы знал… но мы с ним просто дружим, дружим, ты ничего не подумай…

Крутя рукой, она посмотрела на Гамсонова очень внимательно… Тут вдруг в ее маленьких глазах, восседавших на вершинах больших круглых щек, засиял какой-то непонятный огонек, а сухие, узкие губы напряглись – было видно, она не в силах от чего-то удержаться…

– Я с ним «джагой» не занималась! – и вдруг визгливо рассмеялась, и ее глаза закрылись от смеха.

Гамсонов удивленно смотрел на этот внезапный взрыв, ничем не подготовленный… Тут смех Виктории вдруг резко иссяк…

– А впрочем, измена – это ладно, – заметила она как бы между прочим. – Я никогда со своими любовниками не ссорилась из-за измен. Если ты мне изменишь, я тебе ничего не скажу, даже поблагодарю, ведь это продолжение любви.

Дальше пошло-поехало: она говорила, все больше перемежая и пририфмовывая к фразам детородные органы и все, что с ними связано. (В независимости от темы). Пошлости сыпались из нее буквально каждые полминуты, очередями, как выстрелы.

Слушая это всё… Гамсонов постоянно ощущал неприятные, секундные покалывания в животе – но это сменялось простой удивленной насмешкой. Он ведь много всяких повидал… Ан-нет – чему-то еще можно поразиться. И сейчас было забавно и отторгающе. Он даже робел – так непривычно. Но эти рассуждения о любви и отношениях (а Виктория все время говорила о любви)… это была как полная, стопроцентная подмена. Каких, казалось, не может существовать – и тем не менее. Игру, пошлую намеренность, любовное лукавство, ложь с единственной целью – удовлетворение низменной потребности – она называла любовью, глубоким чувством, искренностью… Все равно, как черный цвет называть белым просто потому, что тебя в детстве по ошибке не так научили… «Интересно, – подумал Гамсонов. – Если маленькому ребенку указать на черный лист бумаги – «посмотри, этот цвет «белый»»… Но как можно было бы до сорока лет остаться в этом искреннем заблуждении?»

Все, что Виктория говорила о любви и чувствах было очень искренне…

При всем при том для нее самой ничего низменного вообще не существовало – она была чиста.

Гамсонов в душе таращился – это просто-таки уникум.

А внешне все так же благородно-застенчиво улыбался – как своим покупателям КПК………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

Теперь – в их вторую встречу – насладившись коктейлем, Виктория села на кровать в комнате, широченно расставив ноги в кожаных штанах – так, что слово «люблю» на покрывале оказалось у нее прямо между ног. Достала свои стихотворения и читала Гамсонову романтически распевным голосом, а скомканные тетрадные листочки в руках уперлись пониже пупка – тоже посередине раздвинутых ног.

Она разводила, разводила голосом, а в тех моментах, где было слово «любовь», просто-таки пропевала на последней степени истомы.

Потом сказала:

– Ну скажи, кисюличка, что тебе понравились Викины стихи, а?

– Ну да, очень понравились!

– Вот какие деточки из меня вылезли… можешь считать, что я уже родила. Моему мужу очень нравились мои стихи.

– Ты была замужем? – сказал Гамсонов.

– Да, но давно. Очень. С восемнадцати до двадцати двух… я рассталась

с этим безжалостным ублюдком, кисюличка. Двадцать лет назад – но у меня до сих пор душевная травма. Ты знаешь, что он сделал? Ударил нашего кота прямо между ног. За это я и рассталась. Ну как это, Денис, скажи, вот так вот можно сделать – так жестоко, а? Коту ведь тоже хочется заниматься любовью, согласись. Как и людям. А он ему между ног, – говорила она очень серьезно, искренне и волнительно, как говорят о глубоком человеческом предательстве или обиде; или потере друга…………………………………………………………………………

– Слушай… ты правда и чая не хочешь? – спросила Виктория чуть погодя.

– Не-е… – Гамсонов нахмурился и покачал головой. – Я-я… не пью чай. Не люблю взбадривающего.

– Ничего, щас мы по-другому взбодримся точно? – Она подмигнула. – Короче, я сама еще пойду таежного чайку попью… ты не против?.. А потом тебе отдамся.

Потом, расстилая кровать, она все приговаривала своему коту:

– Ох, что сейчас будет, Жемчун… что сейчас буде-е-ет! Джага-джага. У-у-ух-х! – согнала кота с кровати, шлепнув его по задней лапе. – Ты, наверное, и сам не раз хотел заняться со мной «джагой», когда я тя мацала.

В комнате был уже вечерний полумрак. Гамсонов раздевался, посматривая на ее толстую шею. Морщинистая, такая твердая. «Похожа на… неровную скалистую глыбу».

Виктория обернулась и поучительно заявила, что у кошек кстати между ребер находятся эрогенные зоны. Говорила она медленно и аккуратно-затаенно.

– Они знаешь, как орать начинают от счастья, когда их по ребрам мацаешь. Ты не знал?

– Нет.

– Вот… – она почти прошептала.

Некоторое время они еще не ложились (она сложила покрывало так, чтобы надпись «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» осталась видна). Гамсонов разделся. Она попросила его встать перед ней – хотела еще его порассматривать, но просто уставилась своими глазками, вокруг которых змеились упругие морщинки, а потом прошептала делано-волнительно:

– Какое же у тебя массивное тело – уф-ф-ф-ф-ф! Ты знаешь о римских патрициях? Они ведь ежегодно пересыпали с тремястами рабынь, а то и больше…

Вдруг она раздвинула ноги и раскинула руки, которые во мраке выглядели еще пухлее – едва ли не подкаченными воздухом…………………………………………

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

II

Марина вышла из дома, миновала несколько улиц и стройку. Потом еще пару кварталов. От тротуара в сторону отходила узкая тропинка, которая вела к небольшой площадке на возвышении – Марина прошла туда.

…У подножья была странная одинарная калитка с нарушенной железной клетью. От калитки влево-вниз к кольцу, вделанному в камень, протягивалось несколько секций колючей проволоки со свисающими обрывками толя. И никакого забора; эта калитка – как маленькая часть завода, отдельная, посреди города.

Но и завод виден отсюда в отдалении. Под темным, вечерне-синим небом и рваным янтарем облаков. Дальние трубы… и казалось, одна из них стоит внутри облака.

То и дело долетали стальные хлопки и натяжения… работа пружин.

Марина искала Лешку Кравцева, она предполагала, что он здесь, и не ошиблась – он сидел на краю деревянной скамейки. Поначалу Марине показалось, он разговаривает с кем-то, рама с клетью заслоняла на расстоянии… У нее все напряглось внутри, она подумала о Кристинке… но потом перевела дух – нет, Лешка пил пиво в одиночестве.

Взойдя на ступеньку, Марина миновала калитку; клеть задрожала, на секунду словно сосредоточив в себе все отголоски с завода…)

– Кристинка говорит, что ты ее люто ненавидишь… – Лешка улыбнулся, слегка.

– Да, ненавижу, представь, – стоя прямо перед ним, возле скамейки, Марина произнесла напевным, глубоким голосом. Даже сладко угрожающим… – У нас почти кровная вражда. Я до потолка прыгала от радости, когда она в больнице валялась с сердечным приступом.

Лешка уставился на Марину.

– Ты серьезно поверил мне сейчас?.. Ну и правильно.

Он отвернулся.

– Блин, да мне без разницы. Мне плевать на это на все – честно.

– A-а, те плевать…

– Не, ну я не имел в виду, что мне на тебя плевать… но просто заморачиваться не люблю. Но ты ведь ее ненавидишь – реально интересно, почему, – Лешка поставил бутылку, встал со скамейки, отвернулся; закурил.

Он всегда сразу отнекивался, заворачивал, если чувствовал, что Марина берет его на понт (она так делала порой – «проявляла власть»; никакого другого способа в отношении Лешки она бы себе не позволила. Вкатить ему, как, например, Витьку? – никогда. Только погладить, нежно.

Лешку она считала «самым способным из всех своих парней»; что он далеко пойдет – возможно, даже менеджменту обучится на высшем уровне. И у него всегда была на все своя позиция и слишком холеный вид).

– Если не хочешь отвечать – не надо. Тогда завернем тему. Короче… давай, в «Рандеву» сходим, а?

Марина спросила: чего это его вдруг потянуло в этот отстойник.

– Ну почему. Танц-пол там хороший, я считаю.

– Я «Рандеву» терпеть не могу. Ты не знаешь как будто.

– Ну хорошо, – Лешка пожал плечами. – Куда тогда?

– Может, на проспект? – предложила Марина.

– Да а чё там делать… – Лешка покривил губы, пренебрежительно.

– Ну да, может, ты и прав, – согласилась она. – В «Рандеву» я не пойду, еще раз говорю.

– Да понял я, понял. Чего повторять.

Последовала пауза. Марина почувствовала – это момент разговора, когда можно «все устаканить», не разжигать… но сегодня ее так и подмывало…

– Мне другое интересно… Давай выкладывай.

– Чего?

– Что говорили про меня… – она остановилась со значением. А внутри нервный ком.

– Кристинка и Витёк?

– Да.

– Ну ладно, без проблем, – Лешка так и не оборачивался, качнул головой. – Говорят, что это ты подставила Артика.

– Чего?.. – она удивленно воззрилась.

– Да-да. Во-первых, когда он так ходил за тобой на все тусовки, а тебе это якобы не нравилось… что он тебя преследует и т. п. – на самом деле, ты ему сама же и писала, где будешь. А ведь наша кодла его конкретно опустила за это.

– Я же сама его и защищала потом.

– Ну вот, – Лешка кивнул.

– A-а, понятно. То есть я и это изобразила. Все ясно.

– А потом, когда ты уже гуляла с ним… ну, то, что он крал деньги у Кристинки, когда они работали в «Мерлене»… это факт, я считаю.

– A-а, она говорит, что это по моему навету? Ладно, считай так, если хочешь… а ты в курсе, что Кристинка сама же с ним и трахалась там?

– Да а какая разница? В любом случае, они говорят, что бросила ты его, потому что потом уже не было никакого толку с него.

– Толку – это значит… – Марина поняла, что речь о деньгах, но все-таки не договорила.

– И он же мягкотелый – а вдруг сдаст тебя… Ну я не знаю, блин… на фиг все это перетирать, на самом деле. – Лешка остановился. – Но разве тебя не забавляло, что он слабый? Сама же мне так говорила…

– В общем, все понятно, – Марина села на скамейку; подальше от Лешки.

– Блин, Маринк, ладно, извини, правда, – он подсел к ней, попытался приобнять…

– Руки убери от меня, понял?! – она резко вскочила.

– Ну хорошо, без проблем.

Они помолчали. Он смотрел не то с сожалением, не то жестко – в ответ на эту вспышку.

– Послушай… – медленно выговорил наконец. – Мне совершенно по барабану, что ты встречаешься с кем-то еще… у меня вообще правило – ни о чем не париться, ты же знаешь.

– Ну дак?..

– Но просто… кто-то же тебе действительно из нас дороже? А если нет… к чему вообще всё?

– Да ты дурак, что ли, совсем?

– Почему?

– Кретин, ты зачем вообще говоришь-то это, я не пойму?

– Ну а чё… я говорю, о чем думал не раз. Не все ж только о шматье перетирать… да мне плевать на все, на самом деле. Даже если никуда не пойдем сегодня. Даже если к тебе ночью не поедем. Я просто… – он опять пожал плечами. Как-то почти незначаще. – Ты только не думай, ладно, что это из-за того, что Кристинка и Витёк со мной говорили…

– Ну да уж, конечно, – Марина улыбнулась невесело. – Ты у нас такой независимый…

Теперь она украдкой поглядывала на завод. Под темно-синим небом – но он так хорошо, отчетливо виден. И трубы отливали желто-коричневым.

– …А я – я такая бездушная стерва и фокусница, да? Еще я знала заранее и что у несчастной Кристиночки с сердцем проблемы – специально ее тогда затравила в автобусе, чтоб она в больницу шмякнулась. Все просчитала от и до.

Ill

Виктория разлепила глаза – ее лицо из последней степени экстаза вдруг сразу сделалось обычным. Она сняла одеяло, перевернулась своим крупным телом на живот; распластала пухлые ноги в стороны и в этом застывшем «брасе» уставилась на Гамсонова (он лежал рядом).

– Слушай, а ты на море когда-нибудь ездил отдыхать?

Гамсонов лежал на спине. Не шевелясь.

– Нет.

– О-о, кисюличка! Как же ты на море не успел еще побывать…

– Ну…

Виктория поднялась с кровати, накинула просторный халат. Плюхнулась в кресло и опять стала рассказывать про своих учеников в музыкальной школе. Все так и болтала умильно-распевно, либо грустно надувая щеки.

– Я иногда так жалею, что уволилась, ты бы знал… Детки дарили мне кучу подарочков и открыток и конфет, а один мне даже написал на новогодней открытке, что я такая красивая – как богиня Афродита. Мне потом даже таких любовники не дарили. А что еще нужно училке, ведь правда же? Я эту открытку до сих пор храню. Она прямо такая – мо! С красными сердечками и блестками. И ты представляешь, совершенно не пожелтела от времени – я тебе потом покажу, мне просто найти ее надо… у меня в шкафу где-то, – она остановилась на несколько секунд; и вдруг произнесла хвастливо: – Еще он там приписал в конце после поздравлений: я тебе, Викочка, подарю на Новый год большущий фаллос – вот так! – и захохотала… – Так что время не берет эту открытку. В ней капельки любви.

Она так естественно, искренне все говорила… Гамсонов не прерывал ее и ничего не спрашивал. Он только вдруг почему-то подумал… что любовников у Виктории было не так много… наверное. Да, она «очень-очень одинока. Очень давно». А как же все фотографии мужчин в этой комнате?.. Да разве их много…

– А потом, когда мои ученики вырастали, то приводили своих детей – не чтобы я их музыке учила, а просто. Чтобы показать – какие у них славные детки растут. Год назад моя бывшая ученица доверила мне пожить с ее маленькой дочуркой, пока мама в командировке будет… Она сначала хотела ее у бабки оставить, но эта девчушка шестилетняя прижалась к моему пузу и говорит: «хосю тетю Вику». Хосю – и все. Вцепилась, не отпускает – хосю. И мать оставила у меня ее – на пару ночей. Мы здесь жили. Я ее кормила, поила, мороженое ей покупала. «Могоженое-могоженое» – как она говорила… Вообще девчушка просто прелесть – ты б ее видел.

Виктория остановилась… чмокая губами, пропела:

– А еще больше меня любили преподаватели в музучилище, когда я сама была ученицей. Какая я талантливая, красивая и сэксуа-а-альная… но главное, что талантливая. Главное в человеке – это талант, – она подчеркнула вдруг серьезно. – Талант все спасает, тебя все начинают любить. Помню, мы с моей подругой к одному преподу пришли, так он в нее втюрился с первого взгляда, а меня прям возненавидел. И я даже не могла понять из-за чего – думаю, гнобит, чтоб я с ним перепихнулась? Но потом, когда услышал, как я на рояле играю… Я просто его на колени поставила своим талантом. Он

и говорит: «Я думал, б…ще – нет!.. Так играет!» И потом все ходил по училищу и только и рассказывал… – Виктория, улыбаясь, задержала дыхание и произнесла зачарованно голосом. – «Эта де-е-евушка! Вы бы слы-ы-ы-ышали! К-а-ак!.. Она играет». Но правда скажу тебе у нас с ним так и не получилось отношений. Не вышло, нет… Все-таки если уж сразу какое-то отторжение, непонимание, рознь – потом не выходит сойтись, все равно. Слушай… Денис Алексеевич. Я просто не могу поверить, что ты на море не был… действительно?..

«У меня даже паспорта нет», – подумал Гамсонов. И молчал.

– …ты много потерял. Ты так похож на пляжного трахалыцика. У тя такой торс!.. Ты б там всех баб переджагал. Тебе надо обязательно съездить… Хотя я тоже уже давно не была. Лет пять. А первый раз я ездила… в восемнадцать лет, с подругой. На меня это тогда столько творческой энергии нагнало. Ты бы знал. Любое творчество, любое важное решение в жизни возникает из-за психологической травмы… Меня ж там десять человек разом изнасиловали… Да-да. – Она посмотрела на Гамсонова; совсем уже не улыбалась, но сказала это как бы между прочим, болтливо и вращая рукой – так говорят об отельном питании. – Я на них в милицию подала заяву, но их так и не нашли. Вот так я стала взрослой девочкой. Так решила посвятить себя музыке. А через полтора года поступила в музучилище. Это было так тяжело – поступить – ты б знал…

Гамсонов все лежал на кровати. Не двигаясь. Но когда Виктория, поднявшись с кресла, случайно коснулась его ступни, как-то вдруг неожиданно для самого себя чуть-чуть отдернулся в сторону. Не ногой – плечами.

Но на лице у него ничего не скользнуло, не отразилось. Он просто лежал и медленно водил глазами по комнате, не моргая, ничего не изучая; изредка выхватывая овальное лицо, проплывавшее то туда, то сюда.

Потом поднялся и стал одеваться.

– Ты уже? Что-то ты сегодня больно быстро.

Гамсонов ответил: ничего, потом они опять встретятся, сейчас ему нужно пораньше уйти – работы много привалило.

– Бедненький ты наш фрила-а-а-ансер!.. Дай-ка я еще раз тя поцелую.

А Гамсонов отметил себе с облегчением: наконец-то она не говорит так серьезно.

* * *

Виктория позвонила ему минут через пятнадцать после того, как он ушел. Нажимая кнопку «Оп», Денис уже чувствовал, что услышит.

– Пошел в задницу! – резко выстрелила она. И даже чуть визгливо.

Он представил, будто она подпрыгнула при этом на месте – всем своим большим, овальным телом.

– A-а… неужто? Я ж еще прийти хотел вроде как, – Гамсонов ответил как ни в чем не бывало. Чуть иронически.

– С чего бы это? Может, тебе надо презервативы забрать?

– Я-я…

– А ведь мог бы и оста-авить… – Виктория вдруг затянула таким сдавленным, укорительным тоном, будто он лишил ее последнего куска хлеба: – А я ведь тебя любила… Мог бы что-нибудь и оставить. Я ведь хотела построить настоящую любовь. Подарила частичку себя. А ты мне ничего не подарил… Тебе бизнес всю ж…пу к стулу придавил – никаких чувств не осталось.

– Да уж, ни на что не способен… Что ж-ж… Скатертью дорога, как говорится.

– Ах вот как?.. – и она опять звонко выстрелила: – Пошел в п…ду!

И бросила трубку.

Денис улыбнулся, чувствуя большое облегчение… Но разве он сам не мог это прекратить?.. И спрятал мобильный телефон.

IV

Когда Гамсонов подходил к подъезду, вдруг услышал приглушенные Маринины крики:

– Илюша, Илюша, нет, ты не можешь уйти так! Умоляю, прошу, давай поговорим. Я тебе еще не все ска-за-ла-а-а…

Возле подъезда стоял «Lexus» старой модели.

– Я уже все сказал: пошла к черту.

– Нет-нет, стой, умоляю тебя! Я не хотела! Я хотела тебе рассказать, я собиралась! Нет, нет… Илья, Илюша!! Давай поговори-и-и-им!..

Гамсонов ухмыльнулся: «Вот уж ее как в жар кидает».

Как всегда на улице стоял этот спокойный, яркий, неслепящий свет. И было так мягко, тепло. Денис остановился, не собираясь идти дальше, подождать, пока ссора кончится. Тихое желтое солнце над недвижными кленами, и он смотрел на один из них. В центре листьев виднелись глянцевые мазки.

Дверь подъезда отворилась, оттуда вышел наголо бритый парень, с сережками в ушах; в черной джинсовой куртке и черных кожаных джинсах.

– Илья, стой, стой, умоляю тебя! Стой!.. – снова заголосила Марина. – Я хотела тебе рассказа-а-а-ать, я собира-а-а-ала-ась!

А мозаичная стена дома сияла всеми своими слюдяными квадратиками – белыми и небесно-голубыми.

Гамсонов вспомнил душераздирающие крики около недели назад – которые услышал из окна своей комнаты. И теперь опять: пронзительная мольба, во всеобщем спокойствии и свете. Не то чтобы это так похоже, но Марина причитала очень протяжно.

– Илья!.. – последний раз позвала она. Уже вполголоса. С безнадежной ноткой – как зовут, понимая, что не вернуть.