Крещатик № 95 (2022)

Первый раз они встречались днем, в светлое время, впереди у них был целый день вдвоем, и Давид спланировал маршрут заранее. Было холодно, он даже надел шапку вместо кепки.

Он уже обошел несколько раз статую Карла XII, когда увидел Айну. В белой кроличьей шубке и такой же белой шапочке она походила на картинку из книжки сказок, которую он недавно видел в библиотеке.

– Здравствуй, сказочная принцесса!

– Здравствуй, сказочник, – засмеялась Айна.

Давид хотел пойти по набережной, но Айна остановила его, указав на церковь святого Иакова:

– Давай сначала зайдем в церковь.

– Зачем? – удивился Давид.

– Ну, во-первых, сегодня воскресенье. А во-вторых, первый адвент.

– А ты ходишь в церковь каждое воскресенье?

– Нет, когда могу.

Они подошли к боковому входу. Внутри шла служба, слышалась музыка. Давид стеснялся заходить во время службы, но Айна подтолкнула его, и они очутились внутри. Давид остановился в сторонке, а Айна прошла купить свечи. Играл орган, но органиста не было видно за перилами балкона.

Когда они вышли, Давид спросил:

– А в чем смысл адвентов?

– Ну как? – Айна удивленно посмотрела на него. – Это время ожидания Христа. Как бы праздничное предчувствие. За четыре воскресенья от Рождества зажигается первая свечка. На дверь венок вешают из еловых веток.

– Знаю, но какой смысл, почему четыре свечи?

– Первая – свеча Пророчества, когда читают пророчество о рождении Спасителя. Начинается ожидание праздника Рождества. В следующее воскресенье зажигают уже две свечи, одна свеча Пророчества, вторая – Вифлеемская, в память об уходе святого семейства в Вифлеем. Ну, я может, не совсем правильно рассказываю. Мне так сестра Чештин объясняла. Еще через неделю третью свечу зажигают в честь пастухов, которые увидели ангелов и поверили в рождение Спасителя. Тогда уже три горят и с каждой неделей все светлей становится. А четвертая – ангельская свеча, перед самым Рождеством, в честь самого рождения. Тогда горят уже все четыре лесенкой.

– Похоже на Хануку, – подумал Давид и спросил: – Ты очень религиозна?

– Даже не знаю. Я почти никогда не молюсь и редко думаю о Боге. Но мне нравится ходить в церковь, там красиво, и поют, и орган играет. Там так хорошо, что сама становишься как бы лучше.

Они вышли на площадь к главному входу в Оперу, потом на набережную.

– А ты, – спросила Айна, – ты веришь в бога?

– Возможно, когда-то нас создал бог. Создал и оставил. Я не верю, что есть бог, которому можно молиться и каяться. И уж точно бессмысленно его о чем-то просить. Иначе не было бы этой войны и всего жуткого, что происходит.

– А как ты спасся?

– Когда умер дед и папа понял, что маму так быстро не выпустят и мы не сможем уехать вместе, он стал узнавать, как вывезти меня. В общине сказали, Швеция согласилась пустить несколько сотен еврейских детей из Германии и Австрии, но списки уже составлены. Если будет возможность, меня включат. Некоторые семьи, у кого были родственники в других странах, имели выездные визы, и когда они уезжали всей семьей, место в детском списке освобождалось. Мы ждали довольно долго, и в апреле тридцать девятого мне нашлось место.

– Вы ехали на поезде?

– Да, на поезде до Засница, а там на пароме в Треллеборг.

– Ты боялся ехать?

– Ехать не боялся, боялся нацистов. Поезд шел через всю Германию, могли остановить, высадить… Мне было 10 лет. Папа говорил, что, когда маму освободят, они приедут и заберут меня. Не знаю, верил ли в это он сам, но я верил, потому что хотел, чтобы так было.

Они все еще стояли на набережной. Внизу качались рыболовные лодки с сачками на длинных шестах. Айна с интересом рассматривала сачки, но Давид почувствовал, что мерзнет, плащ был неподходящей одеждой для конца ноября.

– Пойдем, – он взял Айну за руку.

– Ты замерз, – сказала Айна. – Побежали, согреешься.

Они побежали на мост и через него на остров Кунгсхольмен. Запыхавшиеся и смеющиеся, остановились они возле ратуши, и под аркой прошли к главному входу.

– Как красиво! – воскликнула Айна, оглядывая двор ратуши.

Сначала попали в Синий зал. Синего в нем было только название.

– Правда, он больше похож на уличную площадь, чем на зал? – спросила Айна.

Давид согласился. Зал походил на большой двор, перекрытый крышей. Здесь устраивались банкеты в честь лауреатов Нобелевской премии. Экскурсантов повели по мраморной лестнице на второй этаж и через разные комнаты: золотой зал, комнату городского совета, галерею принца, стены которой расписал фресками принц Евгений, брат короля. Давиду нравилось, что это не музей, а дом, наполненный реальной жизнью, политическими дискуссиями. А Айна любовалась красивыми интерьерами.

Потом они вышли к колоннаде, и дальше в парк, терраса которого выходила к озеру Меларен. Они гуляли по набережной, пока не замерзли. Пообедали в кафе, и Давид повел Айну вверх к зданию городского суда. Напротив суда находился небольшой сквер, который он хотел показать Айне. Сейчас он был не так красив, как летом, но все равно для Стокгольма необычен: ровные дорожки, украшенные мраморными статуями, круглые фонтаны, аккуратно подстриженные кусты и садовая аркада, в которой еще висели скрученные коричневые листья.

– Ой! – воскликнула Айна, пораженная – Что это за садик?

– Он очень похож на венский. Здесь уютно…

– Ты хочешь вернуться в Вену?

– Нет! Не хочу… Там никого не осталось. Нет… Может быть, через много лет…

– Твои близкие, они все погибли? – Айна смотрела на него внимательно и печально.

– Да. Я искал через Красный крест. Мама погибла в Треблинке. А папу расстреляли нацисты в Минском гетто, это Белоруссия, в Советском Союзе.

– Гетто – это как концлагерь?

– Почти. Такой… район, несколько улиц, огороженных, туда сгоняли евреев со всего города. Они там жили… недолго. Кого-то сразу расстреливали, другие умирали сами от болезней и голода. Некоторых водили на работы и за это кормили. Туда привозили евреев из других стран тоже. Для них был отдельный барак, гетто внутри гетто. Папа работал на железной дороге, чистил рельсы. Их водили колонной, папа говорил по-русски и мог иногда что-то выменять у местных. Я знаю, что он дожил до сентября 43-го года.

– Он писал письма?

– Нет, оттуда не писали писем. Со мной в детском доме в Толларпе жил мальчик, отец которого был в том же гетто, он выжил, он много моложе моего. Его с группой других мужчин депортировали в Аушвиц. Оставшихся расстреляли.

– Ты был в Толларпе?

– Да, сразу после приезда, недолго. А ты знаешь про Толларп?

– Я тоже там была. Только позже. Пойдем, а то замерзнем.

Они прошли мимо здания полиции, похожего на дворец, и вошли в городской парк. Здесь, недалеко от выхода находилось старое еврейское кладбище, не такое, как вокруг церквей, а просто кусок парка, огороженный чугунной оградой. Какая-то пожилая дама остановилась и разглядывала их в упор. Давид хотел рассказать Айне о кладбище, но она дернула его за руку:

– Пойдем скорее отсюда!

– Ты боишься кладбищ?

– Нет, я боюсь женщин, которые всех разглядывают.

Айна засмеялась, но как-то неловко, нервно. Она сказала, что устала, хотя было не поздно, Давид надеялся, что они еще сходят в кино. Уже начинало темнеть, Айна почему-то нервничала и они поехали обратно.

Вторник, 29 ноября

В понедельник они виделись мимоходом, у Айны в классе было собрание. Договорились встретиться во вторник в шесть. Но утром во вторник позвонила бабушка и попросила принести ей к шести часам женские журналы, которые выписывала невестка. Она ждала портниху и хотела иметь под рукой модели. Айне пришлось выдумать встречу с Ингой, чтоб выиграть хотя бы час, она же не могла предупредить Давида. Бабушка жила в Васастане, рядом с парком. Мадам дала для нее пирожков, испеченных к обеду кухаркой.

Когда Айна появилась у памятника Карлу XII и рассказала, что должна идти к бабушке, Давид очень развеселился.

– А где твоя красная шапочка?

– Какая шапочка? – не сразу сообразила Айна.

– Ну, кто это ходит к бабушке с пирожками?

Теперь и Айне стало смешно. Действительно, сказка о Красной Ша почке.

– А ты серый волк?

– Да, и ужасно голодный. Я хотел пригласить тебя поужинать, а теперь придется есть бабушку.

И они опять смеялись вместе.

– А я, правда, играла Красную Шапочку, – сказала Айна. – В школе в Толларпе. Меня выбрали за маленький рост.

Они опять шли мимо Оперы.

– Ты бывал в Опере? – спросила Айна.

– В Вене часто, а здесь только раз со школой.

– А я никогда не была, – Айна вздохнула.

– Пойдем! Хочешь, сейчас же зайдем в кассу?

– Нет, сейчас у нас мало времени.

– Тогда завтра сразу после работы куплю.

– Завтра школа.

– Ну, послезавтра. Побежали, как в воскресенье?

Они взялись за руки и побежали, но недалеко, потому что свернули на Дротнинггатан и бежать уже было невозможно. Узкая и тесная, заполненная транспортом и пешеходами, улица шла далеко вперед.

– Правда, это самая длинная улица в Стокгольме? – спросила она.

– Во всяком случае, самая прямая. Это была дорога для королевских экипажей.

Они шли и разговаривали, и дорога не казалась им длинной.

– Скажи, – спросил Давид, – а как ты оказалась в Толларпе?

– После первой больницы. Мне некуда было деться.

– А… твои… родители?

– Они остались в Финляндии. Я же «ребенок войны».

– Значит, ты тоже…

– Да, скоро будет 10 лет, как я попала в Швецию. Тоже в 39 году.

– Как и я.

– Да, только в декабре.

– Расскажи.

– Не сейчас. Это не очень интересно. И совсем не весело.

– Тебе нравилось в Толларпе?

– Сначала очень.

– Почему сначала?

– В 42-м году приехала новая группа финских детей. Я уже была как бы шведкой. По-фински помнила только простые слова. Дома вообще не очень много говорили, книжек у нас не было. Читать и думать по-настоящему я начала только в шведской школе. Но, с другой стороны, я тоже была финским ребенком, как и они. Я раньше попала в Швецию и уже освоилась. От меня ждали помощи, перевода, объяснений. А я не могла ничего объяснить по-фински, мне не хватало слов, я неправильно склоняла те слова, что помнила. В финском не как в шведском, где все одинаково, слова постоянно меняют окончания.

– Как в русском.

– Ты знаешь русский?

– Немного. Эти новые дети тебя обижали?

– Они смеялись надо мной. Говорили, что я не шведка и не финка, а неизвестно кто. Поэтому, когда я через год заболела скарлатиной и опять попала в больницу, я радовалась. И потом я встретила сестру Чештин.

– Тебе повезло с сестрой Чештин.

– Да. Но я и правда неизвестно кто. Потеряшка. Я потеряла родной язык, страну, семью. Я не чувствую себя шведкой, но и финкой уже не буду.

– Ты не неизвестно кто. Ты – Айна. Знаешь, что значит твое имя?

– Айна? Обычное финское имя.

– Финское имя, да. Айна – значит единственная. Ты такая одна.

– Да? Я не одна зовусь Айной.

– Я других не знаю.

– А что значит Давид?

– Давид – значит любимый.

– Откуда ты это взял?

– Из словаря. Есть словарь разных имен.

– Интересно.

Улица пошла вверх, Айна с Давидом прошли мимо желтого здания с красивым цокольным этажом, над окнами-витринами было написано: «Кафе и обеденный зал», «Куба-импорт, кофе, консервы».

– В этом доме жил Август Стриндберг, – сказал Давид, оборачиваясь назад. – В башне. А это парк «Тегнерлунден», тут ему памятник.

Айна обернулась и подняла голову, – когда идешь и смотришь вперед, башню не видно. Сейчас она мерцала окнами на фоне темного неба.

Они подошли к скверу, в середине которого стоял большой памятник: могучий обнаженный мужчина сидел на огромном камне в странной неестественной позе.

– Это Стриндберг? – удивилась Айна.

– Да, Стриндберг в образе Прометея.

– Того, что дал людям огонь?

– Да, здесь он уже прикован к скале, и орел прилетает клевать ему печень.

– А, вот почему он так странно сидит.

Они обошли монумент, и с другой стороны парка спустились вниз.

– А тебе было хорошо в Толларпе? – спросила Айна.

– Ужасно было, – ответил Давид. – Я тогда наконец понял, что все изменилось необратимо.

– Почему?

– Ну, представь, я был единственный ребенок в очень обеспеченной семье, папа музыкант в театральном оркестре, мама певица. Дедушка и бабушка. У дедушки были магазины модной одежды: мужской и женской, её привозили из Парижа, вся Вена там одевалась. У меня была своя комната, куча игрушек. Театры, музыка, языки. У нас была домработница. На столе всегда белая скатерть, салфетки с кружевами, приборы серебряные, минимум три, бокалы хрустальные. А тут куча детей, общая спальня с другими мальчиками. Голые деревянные столы в столовой, разномастные ножи и вилки. Надо самим все делать: убирать, мыть посуду, когда дежурные.

– А когда ты скитался с папой, до отъезда?

– Мне тогда казалось, что это временно, что все будет, как раньше. Папа говорил, что в Швеции меня возьмут в хорошую семью, и я буду как приемный сын, пока они с мамой не приедут… И я так себе и представлял, хотел так думать, что все неприятности кончатся, и начнется нормальная жизнь.

Знаешь, я только в Толларпе первый раз открыл чемодан, его папа собирал, я не очень следил. Там среди рубашек лежало столовое серебро, каждая ложка завернута в кружевную салфетку. Я сидел как дурак, смотрел на них, и не мог понять, что с ними делать в детском доме. Их же могли отнять, нас обыскивали перед паромом. Не знаю, зачем он мне их положил. Может быть, чтобы я отдал их в семью, которая меня примет. Так воспитательница сказала.

– Как странно…

– Что странно?

– У нас с тобой все как в зеркале перевернуто. Если сравнить твою жизнь и мою, —

Айна увидела часы на здании больницы и заторопилась, было уже почти семь.

– Побежали через парк, – предложил Давид.

И снова они, взявшись за руки и смеясь, бежали вместе. По темным аллеям, мимо голых уже деревьев и пустых скамеек.

– До четверга? – спросил Давид, когда они остановились отдышаться.

– Нет. У меня в субботу экзамен, четверг единственный вечер, когда я свободна и могу позаниматься.

– Что же мне делать?

– А в субботу после экзамена… Нет, ты работаешь. Знаешь, что? Инга зовет в субботу на танцы. Пошли с нами!

– Куда?

– Не знаю еще. Мы обычно ходим в «Свеахов» на Свеавеген.

– Тогда я предложу в «Корсу», это тоже на Свеавеген, возле библиотеки. Знаешь, где городская библиотека? Под горой с обсерваторией, где мы гуляли.

– Да, я знаю. В семь?

– В семь у «Корсу».

– До свиданья, серый волк, – сказала Айна. – Дальше я пойду сама. На той улице живет бабушка.

– До свиданья, Красная Шапочка.

Среда, 30 ноября

В среду Давид, как обычно, задержался в инструментальном классе. С Айной они теперь должны были встретиться в только в субботу вечером, пойти на танцы. Поэтому он очень удивился, когда она вдруг вошла в класс.

– Привет, приятная неожиданность.

– Здравствуй, Давид.

Голос ее звучал странно, и вся она казалась напряженной.

– Что-то случилось?

– Да, случилось. Помнишь ту тетку, что разглядывала нас в воскресенье возле старого кладбища? Это бабушкина знакомая. Она донесла…

– Что ты ходишь за руку с молодым человеком?

– Хуже. Что мне морочит голову какой-то еврей. Я… Меня фру Леви предупреждала, а я не понимала тогда. Не могла никогда подумать, что бабушка такая…

– Антисемитка? В Швеции это не редкость. Как и везде, наверное, – у него вдруг заболело где-то глубоко внутри, он нагнулся над футляром, чтобы не показать, как его скрутило. – А ты? Ты ей ответила? Или промолчала?

– Я сказала, что ты хороший. И что нельзя осуждать человека не зная, только за его национальность. Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке, – ему действительно стало лучше, нервный спазм прошел, только руки чуть дрожали, когда он стал собирать инструмент. Айна удивленно смотрела, как из коротких деревянных трубок получается длинная дудка.

– Это кларнет? – она потрогала черное дерево.

– Гобой. Он только внешне похож на кларнет.

– А кларнет тоже такой, из частей?

– Да, деревянные духовые почти все разборные.

– Ты на нем играешь?

– Нет пока. Одолжил на сутки, попробовать. Думал, уже все забыл. Папа играл на гобое и начал учить меня. У меня был маленький школьный гобой, но, когда мы приехали в Засниц и нас обыскивали, мой гобой отобрал эсэсовец.

– Почему?

– Красивый, дорогой. Они отнимали все, что им нравилось. Зато он не стал открывать мой чемодан и не отнял ничего другого. Смотри!

Давид достал коробочку, похожую на портсигар.

– Что это? – спросила Айна

– Трости для гобоя. Этот дурак-эсэсовец не знал, что к гобою нужны трости. В кларнет дуют в мундштук, а в гобой вот в такую трость. Это труднее.

Давид задул в гобой, мелодия зазвучала сначала неровно, потом немного уверенней.

– Как печально, – сказала Айна.

– Да, гобой очень печальный инструмент и очень сложный. Я думал, что уже ничего не могу. Десять лет не брал в руки.

– Это школьный гобой?

– Нет, в школе нет гобоя и нет учителя. В школе я играю на кларнете. Это совсем другое. Мои трости уже не годятся, пересохли.

Музыка всегда помогала Давиду, он успокоился, но, посмотрев на Айну, увидел, что она все еще расстроена.

– Давид… Я… не знаю, что мне делать. Она требует, чтоб я с тобой не встречалась. Говорит, что я молодая и доверчивая, а евреи всегда пользуются доверчивостью порядочных людей, что ты меня обманешь, поиграешь только… Что вы – нация обманщиков, ну и всякое. Я сказала, что ты меня ни разу не обманул и ничего плохого не сделал, а она: ты наивное дитя, ещё слишком юная, слушай умных людей… Дала мне какую-то брошюру. Я… не могу ей грубить, она очень много для меня сделала: и работа, и школа, и одежда, и… Много. И врать я не умею, не смогу сказать, что не буду с тобой встречаться.

Она почти плакала, и Давид вдруг сделал то, чего никогда бы не решился сделать раньше. Он подошел и осторожно обнял Айну за плечи. Она уткнулась носом ему в грудь.

– Ну-ну, – Давид, погладил ее по голове. – Она же не может запретить тебе ходить в школу. Если будет приставать, скажи, видела меня в школе. А что ты делаешь в свободное время, можно ей не рассказывать.

– Почему так? Разве такое возможно в Швеции? Почему люди, которым доверяешь, которые помогают, вдруг оказываются… такими… Швеция ведь много сделала для детей войны…

– Для финских детей.

– И для таких, как ты.

– Нет. Не для евреев. Ты знаешь, сколько финских детей приняла Швеция?

– Много, по-моему, 50 тысяч или даже больше.

– Я читал, что 70 тысяч, но пусть 50. А еврейских детей в 39-м году пустили только 500.

– В сто раз меньше! – ахнула Айна. – Как?

– Так. Уже после Хрустальной ночи весь мир понял, что евреям опасно оставаться под властью Гитлера. Но никто не захотел нас пустить. Швеция согласилась временно принять только небольшое количество детей без родителей, считали, что потом мы все уедем.

Он замолчал, потому что Айна плакала уже навзрыд.

– Ну-ну, маленькая, успокойся. А что за брошюру дала твоя антисемитка?

– Какого-то Эйнара Оберга. Там написано, что евреи очень хитрые и хотят захватить весь мир. Неслучайно Гитлер пытался уничтожить их всех, и не только Гитлер. Что евреи очень опасные люди… глупости всякие.

Давид вдруг засмеялся каким-то нервным смехом. Он отпустил Айну, и она смотрела на него с недоумением.

– Скажи этой… бабушке, что надо газеты читать, – сказал он, успокоившись. – Из-за этого Оберга нынче есть специальный закон, запрещающий подстрекательство против этнических групп. Он так и называется «закон Оберга». И за распространение этих брошюр теперь можно получить приличный штраф.

– Правда, штраф? Как же ей сказать…

– Скажи, что показала брошюру в школе и получила выговор. И тебя спросили, откуда такая гадость, но ты не захотела ее выдавать.

– Выдавать? Её? – теперь Айна засмеялась, и успокоилась.

Снова они смеялись вместе.

Время приближалось к десяти вечера, когда Давид садился на велосипед. Холод пронизывал сильнее, чем утром, а он еще должен был отвезти гобой, который ему одолжил знакомый музыкант. Этот музыкант, гобоист из филармонического оркестра, сам предложил Давиду уроки, но пока Давид не решался. У него теперь совсем не было времени. Он и в типографии теперь подрабатывал реже, потому что хотел почаще видеть Айну. И деньги тратить на уроки пока не хотел.

Все эти годы в Швеции гобой был для него мечтой, сказочной музыкой детства, воспоминанием об отце. Он для того и пошел на музыкальное отделение народной школы. Но среди инструментов для обучения не было гобоя, и стоил он дорого. Давид выбрал кларнет, отчасти за внешнее сходство, отчасти потому, что на нем можно было играть и джаз, и классику. Однажды во время работы, при разборе новых иностранных книг, он наткнулся на методическое пособие по игре на гобое, и решил, что попробует сам. Ноты в библиотеке тоже были, благодаря нотам для гобоя он и познакомился с музыкантом из Сибири.

Сибирью называлась северо-восточная часть района Васастан. Говорят, когда-то это была дальняя нищая окраина, никто не хотел здесь селиться. Тут было холодно, одиноко и безлюдно, люди стали называть эту местность Сибирью. Еще говорят, что когда-то давно многие были вынуждены переезжать сюда из центральных районов, потому что там уже негде было жить, а здесь построили дешевое жилье для семей рабочих. Переезд сравнивали с русской ссылкой в Сибирь, хотя для большинства было счастьем получить маленькую, но свою квартирку с ватерклозетом и газовой плитой.

Гобоист жил в конце улицы Рослагсгатан, которая начиналась рядом, можно было ехать прямо по этой улице. Но Давид поехал в объезд, где не ходили трамваи, и было меньше шума. Обычно ему не мешал городской шум, но иногда, особенно когда он был расстроен или пытался найти выход из какой-то сложной ситуации, его начинал раздражать и грохот трамваев, и скрип тормозов, и свист извозчиков. А сейчас он был сильно расстроен. Хорошо, что он смог сдержаться при Айне, но ситуация была скверная. Получалось, что он ставил ее под удар: еще неизвестно, к чему приведет антисемитизм мерзкой старухи. Давид не умел сам себе объяснить, почему, но знал, что все проблемы Айны теперь касаются и его, а уж проблемы, вызванные им самим, тем более.

Рабочая Сибирь – не респектабельный Эстермальм: большие каменные дома соседствовали тут с лачугами, неоновые рекламы почти не встречались и даже уличные фонари были тусклее. Давид услышал крики и свисток полицейского. Слева, возле кабака, шла большая драка. Дерущихся не было видно в толпе, но удары и крики слышны были по всей улице. Он прибавил скорость и поспешил промчаться мимо.

Суббота, 3 декабря

В субботу после экзамена Айна прибежала домой и быстро убрала комнаты. В принципе, она могла не торопиться, завтра семья уходит в гости на адвент и можно завершить все, что не успеет сегодня. Но ей хотелось сделать как можно больше и с чистой совестью идти вечером на танцы. Инга была не очень довольна выбором, – «Корсу» не просто танцевальная площадка, а ресторан. Там надо брать столик и что-то заказывать. Инга была бережлива, но решила, что один раз стоит посмотреть на тамошних кавалеров. Айна нервничала, ей хотелось, чтоб Давид и Инга подружились, но про других никогда не знаешь, что они думают.

На улице было сыро и сумрачно. Они доехали на трамвае до городской библиотеки. Когда Айна с Ингой проходили мимо библиотечной лестницы, оттуда скатился радостный Давид.

– Добрый вечер.

– Это Давид, – сказала Айна, – а это Инга.

– Очень приятно. – Давид поклонился как-то слишком театрально, Айне не понравилось, но Инга засмеялась, и Айна успокоилась.

Они вошли в зал, небольшой, но уютный. Сели за столик и Давид заказал лимонад. Здесь играло трио Гуннара Молтона, Айна знала его «Принцессу на коньках», слышала по радио. Народу еще собралось немного, только несколько пар танцевали в центре зала. Рядом четверо парней пили пиво и громко разговаривали. Айна первый раз была в таком заведении, в других танцзал был отдельно, а бар отдельно. Обычно они не заходили в бар, а сразу шли на танцы. Заиграли польку, и один из парней пригласил Ингу.

– Хочешь танцевать? – спросил Давид.

– А ты?

– Я плохо танцую, но если научишь…

– Научу, – Айна засмеялась, и Давид тоже.

Они вышли в круг. Давид танцевал не так плохо, но вела она. Все больше пар выходило танцевать, становилось тесней, и все ближе Айна и Давид придвигались друг к другу. Айне стало жарко, как в среду, когда он, утешая, прижал ее к себе.