Крещатик № 95 (2022)

– Не помню, слышала когда-то давно, еще в детстве. Может быть от деда.

– Это в России, тогда этот край назывался Бессарабия. – Он помолчал, потом продолжил, – папин отец, мой дед, был музыкантом, клезмером. Это еврейские музыканты, играющие на свадьбах, похоронах, при всяких событиях. Он играл в маленьком оркестре, который ездил по округе. А папин дед со стороны мамы, мой прадед, воевал в турецкой войне и был представлен к награде. Но медали ему не дали почему-то, и командир сам его наградил – вручил столовое серебро, очевидно, собственное. Бумагу написал специальную с сургучной печатью, что за храбрость награждается набором серебряных ложек. Эта бумага у прадеда в магазине висела, он тканями торговал. Его в городе уважали, и у него всегда было много покупателей. Они хорошо жили. А в третьем году, в 1903, в Кишиневе прошел большой погром. Папе было 9 лет… как мне в 38-м…

Давид замолчал и остановился, у него было чувство, что все в жизни повторяется. Они шли по той же улице, где и неделю назад, и также трудно было ему рассказывать. Айна как будто прочитала его мысли. Она соскочила с велосипеда и подошла поближе к Давиду.

– Мы как раз здесь шли. Ты мне рассказывал про погромы… Неделю назад. Не надо.

– Что не надо?

– Если тебе трудно рассказывать. Я не хотела…

– Знаешь, мне потом стало легче. После того, как я рассказал. Я никогда ни с кем не говорил о себе и … о своих. Я сам не все знаю, папа мне не все рассказывал, знаю только, что папин младший брат умер во время погрома, и мама заболела и умерла тоже. Папа с отцом и сестрой уехал потом в Яссы, это в Румынии, рядом с Кишиневом. На самом деле, это была когда-то одна страна, один язык. В Яссах жило много евреев, даже театр был еврейский. Папа закончил там гимназию и уехал в Вену учиться музыке. Это его спасло.

– Спасло?

– Да, во время Первой мировой войны в Яссах была страшная эпидемия тифа, папина сестра и отец умерли…

Давид посмотрел на Айну.

– Я тебя расстраиваю моими историями.

Она не ответила, только ткнулась головой в его плечо. Давиду стало жарко.

– Пойдем, что-то покажу! – воскликнул он с неожиданным энтузиазмом.

– Темно же, – удивилась Айна.

– Тут свет не нужен, – он вдруг заторопился, закинул ногу на велосипед, – садись!

Айна забралась на багажник, вцепилась руками в Давида. Улица выгибалась дугой и тянулась до площади. Он завернул за угол, квартал завершался неожиданно светлым высоким домом, похожим на дворец, но не ради дворца повез он Айну этой дорогой. Слева загудел пригородный поезд – и простучал дальше. Давид обогнул дом, доехал до следующей улицы и остановился.

– Теперь пойдем пешком, – сказал он. – Здесь двоих не вытянуть.

Они опять свернули направо, и он заметил, что Айна удивилась, когда дорога вдруг круто пошла вверх. Через пару минут они стояли на виадуке и смотрели вниз на улицу, по которой только что проехали.

– Как странно, – сказала Айна. – Мы ведь только объехали квартал.

– Да, – Давид был доволен эффектом. – За это я и полюбил Стокгольм. Он непредсказуемый. Объехал один квартал и оказался над улицей, по которой ехал. Вошел в дом на первом этаже, а когда вышел, оказался на четвертом, потому что внизу еще улица и дом начинается оттуда.

– Это как башни на Кунгсгатан?

– Да. И как Дворец спорта на Кунгсхольмене, знаешь там два высотных дома у моста?

– Видела только издали. Я никогда не была на Кунгсхольмене.

– Да ты что! За три года в Стокгольме!

– Я первое время вообще боялась выходить. Я не привыкла к большому городу, можно заблудиться. Мне нравится Стокгольм, но одной гулять…

– Страшно?

– Нет, теперь уже не страшно, но неуютно как-то.

– Мне сначала тоже было неуютно в Стокгольме. Вена очень светлый город, сияющий. Дома светлые, много фонарей. А здесь показалось мрачно, безрадостно, кирпич темный, освещения мало, – Давид обвел рукой вокруг.

Улица действительно выглядела угрюмо, особенно здесь, на уровне виадука: на темном небе силуэты домов казались совсем черными, редкие окна светились тусклым печальным светом.

– Но потом мне понравился Стокгольм, – продолжил Давид. – Он очень необычный, улицы на разных уровнях, ворота над обрывом, лифт на гору. Слушай, мы же можем пойти гулять по городу в выходной.

– У меня выходной будет только 27 ноября.

– Это очень далеко. Сегодня только 16. Я со среды до понедельника с трудом дожидаюсь. – Он засмеялся.

– Если честно, и я, – сказала Айна и тоже засмеялась.

И они опять смеялись вместе, и им было хорошо.

Давид довез Айну почти до дома. Они попрощались возле церкви Оскара и договорились, что Давид заедет за Айной в школу в пятницу.

Пятница, 18 ноября

В пятницу Айна не смогла пойти в школу. Заболел маленький. Мадам с утра сидела с ним на руках, а Айна металась между детской, кухней и прихожей, встречая и провожая врача, готовя настой для больного, кофе для врача, чай для мадам, холодное мокрое полотенце на лоб, теплые носочки на ноги. Подменяла мадам, убаюкивая плачущего ребенка. Дважды бегала в аптеку: сначала заказать, потом получить лекарство. При этом вся остальная работа по дому не отменялась. Она и думать забыла про школу, опомнилась уже после восьми вечера, когда мальчик, измучив всех, наконец заснул. Даже не стала просить разрешения позвонить, какой смысл, уроки все равно скоро закончатся. А дел еще невпроворот.

Когда раздался звонок, она домывала затоптанный пол в прихожей.

– Квартира адвоката Н, – ответила привычно.

– Добрый вечер, – приветствовал мужской голос, – меня зовут Давид, я из народной школы, могу я поговорить с фрёкен…

Она не сразу сообразила, кто звонит. Давид из народной школы. Господи, это же Давид! Сумасшедший! Где он взял номер?

– Давид, это я! Сюда нельзя звонить, только в крайнем случае.

– А сейчас крайний случай, ведь что-то случилось?

– Да, у нас заболел ребенок, я не могу говорить. Встретимся в понедельник, – Айна положила трубку и оглянулась. Похоже, никто не слышал. Все устали сегодня. У ребенка, наверное, ангина, но врач боится скарлатины.

Сделав всю работу, она пошла к себе в комнатку отдохнуть. Потом, когда позовут, надо пойти в детскую, там сегодня ночевать. Интересно, как Давид узнал ее телефон? Он же даже фамилии её не знает, кстати, и она тоже не знает его фамилии. Надо будет спросить, и узнать, есть ли у него телефон. Вдруг, действительно, что случится. Наверное, ходил в администрацию, ведь никому из одноклассников она номер не давала.

Плохо, если у маленького скарлатина. Она-то знает, как это бывает. Ей было уже 11 лет, когда она заболела скарлатиной. Сначала просто больно глотать, и она не стала есть утреннюю кашу и никому не сказала об этом. Но уже через пару часов в классе ее стало лихорадить, она не смогла встать, все тело было ватное. Тогда она второй раз в жизни попала в больницу. Её положили одну в кабинку изолятора, других детей она не видела, только слышала голоса. Первое время она даже не очень понимала, где находится. То ей казалось, что она дома, в дедовой столярке, то, что она плывет на пароходе в Швецию, льдины стучат в борта и вот-вот раздавят пароход, и тогда все пойдут ко дну. Температура и лихорадка держались несколько дней, ей было страшно, она боялась людей в белом. Все тело чесалось и зудело, и она вертелась в кровати так, что даже свалилась на пол.

Когда Айна пришла в себя, то увидела, что руки у нее почему-то в варежках. Она сама не смогла их снять, они были крепко завязаны поверх рукавов рубашки. Медсестра, которая их сняла, объяснила, что Айна раздирала кожу до крови, и она, сестра Чештин, решила защитить ей лицо, чтоб не осталось шрамов. Так они познакомились.

Почти месяц была Айна на карантине. Сестра Чештин приходила каждый вечер поиграть с ней в карты, в игры, которые были в больнице, пела ей песенки, приносила книги. Когда Айна совсем поправилась, и прошел карантин, ее должны были выписать обратно в детский дом. Вечером перед выпиской сестра Чештин пришла к ней, как обычно, но вела себя странно. Ходила из угла в угол, потом спросила вдруг:

– Хочешь пойти жить ко мне?

– Жить?

– Да, насовсем, будешь мне дочкой приемной.

Милая сестра Чештин! Только она здесь любила Айну, только с ней Айна поняла, что такое дом и уют. Как бы хорошо они могли жить вдвоем сейчас, когда Айна выросла.

Звякнул колокольчик, надо бежать в детскую.

Малыш спал, хоть и беспокойно, но спал. Можно и Айне какое-то время отдохнуть, очень устали все за день. В комнате была еще кушетка, как раз на такой случай, но она не стала ложиться, а села в кресло возле кроватки. Потрогала лобик, температура еще держалась, но сыпи не было.

Она задремала, и ей снилась чудесная жизнь в райском Энгельсберге, там была сестра Чештин, и Давид, и Инга, и какие-то еще люди, вроде знакомые, но она не могла их назвать. Был праздник, они сидели за столом, ели, разговаривали и смеялись. Вдруг кто-то толкнул ее, и Айна проснулась. Малыш сидел в кроватке, собираясь заплакать. Она подхватила его, он был весь мокрый, температура упала. Айна переодела его в сухое, поменяла простынку, дала попить, но он не хотел ложиться. Она походила с ним по комнате, показала темноту за окном, положила в кроватку.

– Видишь, ночь. Все спят, мама спит, папа спит, и маленький должен спать.

– Айна? – спросил малыш.

– Если ты заснешь, Айна тоже будет спать.

– Песенку, – попросил он.

Айна села у кроватки и запела песенку, которую ей пела сестра Чештин: «Земля большая-большая, Лассе маленький».

Когда он уснул, Айна подошла к окнам. Из ее комнаты при кухне были видны только крыши, окна чужих кухонь и комнат прислуги, а если смотреть вниз – двор с двухэтажным деревянным флигелем, поленницами и всякими подсобными постройками. В детской был эркер с замечательным видом на залив, на мост и остров за ним. Туда Айна часто ходила гулять с маленьким. Сейчас остров был тёмен, только башни музея Северных стран, построенного в виде средневекового замка, выделялись на фоне неба над еще не потерявшими листву деревьями.

Но зато мост был хорошо освещен, на нем горели все фонари – и в середине, и по краям на колоннах. Эти четыре огромных гранитных колонны, по кругу украшенные фонарями, завершались скульптурами древних скандинавских богов. Боги были из книги Виктора Ридберга «Божественная сказка наших отцов», которую Айна читала в больнице с сестрой Чештин.

По мосту застучал рабочий трамвайчик, он чистил рельсы от опавшей листвы. Пассажирские трамваи уже давно спали в депо. Айна посмотрела направо, – где-то там, на Сёдере живёт Давид.

Понедельник, 21 ноября

После разговора с Айной об отце Давид долго не мог прийти в себя. Свою собственную историю он не то чтобы обсуждал с кем-то, но среди тех, с кем он общался, были ребята, пережившие Хрустальную ночь и последующие, а многие и предыдущие погромы. Они никогда не говорили об этом, но так или иначе это знание всегда было с ними. Папину же историю он никогда никому не рассказывал. Да и сам узнал в те последние полгода, когда они вместе перебирались с квартиры на квартиру, скрываясь от нацистов. Теперь он понимал, что это был своеобразный способ утешения: единственное, что мог тогда сделать папа, чтобы как-то отвлечь его от страшной действительности, в которой они оказались, это показать не менее страшную картину Кишиневского погрома. Только погром закончился через два дня, а нацизм правил более 10 лет, да и сейчас жив.

Папа рассказывал, что в тот день его отец со старшей сестрой и клезмерским ансамблем были в отъезде, играли где-то на свадьбе. Когда прибежал сосед и крикнул, что идет погром, мама дала маленькому папе, мешок с самым необходимым, который у нее всегда был собран на всякий случай, и велела бежать через заднюю дверь. Он еще захватил из ящика буфета дедово столовое серебро, но, когда по дороге запихивал его в мешок, обронил одну ложку. Он подобрал ее, когда, спрятав мешок в огороде, вернулся помочь маме. Так и вошел в дом с ложкой в руке. Мама заворачивала Давидку в одеяльце, а погромщики уже били окна и ломились в дверь.

Один из них решил, что в свертке спрятаны ценности, и попытался выхватить его у мамы из рук. Сверток с малышом развернулся, Давидка выпал и стукнулся головкой. Маленький папа вмазал бандиту ложкой по лбу. Погромщик выдернул ложку так, что вывихнул папе плечо. Другие бандиты начали вытаскивать всё из шкафов, и женщина с детьми стала им не интересна. Мама подхватила орущего малыша, и они убежали огородами, забрав спрятанный мешок. Но пока добрались до еврейской больницы, Давидка уже перестал кричать и ночью умер, у него было кровоизлияние внутри, как сказал врач. А папина мама умерла от горя, она все время болела и считала, что виновата в смерти сына.

Погромы в России были и раньше и после. Но Кишиневский погром стал известен во всем мире. Потому что жертвы погрома впервые были сфотографированы и фотографии появились в мировых газетах. Правительство было вынужденно принять меры, почти 300 человек пошли под суд, многих отправили в тюрьму или на каторгу.

Папа остался тогда с отцом и сестрой. А он, Давид, остался в 1938-м только с папой. Первая весточка от мамы пришла через две месяца. Она была в Германии, в женском лагере Лихтенбург. Дед вернулся через месяц из Дахау, это стоило ему всех сбережений и магазинов. Квартиру его уже заняли, и даже семейные фотографии он не смог найти. Он постарел на сто лет и умер очень быстро, хотя папа и Давид заботились о нем как могли. Папа сразу после аншлюса забрал все свои сбережения из банка и велел маме собрать и спрятать все украшения. Он знал, что такое погром, знал, как люди теряют рассудок от вседозволенности, зависти и жадности. Он говорил, что это страшнее опиума, когда люди становятся стаей зверей и упиваются чужой бедой, как крепким вином. Благодаря папе у них первое время были деньги, они могли заплатить тем, кто давал им жилье, могли бы, наверное, даже купить визы и билеты. Папа надеялся вызволить маму, ходил ко всяким важным людям, но никакие деньги не помогли. Тогда он стал искать возможность вывезти Давида.

Уже подъезжая к школе, Давид увидел, что что-то не так. Фонари на улице не горели – похоже, весь квартал был без света. Не было света и в школе, все классы распустили.

Только огоньки курящих светились во мраке. Давид не курил, папа говорил, что духовикам курить нельзя, курение вредит дыханию. Хорошо, что у него на велосипеде был динамо-фонарь, а то как бы он смог увидеть Айну? Она растерянно озиралась, но не ушла, значит ждала его.

Давид обрадовался, подкатил к ней, надел шапку на багажник.

– Прошу в карету.

– Привет Давид. А куда мы поедем?

– Гулять! У нас три часа подаренного времени! Вместо уроков – законный прогул!

Айна уселась позади него, и он помчал по Кунгстенсгатан. Но когда он остановился перед широким проспектом, она спрыгнула с велосипеда.

– Так не годится. Ты вертишь педали, а я сижу и мерзну. Лучше пройти ногами, пока они не заледенели.

Давид посмотрел на маленькую съёжившуюся фигурку. Как же он сам не додумался, ведь уже действительно холодно.

– Извини, я не подумал. Пойдем.

Они перешли через дорогу и прошли вперед. Дальше Кунгстенсгатан превращалась в лестницу, а перед ней, с задней стороны Высшей торговой школы, стояли углом два покосившихся деревянных одноэтажных домика.

– Ой, – удивилась Айна, – я таких в городе даже не видела. Как они уцелели? В них живут?

В одном домике горели окна.

– Я сам в таком живу.

Давид поставил велосипед за поленницу.

– Пошли, – он показал на лестницу.

Они поднялись наверх и свернули направо.

– Куда мы идем? – спросила Айна. – Я здесь, наверху, никогда не была.

– Согрелась? Сейчас увидишь. Этот парк называется Обсерваторие-лунден. Не бойся, давай руку.

Айну протянула руку, Давид взял ее и почувствовал, как сразу вспотела ладонь. Они вошли в темную аллею и почти на ощупь поднялись на холм. Здесь было светлее, стояла пара фонарей, освещая странное здание с полукруглым выступом, напоминающим алтарную часть в церкви. Завершалась здание металлическим барабаном с балкончиком по кругу.

– Это бывшая обсерватория, – объяснил Давид Айне. – Одна из самых старых в Европе. Здесь стоит телескоп, и в него видно звезды.

– Почему бывшая? Уже не смотрят?

– Студенты смотрят, наверное. Сама обсерватория переехала в новое здание, а это отдали физическому факультету.

– Откуда ты все знаешь?

– Читал. Смотри, – он показал вниз.

Там темнели крыши и сияли огни проспекта. Они пошли вниз и услышали голоса, на дорожку вышли двое мужчин, у каждого в руке был фонарь-лампион со свечкой внутри.

– Кентавр! – Айна остановилась заворожённая, когда из мрака вдруг вынырнула скульптура кентавра, освещенная лампионами. Встав на дыбы, он выгибал руками древко лука.

– Все-таки не понятно, – сказал один из «фонарщиков», – почему Художественный совет так протестовал против этой скульптуры?

– Во-первых, скульптор – женщина. Это раздражает, – ответил его спутник. – Во-вторых, если ты помнишь их формулировку: кентавр – существо, чуждое скандинавской мифологии. Грубо говоря: нечего в нашем городе ставить статую чужеродной твари.

– Позор, – возмутился первый, – что мы до сих пор не изжили этот псевдопатриотизм.

– Ну, мой дорогой, до этого нам еще скакать – не доскакать. Пока наша очаровательная Альва Мюрдаль призывает заботиться о генофонде нации, все, что не отвечает шведским стандартам, будет восприниматься в штыки.

Мужчины прошли дальше, а Айна стояла, задумчиво глядя им вслед.

– Как странно они говорили.

– Что странного? – спросил Давид.

– Чужеродная тварь. И про Мюрдаль тоже.

– Ты газеты не читаешь?

– Нет, только если в школе надо. Лучше книжку…

– А новости откуда узнаёшь?

– У меня радио есть. Там и новости, и музыка, и радиотеатр. У меня и времени нет на газеты. Три вечера школа…

– А когда нет занятий?

– Уроки делаю. Перешиваю, что надо. Иногда в кино хожу.

– А давай встретимся в день, когда занятий нет – предложил Давид. – Можно завтра. Я к шести уже свободен.

– Тогда лучше давай в четверг в шесть. А где?

– Где скажешь.

– На Нюбруплан, у часов.

– Побежали?

И, взявшись за руки, они побежали вниз с холма.

Четверг, 24 ноября

Давид уже стоял возле часов и читал газету. Было сыро, даже не дождь, а какая-то морось, окружавшая со всех сторон.

– Привет, Давид, – окликнула его Айна. Газета была не шведская, что ее удивило.

– О, привет, Айна, – обрадовался Давид. – Пойдем куда-нибудь в кафе?

– Я хочу съездить в одно место.

– Не промокнем?

– Нет, мы поедем на трамвае. Ты не против?

– Куда скажешь.

Народу в трамвае было много, но им повезло сесть рядом.

– Что это у тебя за газета? Иностранная?

– Да, австрийская. Die Presse.

– Она на немецком языке?

– Конечно.

– Я думала, что ты ненавидишь все немецкое. Ну… после того, что немцы сделали с евреями…

– Язык, он же не только для немцев, мне на нем мама пела.

– Знаешь, в больнице в Карлстаде была одна девушка, Рут. Она умерла, и остались ее записки, которые она писала в больнице. Сестра Чештин мне их переводила. Мне было почти столько лет, сколько было Рут, когда она попала в лагерь. Я тогда представляла, что стало бы со мной на ее месте. Я бы не выжила, не захотела бы жить, как-нибудь бы покончила с собой.

– Думаешь, это просто?

– Нет, но… можно же было что-то сделать, чтоб тебя застрелили. Это же легче, чем выживать в таких условиях и знать, что тебя… все равно уничтожат. Для этого нужно… мужество. То, что они выживали и выжили, и было мужество.

Айна замолчала, и Давид тоже молчал, только взял ее за руку крепко-креп ко.

– Знаешь, эта Рут, она ненавидела немцев и все немецкое. Она писала, что всех немцев надо посадить в лагеря хотя бы на месяц и мучить, как они мучили евреев. Всех немцев до единого, понимаешь? Детей, стариков.

– А тот, кто стал бы их мучить? Он сам бы стал таким. Немцы, конечно, должны ответить за войну. Но я знаю одного старика, он весь мир ненавидит, не только немцев. Потому что все страны виноваты, что такое допустили.

– Войн нельзя допускать вообще. Их просто не должно быть. Никаких и никогда. – она опять замолчала, она не знала, как сказать это Давиду, но сказать было надо. Потому что обманывать она не могла и скрывать не хотела.

– У меня есть знакомая девушка, Инга, в нашем квартале. Она… немка. Её отец погиб на войне, мама осталась с тремя детьми, Инга старшая. Она… хорошая, она здесь работает и посылает деньги маме. В Германии нет работы. Мы, – Айна осторожно посмотрела на Давида, – мы дружим. Она, правда, хорошая. Она говорит, что тех, кто развязывает войны, надо судить сразу, до начала войны.

Айна опять замолчала. Потом спросила с опаской:

– Тебе неприятно, что я дружу с немкой?

– Ну, – ответил Давид, – если ты с ней дружишь, значит, она того стоит.

Он погладил Айну по мягкой шапочке, как ребенка по головке. Айна засмеялась, и Давид вместе с ней, и опять им было хорошо и весело.

Трамвай проехал уже мимо ратуши.

– А куда мы едем? – спросил Давид, глянув в окно.

– На Эссинге.

– На острова? У тебя там кто-то живет?

– Жила. Одна знакомая. Она погибла год назад, сегодня годовщина.

– Погибла?

– Да. Ты слышал про Эссинге-трагедию?

– Когда троллейбус столкнулся с машиной и упал с моста? Это было во всех газетах.

– Да, как раз год назад. Фру Леви. Она отдыхала у нас в пансионате и была ко мне очень добра. А когда я приехала в Стокгольм… Я же никого здесь не знала, кроме бабушки. Почему-то они очень друг друга не любили. Фру Леви всегда говорила, чтоб я была настороже.

– Леви еврейская фамилия.

– Да? Не знала. Все, что я видела в городе, это благодаря ей. Она меня водила в Гамла стан. И на кораблике мы ездили с ней. Потом они переехали на острова, и она стала редко бывать в городе.

– Ты хочешь сегодня ее помянуть?

– Да, я читала, что моряки так делают, выходят в море на то место, где погиб корабль.

– Но их же всех подняли и похоронили.

– Я не знаю, где она похоронена. Но знаю, где погибла.

– Печальная история, – сказал Давид, – так внезапно погибнуть. Особенно в мирное время, в мирной стране. У нее была семья?

– Да, но я их не знаю. Она говорила, что со мной отдыхает от семьи.

Они вышли из трамвая. Здесь было не так промозгло, но освещение хуже, чем в центре. Айна не могла понять, кончился дождь или его вообще не было в этой части города.

На мосту, ведущему к острову Лила Эссинге, фонарей не было совсем, только по краям, все освещение – фары проходящих машин. Мост короткий и довольно широкий, но идти по нему в темный ноябрьский вечер было не очень весело.

– Ты здесь бывал? – спросила Айна.

– Нет, так далеко не забирался, первый раз.

– Здесь фабрики всякие и много очень живет рабочих, мне рассказывала фру Леви. Ее муж – инженер на фабрике.

– Это здесь «Электролюкс»?

– Да, и «Примус». А на большом острове, где она жила, виллы и пляжи, она меня звала, но не получилось, очень далеко ехать.

Они вышли на главную улицу острова, на удивление современную: высокие, в 6–7 этажей, дома с балконами. Магазинчики, рестораны, мастерские. Кинотеатр сиял неоновой вывеской. Много народу собралось на остановке троллейбуса, рабочие с фабрик спешили домой.

– Хорошо здесь жить, наверное, – сказала Айна. – Такой отдельный городок в большом городе.

– Это же остров, он и есть отдельный.

Они вышли к злополучному мосту, ведущему на Стура Эссинге. Он был много уже и длиннее предыдущего. Две грузовых машины разъезжались здесь почти впритык. Редкие пешеходы шли с одного острова на другой. Слева у перил стояла группа людей, очевидно вспоминающая трагическое событие прошлого года.

Айна и Давид тоже постояли у перил, посмотрели на воду. Кто-то кинул вниз догорающую папироску, и она, как маленькая комета, мелькнула в воздухе и растаяла в мерцающей воде.

– Пойдем, – Айна взяла Давида за руку.

Они вернулись обратно и втиснулись в троллейбус. Было тесно и душно, они оказались сдавлены со всех сторон и стояли, невольно прижавшись друг к другу. В трамвае было уже свободней, но Айне все еще было неловко, и она молчала всю дорогу. Когда уже подъезжали, Давид спросил:

– У тебя выходной в это воскресенье?

– Да.

– Тогда пойдем гулять? Я покажу тебе Кунгсхольмен.

– Когда и где?

– Как скажешь.

– Давай в одиннадцать, – Айна задумалась, – у памятника Карлу XII?

– В воскресенье, в одиннадцать, – и Давид выскочил из трамвая.

Воскресенье, 27 ноября