Крещатик № 94 (2021)

Дойдя до локации, с неудовольствием обнаружили, что периметр пустыря обнесли забором, готовясь к чему-то строительному. Войдя на территорию, друзья взволнованно огляделись. Всё было не так, по-другому, иначе. Не успев открыть бутылку, они заметили, как к ним приближается крепкий усатый мужчина в синей форменной куртке. Он подошёл вплотную к друзьям и, доложив им, что он здесь работает охранником, задал конкретный вопрос.

– Нет, мы не ссать, – ответил мужчине Сикорский.

– И не срать, – развеял опасения усатого стража Ленц. Но, не удовлетворившись этими краткими и исчерпывающими ответами, охранник начал подробно рассказывать об охраняемой им территории и строгом указании начальства насчёт посторонних лиц. На сей раз вместо ответа он получил купюру в пятьдесят гривен и, рассматривая её на свет, удалился к себе в вагончик.

– Так вот, идея противостояния большинству, которое объявляется серым, оборачивается дисциплиной, – продолжил прерванный разговор Сикорский. – Ничто так не дисциплинирует, как борьба за свободу. Парадокс – во имя свободы люди с готовностью строятся в шеренги и позволяют собой командовать подорванным на идее психопатам в камуфляже, при этом именно эти шествия объявляются триумфом воли свободной личности.

– Ты имеешь в виду местных нациков? – спросил Лутковский. Не дождавшись ответа, продолжил. – Ты знаешь, я всегда их считал, да и сейчас считаю одной из группировок неформалов. Чем-то вроде панков, готов, эмо. Заметь, у них есть своя музыка, своя литература, своя форма одежды, своя обязательная модель поведения. И чем они, по-твоему, хуже вонючих хиппи? Те, кстати, как те, так и эти – политизированы до припадков. Лепечут что-то о своей свободе.

– Именно! О своей свободе. Вернее, о своём представлении свободы. О свободе одного человека над другим. На мотивацию других людей им, естественно, плевать. Впрочем, как и всем. Бунтари. – Сикорский рассмеялся. – Бунты 60-х – убогое восстание клоунов в декорациях обанкротившегося уличного балагана. Дефиле на помойке. Только они давно не лепечут свои лозунги. Поколение 60-х сегодня обрело полноту власти. Теперь привычный старческий маразм политиканов наложился на галлюциногенные воззрения эпохи воинствующих пацифистов, которые некогда решили осчастливить мир беспорядочной еблей, кислотой и ромашками в сальных патлах. А что? Демократия, защита меньшинств – отличная идеология для ковровых бомбардировок. Кстати, вы заметили, друзья, что сейчас все войны миротворческие, гуманитарные операции, так сказать, по принуждению к миру, – Сикорский отошёл на несколько метров от компании, расстегнул ширинку и начал поливать стену забора, продолжая рассуждать при этом. – Хиппи, мать их, эти миротворцы вшивые, давно наверху и успешно трюхают тех, кто под ними. Ты просто не замечаешь этого. То, что они переоделись в солидные костюмы, не означает, что они отказались от своих идей. Копни любую биографию европейского политика, и ты увидишь, что я прав.

– А копни любую биографию нашего представителя истеблишмента, – смеющийся Ленц жестом закавычил последнее определение, – и ты увидишь фарцовщика.

– Причём перепродающего пластинки «Дорз» или «Битлз», – поддержал тему Лутковский.

– Совершенно верно, – согласился Сикорский и разлил текилу по стаканчикам. – Революция – вполне коммерческий продукт. Всё на продажу – перманентная революция Троцкого и культурная революция Мао оформляется в коммерчески успешную революцию № 9 Леннона. Я, когда в Китае был, – неожиданно переменил тему Сикорский, – зашёл в их национальный музей. Зал Мао. Туристов тьма. Фотографируются под портретами и красными знамёнами. На лицах щирые улыбки. Тут же отправляют фотографии на свои вонючие странички в социальных сетях. Считают лайки.

– Ну и что? Я в Освенциме такое видел, – сказал Ленц.

– Вот именно, что в этом нет ничего удивительного, – отчего-то обрадовано сказал Сикорский. – Простое любопытство. Люди хотят всё увидеть своими глазами – и «танцы верности» председателю Мао, и газовые камеры нацистов. А увиденное зафиксировать. Потому что это зрелище. Чем масштабней зрелище, тем больше людей стекается к нему, и в этом рефлекторном порыве люди незаидеологизированы. Идеология накрывает позже, когда любопытные становятся непосредственными участниками событий. Приходят посмотреть на событие своими глазами и втягиваются в пространство происходящего.

– Революция как арт-пространство. Я как-то писал об этом, – перебил друга Лутковский.

– И что? – спросил Сикорский.

– Почти никто не заметил. Даже срача в комментах не было.

– А твои выводы? – спросил Ленц.

– Мои выводы сомнительны. Как и всякие выводы. А вообще я писал тогда про сцену как главный центр революций. О том, что без сцены невозможен удачный протест. И, собственно, неважно, кто на ней стоит – фанатик, мошенник, придурок или рок-звезда. Важно, что сцена под объективами мира. А это, согласитесь, заводит толпу.

– Толпа – это некорректный термин в данном контексте, – заявил Сикорский. – Толпа бывает неуправляемой, но здесь, под сценой, она мутирует в революционную массу, которой можно спокойно дирижировать.

– При наличии дирижерского таланта, – вставил Ленц

– Совершенно верно, – подтвердил Сикорский, кивнул головой и продолжил. – Кто под сценой? – люди. В сущности, они не слышат тех, кто на сцене, это не важно, так как они слушают друг друга. Именно эта возможность – быть наконец услышанным, и притягивает на подобные события публику. Быть впервые услышанным – это так важно для маленького человека. И здесь, в этом винегрете, он впервые в полной мере ощущает себя большим, значимым, частью чего-то великого, эпохального, от которого зависит история, о чём можно будет рассказывать детям и внукам.

16

Не найдя конкретного сюжета для вероятного литературного произведения, друзья посмеялись над возможными вариантами, такими как: солдат приходит с фронта и с упрёком наблюдает, что происходит вокруг. Офицер «Правого сектора» секирными доводами убеждает отца-ватника вступить в добровольческий батальон. Батя вступает и вскоре становится комбатом с позывным «Батька», сменив на этом посту погибшего сына. «Или вот, – предложил Лутковский, – приключения беженцев из Донецка в Киеве».

– У нас беженцев нет. Согласно официальному определению, они «переселенцы», – заметил Марк.

– Да, это тема, с беженцами, – весомо сказал Феликс. – Может получиться ситуативный бестселлер. Донецкая ментальность в нашей действительности. Но нам этого не писать, мы, к счастью, не беженцы.

– У меня есть знакомые беженцы, – заявил Лутковский. – Живут в нашем доме. Нормальные люди. Я почитываю блог одной из девочек.

– И как? – спросил Сикорский.

– Патриотизм зашкаливает. Но, по-моему, мечтает съехать в Канаду.

– Не съехать, а съебаться, – угрюмо уточнил Ленц, присев на корточки и облокотившись спиной об забор. – Тут у нас в Киеве их, конечно, «по-королевски» приняло местное бычьё. С размахом. Как людей второго сорта. От этого приёма и патриотизм у многих.

– Думаешь, показной, маскировка? – спросил Лутковский.

– Нормальная реакция загнанного существа. Мимикрия, – ответил Ленц.

– Ну, ты совсем о людях как о животных, Марк, – возмутился Лутковский. – По-твоему, все следуют животному инстинкту, и чувство патриотизма не присуще никому.

– А я и патриотизм считаю животным инстинктом, – ответил Ленц.

– Да ну тебя. Напился уже как зюзя, – с досадой сказал Лутковский.

– Для социологии нужна выборка побольше чем два-три человека, – заметил Ленц, – а у нас знакомых беженцев по пальцам одной ноги посчитать можно. Критическое меньшинство.

– Почему ноги? – пожал плечами Сикорский, – ах да, беженцы, бегут. Убогое сравнение, – Сикорский закурил. – Но ты не прав, Марк, относительно меньшинства. Сейчас меньшинство – это мощная политическая сила. Вернее, инструмент. Всё просто – для эффективного управления большинством следует выделить из него меньшинство, любое, на выбор – сексуальное, религиозное, национальное – и начать агрессивно защищать их права, навязывая всем прочим их идеологию. Агрессия порождает агрессию. Меньшинство перестают брезгливо не замечать, и люди начинают в раздражённой злобе их ненавидеть, сначала про себя, после объединяться в группы, движение. И вот тогда, на этих эмоциях можно решать геополитические или внутренние вопросы социума.

– Ну, наше меньшинство, я имею в виду беженцев, точно защищать не станут, – усмехнулся Лутковский. – Во всяком случае, в обозримом будущем.

– Обозримое будущее не простирается дальше пяти минут, – наставительно сказал Феликс. – Пора бы это знать. Но если пройтись по логической цепочке, то вырисовывается следующая картина. А именно – вслед за революционером появляется контрреволюционер. Это мы уже видели. Далее, от того и от другого отпочковываются десятки, сотни малоумных ублюдков, знающих, как обществу, народу жить дальше. Их борьба за существование неизбежно повернёт революцию к эволюции. Выживет не сильнейший, но приспособившийся. Так было всегда. Так что, цветы и плюшевые медвежата на могилы погибших.

– И при чём тут беженцы? – спросил Лутковский.

– Как это при чём? – удивился Сикорский. – Пострадавшая сторона, перед которой метрополия должна испытывать глубокое чувство вины.

– Судя по репортажам самих беженцев из поликлиник и прочих присутственных мест, пока что именно их призывают к этому чувству, – усмехнулся Лутковский.

– А помните, во время первого Майдана была такая листовка: «Не мочись в подъезде, ты ведь не донецкий», – спросил друзей Сикорский.

– Я помню, – ответил Ленц.

– А у меня такая есть, – сказал Лутковский. – В своем парадном сорвал.

– Ух ты, какой запасливый у нас, – усмехнулся Сикорский.

– Сам-то как консервами холодильник законопатил в четырнадцатом году, забыл? – возмутился Владимир.

– Я это делал из гастрономической жадности, – рассмеялся Феликс.

– Я тогда серьёзно всё воспринимал, – отозвался Ленц.

– А сейчас? – насмешливо спросил Сикорский.

– Осмысленно, – сыронизировал Лутковский.

– Не знаю, – ответил Ленц.

– Кстати, – Сикорский резко повернулся к Владимиру, – вот тебе темы для писательства. Запиши рассказами про все эти консервы, беженцев, пьянки наши – и будет тебе вполне осмысленный текст.

– Нет, не выйдет, – немного подумав, ответил Владимир. – А вообще всё это однобоко. Если бы беженец писал текст о тыле, у него была бы одна картинка. Если бы националист, у него другая. У сепаров – своя реальность. Все эти группы свято уверены в свой правоте и движимы несомненным категорическим императивом, будь он неладен. Все они точно знают, почему они хорошие, а их оппоненты плохие. У них у всех есть цель, и цель эта, разумеется, благая – сделать мир прекрасным, таким же прекрасным, как как они сами. – Лутковский усмехнулся, – только у нас троих уродов отвлечённые разговоры за забором, которые, скорее всего, непонятны для большинства. Словом, пустая это затея и скучная.

– Ты просто ленишься…

– А ты человека убей, – неожиданно и агрессивно перебил Сикорского Марк, – и скука твоя развеется.

Лутковский и Сикорский переглянулись. Ленц это заметил и, выдержав небольшую нервную паузу, сказал:

– Ну и что задумались? Ничего пояснять не стану.

– Что пояснять, Марк? – растерянно спросил Владимир.

– Плюнь. Он над нами издевается. И шутки у тебя Марк какие-то неловкие стали, – с досадой сказал Сикорский.

– Вот и славно. Пошутили и хватит, – бодро резюмировал этот эпизод Ленц и предложил: – может, идём отсюда? Надоело здесь торчать.

– И куда пойдём? – спросил Лутковский.

– Можно к тебе, – ответил Ленц. – Кстати, мы тебе не рассказывали, у Володи в парадном парень с собой покончил. С войны вернулся и самостоятельно зажмурился.

– Знакомый парень? – спросил Сикорский Владимира.

– Близко не знал, но, конечно, виделись.

– Заманчиво, конечно, к тебе зайти, – Сикорский на несколько секунд задумался. – Нет, не могу. Встреча важная. Нельзя отменить. У меня еще минут сорок есть на вас. А вы лучше не домой езжайте, а к Юре Мельнику в его персональный дурдом отправитесь. Там у него в кабинете хорошо, спокойно, водка, рыбки в аквариуме, дураки и истории их болезней. Там ваша болтовня совсем к месту будет.

Эта идея была с энтузиазмом воспринята Лутковским, который не хотел с пьяным другом возвращается домой, мимо квартиры покойного Олега. Но Ленц, в свою очередь, эмоционально раскритиковал перспективу этой поездки и снова назвал Мельника страшным человеком, для которого все люди – крысы. После этой речи Марка все замолчали, остановившись каждый на какой-то своей мысли. Лутковский внимательно посмотрел на своих друзей и вдруг ясно осознал, что сейчас хочет избавиться от них. Хочет уйти от этих ничего не значащих разговоров, которые чем дольше длятся, тем становятся более циничными. Владимир посмотрел на небо, после чего перевёл взгляд на Марка и искренне улыбнулся ему. Ленц, в свою очередь, тоже улыбнулся.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, – а я ведь недавно видел Мельника, в военкомате. Нет, не удивляйтесь, в добровольцы он не записался. – Предупредил расспросы Марк. – Он авторитетно консультировал местных, военных врачей-психиатров. Там к ним на призыв по повестке явился молодец, везущий на верёвочке за собой детский грузовичок, в кузове которого он транспортировал анализ кала. Военные, конечно, возмутились, затопали ногами по паркетному полу, побагровели от крика, но отправить на передовую копро-хулигана не решились, затребовали мнение авторитетного специалиста, на которое можно ссылаться при подобных случаях. Так вот наш Юра сумасшедшим человека с грузовичком не признал, но при этом не рекомендовал зачислять конкретно этого призывника и подобных ему в строй, аргументируя своё решение тем, что у подобного индивидуума слишком живая фантазия и что личности с такой нестандартной фантазией оружие в руки давать категорически нельзя.

– А Мельник тебя видел? – спросил Сикорский.

– Да.

– Ясно, поссорились.

– Нет, не поссорились, – ответил Ленц. – Просто я для него человек с фантазией.

На грохот разбитого об забор стекла вышел охранник и строго заявил, что вызвал полицию. Всем стало ясно, что тема себя исчерпала. Не сговариваясь, трое молча двинулись по направлению к выходу. Лутковский оглянулся. На площадке оставалось битое стекло, окурки и смятая сигаретная пачка. Недалеко, в куче бетонного мусора, Владимир заметил обожженную покрышку и деревянный поддон, которыми укрепляли баррикады. Не комментируя друзьям свои неожиданные исторические находки, Лутковский достал из кармана купленные к текиле сушёные апельсины, и на мгновение задумавшись, швырнул пакет в сторону помойки.

Выйдя на Крещатик, друзья постепенно снова разговорились. По второму кругу повторили уже проговоренные темы. Вежливо объяснились с полицейским, вышедшему из машины на крики Лутковского, который запальчиво возражал Ленцу, доказывающему возможность свободы личности, и не только в пустыне. Разговор закончился общим смехом, и наконец, отсмеявшись и наговорившись, вызвали такси.

– А поехали в гей-клуб, – неожиданно заявил Ленц.

– Куда? – удивился Сикорский.

– Весёлые булки, или просто булки, не помню. Недавно открыли, – сказал Марк.

– «Булочная № 1» – пояснил Лутковский. – Открыли недалеко от моего дома…

– Поехали, – перебил Ленц. – На пидоров посмотрим.

– Весело у вас, но не могу, – с завистью сказал Сикорский.

– Поехали, – хмельно настаивал Ленц.

– Я вечером телевизор включу и тоже увижу пидоров.

– Там, кстати, среди них и Володю заметишь, – рассмеялся Ленц.

– И что ты там комментировал? – спросил Сикорский.

– Да ну вас всех в жопу, – обиделся Лутковский и толкнул Марка в плечо.

17

Такси наглухо завязло в автомобильной пробке, и в этом нервном, тяжёлом передвижении, метании, сознание Лутковского заполнилось липкой, тягучей тревогой. Ему стало неуютно в присутствующей действительности. И дело было даже не в дорожном заторе, а в общем предчувствии чего-то ненужного, нелепого, того, что, возможно, останется неприятным воспоминанием на всю жизнь. Он посмотрел на Марка. Тот небрежно и не настаивая пытался разговорить таксиста на общественно-политические темы, но пожилой мужчина, управляющий подержанным «Ауди», рассудительно помалкивал. В конце концов Марк отстал от водителя и даже заснул. Лутковский не стал будить товарища и дал ему время проспаться. Марк, время от времени вздрагивая, просыпался и проклиная затор, жару, менеджеров, закончивших офисную работу и заполнивших трассу, засыпал вновь.

Не отвлекаемый пустыми разговорами, Лутковский замер на неопределённой мысли о перспективе ближайшего будущего. В этом расфокусированном состоянии он перебирал варианты развития событий и всегда ловил себя на мысли, что хочет отделаться от Ленца. Он смущённо отгонял от себя это навязчивое желание. В беспокойном, хаотичном состоянии Владимир внимательно посмотрел на замершее лицо спящего друга и тут же внезапно вспомнил его слова об убийстве человека, которые он недавно сказал в компании с Сикорским. Лутковский поморщился от этого воспоминания и мгновенно для себя объявил этот эпизод пьяной брехнёй. Это воспоминание настолько расстроило Владимира, что он даже с досады толкнул в бок Ленца, чтобы прояснить этот нелепый разговор. От толчка Марк замычал, но не проснулся, и Лутковский, поняв, что подобные расспросы при водителе такси были бы неуместны, не стал больше тормошить друга. Обдумывая, переживая все эти события, Владимир снова на некоторое время погрузился в заторможенное стояние, некий ступор. Он не был расслаблен, но в тоже время он отсутствовал в общей реальности. Его сознание внимательно фиксировало цветные пятна трасы и звуки города, но вся эта сумма событий и впечатлений не провоцировала ни одной связной мысли Лутковского. Он просто, не задумываясь, молча, внимательно смотрел в безликое пространство проспекта.

При очередном нервном толчке автомобиля Владимир как бы очнулся и осознал, что наблюдает за окнами маршрутки, двигающейся параллельно с такси, но наблюдения эти не сфокусировались в отвлечённые образы и картинки, которые обычно появлялись в его фантазии. Здесь люди на расстоянии перестали интересовать его. Он весь был занят, поглощён своими мутными переживаниями. Лутковский попытался отделаться от этого гнетущего состояния, сконцентрировавшись на образе самой симпатичной, как ему показалось, пассажирке маршрутки. Он попытался мысленно заговорить с ней. Девушка, по видимому, сетевой менеджер, удивлённо посмотрела на Владимира и тут же с видимым неудовольствием отвернулась от него, картинно сосредоточив своё внимание на тексте из гаджета. Владимир решился мысленно заглянуть в чтение девушки, в надежде узнать в нём какое-либо литературное произведение, и таким образом опознать характер, личность человека, но текст оказался плохо сочетаемым набором слов. «Мир, котики, дружба, зомби», – эти слова, вернее, последнее слово, взволновали Лутковского. Он понял, что менеджер знает о нём всё. Мало того, девушка, девица внимательно следит за его деятельностью и деятельность эту явно не одобряет. Курируя производство небоевых, городских зомби она отвечает перед Экспериментом за приемлемый социологический климат своего района, к которому адресно относится и его, Лутковского, дом, вернее квартира. Все странные разговоры, Ленц, Сикорский – всё это ей известно, структурированно и доложено по вертикали на верх. Там, Верховным зодчим Малого Эксперимента для локализации и ликвидации очага неверия в народные усилия и мерзости разложения монолитного общества на отдельные личности принято решение о корректном зомбировании всех упомянутых персонажей. Для этого в предел локации неблагонадёжных комиссован Олег Глота, который добровольно трансформировался в зомби путём внутривенной инъекции галлюциногенного препарата, добываемого из мозгов новостных ведущих, дикторов, диктующих праведную волю то разгневанного, то расслабленного народа. Под воздействием этого препарата видения зомби способны воплощаться в реальность, радикально меняя, адаптируя её под задачи Эксперимента. Таким образом, действительность – это настроение Верховного зодчего. Но Лутковский точно знает, как это настроение можно контролировать. Итак, Глота становится ключевой фигурой апокалиптического мира, на полюсах которого находятся Великий зодчий и Владимир Лутковский. Именно это противостояние определит историю человечества.

Мысль о покойном Олеге огорчила Владимира своей бесчувственной наглостью. Он вспомнил утро, гроб, венки, цветы у парадного, людей в траурных одеждах, автобус с чёрными лентами. «Вот по этому проспекту они ехали на кладбище, – печально думал Лутковский. – Те же люди, спешащие, гуляющие, не обращающие внимание на мелочи. Те же дома, в которых любовь, ненависть, страх, осмысление, смерть и продолжение жизни. Всё это – среда, в которой живёт и умирает человек. Дальше могильные плиты, ограда. Там для Олега бесплатный участок для погибших солдат».

– Ты знаешь, – обратился к нему Ленц, – мне сейчас сон приснился, в котором Юра Мельник тащит по коридору военкомата грузовичок с дерьмом.

– Нормальный сон, к деньгам, – усмехнулся Лутковский.

– Да, но я в сновидении был водителем этого страшного грузовичка. Мельник с неуклонной волей тянет гружённый транспорт за верёвочку, а я, в свою очередь, рулю, пытаясь безуспешно переменить маршрут движения и не попасть в страшную лабораторию для анализов кала и прочего.

Лутковский весело засмеялся:

– Твой сон, Марк, гораздо интересней и апокалиптичней моих видений, – сообщил он сонно улыбающемуся другу.

– А у тебя что? – поинтересовался Марк.

– У меня зомби на кладбище, которое совпадает с границами Украины, – сообщил Лутковский продолжая невольно додумывать свой сюжет.

– Ну, это так, чепуха, – махнул рукой Ленц. – Ты способен на большее. – Слушай, давай здесь выйдем, пройдёмся пешком до твоего дома. Тут всего квартал. Развеемся в прогулке, – предложил Марк.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Болгарские сигареты.

2

Барон Майгель – персонаж произведения Михаила Булгакова (1891–1940).

3

Nevermore – никогда больше (рефрен стихотворения Эдгара По «Ворон»).