Возвращение Орла

Африка угощался в трапезной чаем и шёл бродить по церкви и небольшому дворику, безжалостно зажатому заводскими (динамовскими) стенами, подолгу простаивал около захоронений Пересвета и Осляби, не переставая размышлять о метаморфозе барда. «Наверное, он всегда был таким… в смысле – не таким, а со временем – проявилось… А мы? А я? Может быть мы все не такие, ведь накатывало же временами чувство, что всё в нынешней жизни какое-то не настоящее – ни работа, ни гитара, пьянство – это уж точно случайное, «пока»… пока что? И даже семья… семьи не представлялись главным и окончательным – так, гавань, переждать непонятку океана, и плыть дальше, в неведомый свой порт. Отец Владимир Сидоров, похоже, доплыл. Он спокоен… Вот! Вот слово, какое к нему теперь подходит! Не устал, не болен – хоть устал и болен, но какая в сущности это ерунда! – он спокоен! Это покой отцовского дома… так, бывало в детстве, всех собак перегоняешь, все штаны по заборам издерёшь, на соседней улице получишь тумаков, в лесу чуть не заблудишься, в Пахре едва не утонешь, а придёшь домой – тепло и спокойно, дом, рай…

Поделился этими мыслями с Семёном. Тот похмыкал и что-то написал карандашом на форзаце подаренного ему дьяконом сборничка стихов «Электричка» с надписью «От бывшего поэта». Потом узнал стихотворение: «Кто дома – тот в Боге. Прибавь только, сынка, две эти дороги».

После того, как брошюрка вышла, Африка, считавший себя если не соавтором, то соучастником проекта (выхаживал же по двору, и чай пил, и молиться пробовал, пока они бумагу марали), с удовольствием помогал развозить пачки книжиц по московским храмам, вступая при этом в необязательные разговоры со старостами, а иногда и с батюшками, всё больше и больше ощущая себя причастным к непонятному, но манящему специально для него загаданной тайной миру.

Семён же – автор! – наоборот, словно ношу донёс до места, сбросил с плеч и забыл.

«Забыл – а зря! Вот она, тайна, разгадывается понемногу, а он в стороне, вот и злится. Да ещё трезвый» – определил для себя Африка.

– Да ты выпей, полегчает.

Перед поездкой Семён пить не хотел, не такой он и мотоциклист, но снисходительную ноту, почти издёвку, уловил

– Как же ты – бог, бог, а сам водку дуешь? – и правда, злился, а – нехорошо.

– Лучше же водку дуть с богом, чем без бога, – африканская же голова была устроена бесхитростно.

Тимофеичу же сотка попала в брюшину, и он тотчас услышал, как бенефисит над головой соловей, как обалденно пахнет после ночной грозы мятой, увидел, наконец, реку, вытекающую не из-за поворота, а из самого горизонта, укутанного в синий туманец. Подумалось вдруг, какой всё-таки хороший парень Николаич, как ловко Африка перебирает толстыми пальцами по струнам, и Виночерпий… придумают же – Виночерпий! – чисто шаман, не просто наливает, бубнит чего-то… красавец! Только вот Орёл, ну, что ж, не всё масленица…

И открылось вдруг (наверное, потому, что груз, под который он уже согнул спину души, вместо того, чтобы придавить, распушился облачком и поплыл вдаль по красавице реке), что все они – замечательные ребята, и не только по отдельности, они все уже не сами по себе, они все вместе и все вместе они уже что-то другое…

Было хорошо и так не хотелось возвращаться к облёванному крыльцу, что чуть было сам не попросил повторить.

– Вот он, окский коллайдер… видишь, какая рытва, – обняв Тимофеича за плечи, указывал в сторону Коломны Николаич.

– Да ладно, кому в голову могло прийти такую уйму земли перелопачивать?

– Ну, знаешь, на пирамиды камни таскать тоже непросто было!

– Так то пирамиды.

Николаич посмотрел на начальника не просто без приличествующего субординации уважения, а даже с некоторой брезгливостью, словно говоря: да твои пирамиды – это просто груда камней, если что и могут – только принять-передать, а тут живой поток от живого Солнца к живым… смотри. И тот как будто что-то увидел, но…

– Поехали, Тимофеич, а то мне ещё туда, сюда, опять туда, – вывел его из сладкого ступора Семён. Ребята не отпускали, Николаич не унимался: «На пос-сошок, на ход ноги ему, педальную начальству!..»

В коляску ещё загрузили и полуживого Васю – не дойдёт же сам. «Урал» по глине заюзил, краешком, колесом по травке, выбрался-таки наверх.

Тимофеич обернулся, оторопел: по-над штильной рекой, слегка миражась, двумя кильватерными колоннами шла эскадра морских кораблей – броненосцы, крейсера, миноносцы, чуть сзади – транспорты. Один крейсер был донельзя узнаваем…

Катенька

«Первые шаги в православном храме» – На кладбище – Имена – Поэмка

Не целуй! Скажу тебе, как другу: Целовать не надо у Оки!

М. Цветаева

«Первые шаги в православном храме»

Русь была крещена, но не была просвещена

Н. Лесков

Столовая, куда он сразу и отвёз Тимофеича, находилась на другом берегу Ройки, около Троицкой церкви. Завтрак кончился, НИИПовские, которые из барака, квёлые, дремали внутри ПАЗика, снаружи о чём-то ругались бригадирша Зоя, немолодая женщина в сапогах и комсомольской косынке, и начальник отделения Виктор (Олегович или Игоревич – никак не мог запомнить Семён), этот посмотрел на Семёна, даже не на Семёна, а на мотоцикл, как будто это был не «Урал» а БМВ R75, то есть фашистский. Понятно, о чём ругались: из тридцати пяти – по списку – новоявленных аграриев в автобусе была от силы половина. Да, вовремя подвёз, теперь те двое на него одного. Бедный Тимофеич…

От греха отъехал в сторону церкви, хотел подойти, издалека уткнулся взглядом в табличку на церковных вратах «Склад №3», повернул в сторону реки, на самую стрелку Ока-Ройка. Где-то здесь стояли стапели первого русского военного корабля «Орёл»… Стало грустновато: вот страна! Первый русский военный корабль – хоть бы столбик с табличкой поставили, что уж про памятник говорить. Столб с макетиком, всех дел на сто рублей с обмывом и опохмелкой. Нет! Это ж не коммунисты строили, а цари проклятые, им – за что? Ладно «Орёл» – царские дела, но ведь тут – вот оно, общение с музейщицей! – целые речные флотилии на воду спускали – рыбаки, купцы. Двести лет с верфи, вот с этого самого места сходили струги, корабли, яхты, боты… О них-то кто помнить запрещает?.. «Склад №3»… Вот сделай в таком храме первые шаги. Первые шаги в православном… складе.

В семинаре прозы, который на пару вели два замечательных русских писателя – Андрей Скалон и Валерий Исаев, где Семён стал старостой вместо двинувшего в политику Игоря Харичева, немногим больше года назад сформировался кружок, собравшийся поймать ветер перемен в свои паруса. Ветер этот (свобода, предпринимательство!) рвано дул в разные стороны, и сначала, как водится – в рожу: семинары выселили из обжитого места на Новом Арбате, освободив место для издательства «Столица». Не сразу выселили, пока директором этой славной книгопроизводящей кампании был товарищ (ещё были товарищи) Зайцев Александр Борисович, имевший с настоящими писателями одно важное общее качество – любовь к крепким напиткам в рабочее время, кое-как, благодаря этому качеству, уживались, а когда Александра Борисовича (Бир.и сов.ича, так любовно называли его семинаристы), как незабвенного Пал Ваныча из «Республики ШКИД», вынесли из издательства, разрушив таким образом творческий союз руководства «столицы» с молодыми дарованиями, вымели следом и семинары. Судьба «поэтов» под водительством Татьяны Глушковой, и «драматургов» Александра Мишарина не известна, скорее всего их этим ветром разнесло по листочку, а вот прозаики, вросшие, по определению Андрея Васильевича Скалона, задницами в табуретки, переместились в Царицыно, где Валерий Николаевич Исаев, в миру (то есть в свободное от литературы время) известный стоматолог, да не просто стоматолог, а доктор медицинских наук, профессор, действительный член будущей Академии медико-технических наук, имел небольшой кабинет в две комнатки – в одной то самое жуткое кресло с подсветкой, в другой – те самые табуретки для задниц молодых писателей. И вот тут-то, под весёленькое жужжание бормашины, и протекали такие актуальные для того времени рассуждения: если теперь свобода слова и предпринимательства, нужно эти обе свободы соединить с их, молодых писателей, собственными возможностями, то есть организовать МП с лицензией на издательскую деятельность – можно ли было мечтать о таком ещё несколько лет назад? – и издавать, во-первых, коммерческую литературу для поддержания штанов, и – главное! – во-вторых, свои собственные сочинения, ибо от «Совписа», «Худлита» и «Молодой гвардии» кроме редких вбросов в коллективные альманахи ждать ничего хорошего не приходилось. Конечно, когда дошло дело до учредительской волокиты, энтузиастов поубавилось, но двое – сам Семён и Боря Лачков, писавший под псевдонимом Борлачков (хотя какой же это псевдоним?), невысокий, лысоватый, с лёгкой картавинкой и срывающимся после кружки пива на фальцет голосом, но цепкий и практичный прозаик с экономическим образованием (или правильнее сказать – перспективный кандидат экономических наук с литературным талантом), выдержали. А поскольку литераторы, даже прозаики, в основном пижоны, поэтому к этой предпринимательской затее Семён привлёк ещё своего институтского друга Бабыкина Колю, не пишущего, но после того, как Семён стал старостой, на семинары к Скалону-Исаеву изредка приходящий и рассуждающий о достоинствах и недостатках оглашаемых шедевров, его-то два писателя и сделали в новообразованном издательстве директором. Бабыкин работал в энергомонтажном поезде №766, что на Перерве, и вообще много чего умел лучше иных, в частности (кроме того, что пахать и организовывать) – петь и пить, а ещё быть добрым и дерзким одновременно – мордва по матери. В противоположность Бор.Лачкову Коля был высоким усачом, и Бор.Лачков – не трусоватый, но осторожный и осмотрительный, с радостью согласился с его директорством: жираф большой… тем более, что все первоначальные материальные риски были на Бабыкине: необходимые для предполагаемого тиража тонны бумаги могли появиться только в результате обмена на километры силового кабеля на одном из белорусских ЦБК. Кабель Бабыкин, как зам. начальника по снабжению, вешал себе на шею. Коля был мировой парень, после стакана ревел басом не хуже отца Владимира, даже один раз, когда они тормознули в пельменной около метро, и Бабыкин, после двух стаканов «Кавказа», затянул «Дубинушку», один почтенный дядечка на полном серьёзе (этот после водки) предложил ему протекцию Большой Театр. Коле тогда светило разбогатеть на издательском бизнесе (силового кабеля в ЭМП было достаточно), и от шаляпинской карьеры он отказался. А вот водочки после портвейна и пива с дядькой выпил.

О том, что издавать в первую очередь – а от этого зависело многое! – споры у младолитераторов были серьёзными. Народ в скалоновском семинаре был больше образованным и начитанным, чем деловым, поэтому сразу хлынули предложения подспудных раритетов, самиздатовских перлов, всевозможных не вошедших в советские издания опусы классиков – но Семён и Бор.Лачков, как учредители (хозяева!) эти предложения стопочкой сложили пока в дальний ящик: какая могла быть аудитория у такого продукта? На глазах редеющая интеллигенция, и то не вся, а лишь специфически литературная? И потом непонятные проблемы с авторскими правами – как бы не попасть, и потом объёмы – где деньги, Зин? Нужна была не больше авторского листа оригинальная брошюра, но такая, чтобы – влёт! И таких предложений у скалоновских орлов тоже «было». Нашлись репринты Баркова с флагманом Мудищевым, многослышанным в народе, но практически нечитанном, русские заветные сказки, россыпь сомнительных и не очень эзотерических трактатов, какие-то хитрые календари и каталог злачных мест столицы, руководство по сексуальному воспитанию подростков квестом с «Камасутрой», тайны карт «Таро», да и много чего ещё в этом духе. Но… Но и тут практическая рассудительность Бор.Лачкова (а как дальше с такой репутацией?), остатки комсомольской чистоты Семёна и скрытая набожность мордвина Бабыкина (не по-божески!) соединились в шлагбаум: не пойдёт!

Кому пришла идея «Первых шагов…» сказать уже невозможно, но она пришла. Так, что через некоторое время уже странной казалась сама возможность «Луки…» и «Камасутры»: надо же, в какую бездну чуть не свалились! Оставалось решить, кто поможет воплотить идею – не ко всякому попу с таким проектом подойдёшь, да и вообще – что оно такое, нынешние попы? До того ли им? Не разгадают ли сразу корыстную составляющую дела и не пошлют ли… от церкви подальше? Хотя сами ничего такого элементарно пропагандистского для возврата заблудшей паствы в своё стадо не издали и поэтому должны бы проявить интерес. Несколько попыток – знакомый батюшка у Бабыкина где-то под Чеховым, и ещё меньше знакомый семинарист у Семёна – охладили было пыл миссионеров, но вдруг повезло: по цепочке друзей-литераторов посоветовали обратиться к поэту и барду Владимиру Сидорову, не так давно ставшим церковным старостой, а теперь уже и дьяконом Церкви Рождества Богородицы в Старом Симонове. Какие-то его однокашники по филфаку МГУ снабдили рекомендациями и дали телефон.

Работа оказалась не такой простой, как представлялось сначала: слишком несхожи были представления о том, что, собственно, собирались издавать. Семёну виделось нечто вроде путеводителя, отец же Владимир никак не хотел опускать планку брошюры до примитивной, оба деликатно упорствовали в своём, работа затягивалась.

– Отец Владимир, – Семён никак не мог привыкнуть к такому обращению, язык сопротивлялся, и разумом он понимал нелогичность, и приступая к этой работке, кое-что почитав из, так сказать, первоисточников, вычитал у Матфея: и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах» (Матфей 23:8:9), да и не настолько дьякон был старше, чтобы величать его отцом, из-за этого в первые дни общение проходило несколько натужно – был бы Владимир по-поповски напыщенней, поставил бы сразу перегородку между собой и мирянином, ей-богу, было бы легче, но Владимир был прост, а уж когда, переодеваясь перед дорогой домой, снимал своё одеяние и оставался на время в обычной рубахе, так и вообще хотелось с ним попанибратствовать… – Отец Владимир, – «ну и с чего бы он мне отец? Незадача…», – вы правильно всё говорите про необходимость обращений в нашем тексте к Писанию, к мыслям Святых Отцов («и тут отцы, опять не по Матфею, опять против своего же Евангелия!»), и мы к ним обратимся… в другой книжице, немного погодя, потом, после того, когда будет к кому обращаться с таким умным словом… у нас-то, уж извините – повторюсь, задача другая: самыми обыкновенными словами поведать… не о Православии даже, не обо всей христианской церкви – ну, не воцерквить нам с вами людей одним махом! – а о том, как – банально – в церковь войти.

Отец Владимир вздыхал, коробило его такое словосочетание – «банально войти в церковь».

– Плохо, согласен, неудачно я выразился, но вы представьте себе тысячи русских людей, которые готовы, особенно теперь, когда иные опоры уходят из-под ног, войти в храм и помолиться, приобщиться, и которые не заходят потому лишь, что не знают, как это сделать, для них внутри уже церковной ограды начинается другой мир – он и вправду там начинается! – но как сделать туда первый шаг, чтобы с этого же первого шага не накосячить… извините… своим невежеством не нарушить что-либо в этом незнакомом, но влекущем их мире. Думаете это не вопрос? Напрасно. Многодоверчивый, детскодоверчивый русский человек совестлив, в некоторых вопросах даже излишне совестлив, он за сто метров до церкви уже почувствует себя слоном в посудной лавке и пройдёт мимо. Я по себе знаю: вдруг не там встану, не то скажу, не тому святому свечку поставлю… да мало ли! Поэтому после Вашего замечательного вступления о необходимости посещать храм… вот: «...на нашей грешной земле Св. Храм – единственное место, где мы можем укрыться от непогод жизни, от нравственной грязи. Храм – подобие неба на земле, где таинственно и непостижимо пребывает Сам Владыка неба и земли, Господь наш Иисус Христос; в храме, как сказано в песнопении, «невидимо Силы Небесные служат…» – пусть, пусть… и далее – «Спаситель наш говорил: «Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.» – то есть духовная пища так же необходима душе человеческой, как пища телесная для поддержания телесных сил. А где же христианин услышит слово Божие, как не там, где Сам Господь невидимо наставляет собравшихся во имя Его? Чье учение проповедуется в церкви? Учение пророков и апостолов, говоривших по внушению Духа Святаго, учение Самого Спасителя, который есть истинная мудрость, истинная жизнь, истинный путь, истинный свет, просвещающий всякого человека, грядущего в мир. Храм по справедливости может быть назван училищем веры и благочестия. Св. прав. Иоанн Кронштадтский писал в своем дневнике: «В храме, в его расположении и частях, в иконах, Богослужении с чтением Св. Писаний, пением, обрядами, начертано образно, как на карте, в лицах, в общих чертах, вся ветхозаветная, новозаветная и церковная история, все божественное домостроительство человеческого спасения. Величественно зрелище Богослужения нашей Православной Церкви для тех, кто понимает его, кто вникает в его сущность, дух, значение, смысл!» – хорошо Иоанн Кронштадский, правда – хорошо, даже если и ещё что-нибудь из праведников, но закончить вступление нужно примерно так: но недостаточная открытость сердца мешает нам… – Семён замялся, подбирая слово, – соединиться в молитве… В наше время это часто происходит оттого, что не знают люди, как вести себя в Храме Божием, поэтому мы вам сейчас и расскажем… не о таинствах церковных, это после, в четвёртой, пятой главке, а о том, как устроен Храм, что где в нём находится. Дальше – наипростейшими словами – как нужно вести себя в храме, а потом уже о таинствах, и в конце обязательно примеры – пусть это не покажется обидным – поминальных записочек, тексты самых простых молитв.

Отец Владимир опять вздыхал. Он, видел эту книжицу другой – огнём, призывом к православным, но не воцерквлённым ещё братьям, он полнился по-хорошему высокими горячими словами – поэтому и согласился соавторствовать, а эти странные молодые литераторы, как ветер зелену траву, пригибали его… вот именно – к банальностям. И отправил бы их с Богом, когда бы не чувствовал, что и от такой брошюрки польза может быть немалая – именно теперь, когда этот многодоверчивый, детскодоверчивый народ (эк, – думал он, – перемягчил тут молодой литератор, не из детскодоверчивости он всего полвека назад колокольни рушил… а из-за чего? не наоборот ли– из дерзконедоверчивости, Откуда она? Разобраться бы самому), ликуя в предвкушении свобод, не замечает неотвратимо надвигающейся тёмной пустоты на русскую душу. Коммунистические идолы плохая замена Богу, но они были, и пусть в лампадах у них не елей, а жир грешников горел, был какой-никакой свет, был! А что завтра?

И потихоньку приходили к золотой середине…

Вот он – православный храм, церковь Троицы Живоначальной, пять глав, придел, колокольня… Единорог со львом, непростые знаки, по любому обозначают принадлежность к сильным этого мира, к самым сильным… а поди ж ты – табличка на куске фанеры оказывается сильнее – «Склад №3»

Автобус уехал. Догонять? Передумал: куда ему в поле? Сапоги не взял, в поле грязища… И вдруг захотелось расхохотаться в открывающийся с орловского юра речной простор: как всё мелко и стыдно устроено в громадном, во все шесть сторон бесконечном русском мире! Сапоги… Капуста… Разве не смешно это барахтанье в оставшейся после великого разлива прибрежной луже? Кто мы? Кто? И кого, кроме себя самого, спросить об этом? Триста лет, тысяча, две, пять, сорок – были ли они на этой земле или прав плотник Петя, приколотивший эту табличку «Склад №3»? Может быть, и на самом деле никакого бесконечного русского мира, никаких бездн ни в прошлое, ни, тем более, в будущее и нет? Ни «Орла», ни купцов, ни вепря, ни яблока, ни крови по щиколотку, ни песни под небеса, ни души, ни имени, ни ходьбы по лезвию между смертью и воскресением, ни шалаша у входа в рай, ни дворца на адовом гноище, ни ора врывающихся в вечную погибель толп, ни беззвучной молитвы чающих одного лишь мгновения Встречи – ничего? «Склад№3»? Вечная память о забытом человеке. Где ж ты, «Орёл»?

Поехал – вроде как за сапогами, но свернул-таки к клубу: а вдруг на месте? Вчера обещала какую-то рукопись местного древнекопа, повод. Не за рукописью же… а зачем? Зачем, зачем… за тем!

Музейная комнатка была открыта, мало того, почти полна – человек семь ребят уныло стояли вокруг останков челна и через силу слушали тоже не очень-то весёлую музейщицу.

Лекция – уж очень это напоминало именно лекцию – началась, похоже, совсем недавно, недалеко Катенька ушла от возникновения села. Увидев в дверях Семёна, немного оживилась.

– …но 15 век – это, ребята, очень поздняя и, конечно, неверная дата основания нашего села. Дединово было уже и в 13 веке, существует предание, по которому в это время недалеко от Коломны на обращённом к степи берегу Оки в ознаменование победы над монгольской конницей была построена древняя часовенка и этим якобы положено начало Дединову, но и это не самая ранняя дата, вы, наверное, знаете, что на территории села был найден клад с серебряными монетами 11 века, и в архивах графа Толстого, при описании границ владений, упоминается 1065 год, а клады не зарывают в чистом поле, значит, здесь уже в то далёкое время жили люди и жили долго…

– Да уж, – умно встрял один мальчишка, – чтоб зарыть, надо сначала скопить.

– Скорее всего, расположение села в древности обусловило наличие в этих местах проходимых бродов через Оку, и первыми поселенцами были как раз люди, эти броды обслуживающие, тем более, что Ока здесь сильнее всего вдаётся на север и при движении со стороны степи поиск других бродов означал бы движение обратно – поэтому дединовские броды спокон веку были стратегическими и оставаться бесхозными никак не могли. Со времен Ивана Грозного и кончая 1762 г. село Дединово являлось Дворцовым, и его жители снабжали «обиход Великого Государя» рыбой и не знали крепостной зависимости. С последней четверти XVI в. Дединово представляло собой военный городок с небольшими укреплениями, в 1577 г. гарнизон его состоял из 500 казаков. Дединово прикрывало дорогу на Каширу и Коломну от нападения со стороны «Муравского шляха» – так называлась дорога, по которой крымские татары совершали свои набеги на московские владения. Да ведь и само название не говорит ли вам о некоем почтении к месту, особенно к его возрасту?

– О дряхлости говорит, – сумничал кто-то другой. Не видели они в Кате строгого педагога, вольничали.

– Тогда уж скажем – о ветхости, это будет правильней. А вот один из самых образованных людей прошлого века Николай Горчаков в «Журнале для чтения воспитанников военно-учебных заведений» писал, что Дединово заслуживает особенного внимания и есть одно из известнейших во всём государстве селений. Вокруг нашего села стояли дубовые рощи. В старину здесь строились почти все суда, которые плавали по Оке – коломенки, барки, струги. А в 15 веке Дединово уже большое дворцовое село. Почти все жители опытные рыбаки, доставляли рыбу к царскому столу, за что им были выданы охранные грамоты на владения водными угодьями от Цны до самой Угры. При царе Михаиле Феодоровиче – здесь начали строить корабли для голштинского посольства в Персию, а при Алексее Михайловиче первые большие военные корабли для Каспийского моря.

– Знаем мы про «Орла».

– Надо сказать, что цари жаловали вниманием Дединово, у Ивана Грозного были здесь знакомые мужики, он останавливался у них после соколиных охот, и Пётр Первый бывал здесь неоднократно.

– А Горбачев не собирается?

Ребята забалагурили: «Не дорос он ещё до царя!» – «До Дединова не дорос! Сравнила Мишку с Грозным!..»

– В 1714 г. часть жителей вывезли для заселения окрестностей Петербурга так появилось село Рыбачье в устье Невы. С семнадцатого века из Дединово набирали кабацких целовальников – это люди, принимавшие присягу на кресте и Евангелии и обещавшие при вступлении в должность соблюдать государственный интерес, – торговцев рыбой, хлебом и солью. Наши недавние предки – инициативные и творческие. Было много крестьян, вышедших в купцы. Только в Петербурге жило более двухсот дединовцев, у которых был отдельный староста.

Семён наклонился к стоящему ближе к нему пареньку:

– Интересно?

– Не-а.

– А чего ж вы тут?

– Это кто сочинение о родине на двойку написал, вроде субботней отработки.

– Что ж вы так родину не любите?

– Мы родину любим, мы сочинения о ней не любим.

На кладбище

Лишь рассветёт – приокской простоте

Тритон заблудший попадётся в сети.

След раковины в гробовой плите