Возвращение Орла

Тут начиналась работа. Коллективный поиск выпить, то есть возможностей продолжения праздника, был разновидностью очень серьёзного труда, даже больше – гибрида труда и молитвы, этакая деятельная подготовка к таинству, которая во многих своих аспектах сама по себе была таинством, какой-то групповой волшбой.

– Эту бы энергию на благо родины! – сокрушался Семен.

– А мы на благо кого? Хреново ты Родину понимаешь!.. – отвечал ему друг Аркадий.

Поэтому в этот год, год трёхлетнего юбилея трезвости, Виночерпий разработал особенный план. Он решил поспорить с резиновым временем: на три длины этот злополучный второй день тянется, но не на семь же!

За месяц до выезда в шутку советовался даже с глав-по-рыбе Аркадием:

– Аркадий, в ваших донках резинка во сколько раз растягивается?

– В пять, – ответил Аркадий, как будто только что измерял.

– А в десять?

– Да ты что…

– А в семь?

– Порвётся. В пять!

– Ага… – и пошёл считать: закон растяжения на берегу един! Потом выдал установку: по два литра спирта и по семь литров самогона не меньше, чем двойной перегонки, не слабее, чем 70 градусов. Время – не сумасшедшее, прикинет, что всё равно на этакий запас ему не растянуться, и лакуниться не станет, а если не станет, то, в пересчёте на водку, по литру на день – аккурат две недели. Капитан на это как-то обречённо вздохнул – он знал (а Винч только догадывался), что чудо-берег 90 процентов своей силы тратит только на то, чтобы нейтрализовать без меры вливаемую в чревеса физиков дурь, но – как иначе? Без этой фляги чего бы тут и делать, протон тоже с другим знаком, а электроны вокруг себя держит. Но 90 процентов!.. Такой вот КПД у русских чудес.

Про алкоголь и около него Винч знал столько разных разностей, что мог читать занимательные лекции – хоть с историческим уклоном, хоть с психологическим, хоть с медицинским. «Москва-Петушки» – несколько десятков листов папиросной бумаги в слепые пол интервала – была его настольной… рукописью, знал её почти наизусть, и особенно льстило ему, что имя автора звучало почти как его сокращённое от Виночерпия прозвище – Винч, а если ласково, то и совсем одинаково – Виничка-Веничка. Не сожалел, что не дал Бог ему литературного таланта, чтобы преобразовать свой алкогольный энциклопедизм в нечто подобное ерофеевскому шедевру (не сам шедевр был ему мил, а нечто зашифрованное, что никаким литературным критикам недоступно и наличие чего он сам только угадывал за лихой тоской героя-автора), но при всяком удобном случае – а перманентная пьянка сплошь удобный случай – сорил перлами из своего винного огреба, перемешивая факты и байки, и не заботясь о том, поверят или нет. Правда – это было прежде, в последний год даже байки перегонялись в новую алкогольную философию, а философия – вещь стратегическая, лёгкой болтовни не любит.

Как бы ни банальна была истина, что, если пьянство нельзя предотвратить, его надо возглавить – она всё же истина. Управляемый порок все же лучше неуправляемого, да и в том, что это в чистом виде порок, Винч сильно сомневался, он чуял какую-то скрытую спасительную правду винопития, особенно русского, как и то, что путь этот вынужденный и, если спасение состоится, временный. Особенно же сподвигло его на принятие на себя этой миссии предательски неверное утверждение, что именно пьянство есть главнейшая причина русского бедствия. Аналитический ум – всё-таки физик! – Виночерпия никак принять такого алгоритма не мог. Как это: пожар – причина огня? Потоп – причина воды? «Наоборот! – возмущалось всё его существо, – ровно наоборот!». Как же мастерски черти замухлёвывают всё русское! Пьянство – есть главнейшее следствие русского бедствия, и немалый вопрос борьбы с ним состоит в том, чтобы это бедствие правильно понять. Что оно такое, русское бедствие? Русское, невозможное ни у немцев, ни у французов, ни, боже упаси, каких-нибудь англиспанцев? Вопрос, достойный пристального взгляда через все шестнадцать граней классического мухинского увеличительного прибора, потомка славного доскана – гранёного стакана, и ответить на него можно только без устали проводя и проводя натуральные опыты. Он сидел верхом на фляге и, глядя на дорогих его сердцу товарищей, участников его великого исследования, собрался было поразмышлять…

– Винч, а что ж она так торчит? – Поручика всякая недокрученная гайка лишала покоя.

– На самом деле, Ген, нехорошо, по-честности! Вроде приглашения: приходи и черпай. Надо, как говорится, углубить.

– Завалим чем-нибудь, – пробовал отговориться Винч, – я её уже присыпал, не вытащишь.

– Вытащим… Кэп, иди-ка, помоги.

Упёрлись вчетвером, не сразу, но вытащили. Подкопали, снова опустили, присыпали. Теперь только горловина была видна над утрамбованным вокруг неё песком.

– Другое дело! – Поручик был доволен.

Виночерпий положил сверху обгорелый кусок фанеры, только что бывший столом, на неё старую покрышку, а на покрышку накатил комель топляка. Подумав, всё разобрал, нырнул в палатку, вынес плоскую чекушку с почти чёрной жидкостью, и, что-то прошептав, опорожнил её во флягу.

– Был самогон, стало зелено вино. Декокт.

Бальзам

Где-то там живет мой цветок…

С. Экзюпери

Так провожала я цветений очерёдность…

Б. Ахмадуллина

Это был знаменитый ощепковский лыткаринский бальзам. Поводов, точнее, причин для его создания у Аркадия было несколько – от одной причины и прыщ не вскочит, всякое событие случается только на перекрёстке причин, необязательно равнозначных, даже в большинстве случаев причин настолько разновеликих, что одну, из уважения к масштабу, и называют собственно причиной, а другую, помельче, могут обозвать только поводом (например, кризис всего европейского капитализма и какой-то Эрцгерцог Фердинанд), хотя для события, чтоб оно всё-таки свершилось, и двух причин мало, и трёх, и тридцати трёх мало… Если можно было бы посмотреть на событийное поле вещим оком, то увидели бы густую, плотнейшую сетку самых разнообразнейших причин, которые в совокупности и есть не что иное, как сущий мир в это самое мгновенье, а в узлах её, в скрещениях двух, трёх, десяти, сотни, тысячи, мириада причинных волокон случаются события – они, как трава от земли, растут перпендикулярно причинной сетке и представляют собой мир уже в следующее мгновенье, новую причинную сетку, из узлов и скрещений которой прорастает трава третьего мига… Вот это-то ортогональе и есть тело времени. Время. Как руку в кошачью шёрстку Аркадий запускал в него свою душу, грелся, кайфовал. С долькой ехидства сокрушался: какие балбесы все эти горе-философы, Альберты Блаженные, не знают, что такое время! Шёрстка. В самой глубине, где нет событий, времени нет, и снаружи нет. Время – внутри. Можно погладить и по, и против – не вперёд и назад, глупости это – по и против шёрстки, против даже приятней – время дыбится до самого нежного подшёрстка и обволакивает теплом…

На размышления про причины подтолкнули именно его бальзамы. Виночерпий вчера спросил: не осталось ли? Распустили бы чекушку во фляге – сказка! Осталось!!! Как раз чекушка! Вишь ты, дошло и до Виночерпия, а то всё своё: «чистый продукт, чистый продукт!.. Нельзя портить». Теперь же: «как ты до него додумался?»

А как додумался? Было, как отмечалось выше, несколько причин: бабушкины наставления насчёт трав, необходимость запутать жену, обезвонивание первача – эти на поверхности, но главные, не объяснённые себе самому лежали глубже, в каком-то мистическом (девчачьем?) восхищении цветами, как таковыми. Ещё в детские поры, когда, естественно, ещё не пил и даже не лечился бабкиными настоями, любой, самый невзрачный цветочек, найденный на газоне или в палисаде, буквально гипнотизировал его: он как будто входил по дорожке собственного взгляда внутрь голубых, желтых и розовых миров и счастливился там, пока кто-нибудь не окликал его. Как девчонка, собирал букетики, делал «секреты», выкладывая цветочными головками углубления в земле и накрывая свои натюрмортики кусками стекла, перепортил несколько толстых книг, высушивая между страницами маки, ромашки и разные прочие анютины глазки – и всегда оставался недоволен, как мог, по-детски понимая, что чего-то главного, некоей цветочной сути, и рождавшей красоту, сохранить ему не удаётся. И вот, уже во взрослости, когда настоял первую банку самогона на зверобое, получив удивительный цвет и вкус, детская страсть проснулась и, усиленная взрослым интересом, снова завладела им.

Аппаратик в начале перестройки был хреновый, как брагу не пестуй, даже с двух перегонов сивуха давит. Лимонные корки да грецкие перепонки – е-рун-да. Набил банку зверобоем – где сивуха? А цвет! Огонь, благородство. И жене отмазка: лекарство! Сосуды расширяет и ещё сорок болезней лечит. Потом оказалось – не расширяет, а сужает, Люба спохватилась: тебе от твоей головы надо на мелиссе. Сделал трёхлитровую на мелиссе – где сивуха? Зато цвет! Изумруд отдыхает: огонь, благородство. Потом вспомнил, что бабка ему в сборы от припадков непременно включала донник, кипрей, душицу, лабазник и почки сосновые. Бабушка на травы только и уповала, и ему завещала: «Травки, травки не забывай, чужие не покупай, из других краёв травы для тебя без пользы, собирай свои, под одним солнышком с тобой зрели, одним ветерком раскачивались, одним дождичком поились – эти тебе полезные… Ещё пять банок нагнал, зарядил. Всё для здоровья! Но Любаня ужаснулась: сколько ж надо выпить самогонки, чтоб от всех этих травок пользу воспринять? А после одного утреннего похмельного припадка и аппаратик выбросила (отдала соседу, опять же за бутылку). И хорошо – давно просилась в дом новая технология. Месяца не прошло, изделие №1 улучшенной модификации (Юраш всё же мастер!) было опробовано на гороховой, африканского рецепта (Африка тоже мастер!) браге. Тройная перегонка давала 92 градуса, распускал дистиллятом до 60. Ароматы – и верхние, и нижние – в меру, куда там виски, и травная рецептура изменилась: все травы, к которым на второй год прибавились мята, солодка, цикорий, подорожник, полынь и клевер красный мешались примерно в равных, кроме полыни, конечно, долях и после этого уже настаивались, горечь получалась знаменитая, но много такого, уже от всех болезней, панацейного пойла выпить было невозможно. Поэтому на третью после объявления антиалкогольной кампании травяную страду в 1987 году технология ещё раз изменилась, тогда и возник, собственно, знаменитый лыткаринский бальзам: многочисленные и разномерные банки туго набивались травами (к сбору 86 года прибавился пустырник, ноготки, крапива, смородина, ромашка, тысячелистник, птичий горец и с осени ещё накопанные и высушены корни лопуха и одуванчика) и заливались самогоном.

Слава богу, по оврагам, оставшимся от деятельности добытчиков камня – лыткарей, травы росли в оглушительном изобилии: белые полосы кустистой ромашки прерывались жёлтыми пятнами зверобоя, малиновые гривы Иван-чая окаймлялись – на понижении – изумрудной крапивой, а та с совсем затенённых неугодий охранялась серорозовыми пиками колючего пустырника, на ровных каменистых овражных полянках важно голубел цикорий, неохотно впуская в свою жилплощадь языки красного и белого клевера, а вот негостеприимный жёлтый донник не пускал свои поляны никого, разве что с краешка позволял подселиться белому братцу, на влажных низинах дружно качала бледными пушистыми метлами таволга… и россыпью, без границ и порядка счастливо пестрели всякие часики, васильки, колокольцы, от которых всей пользы – одна красота.

Васильки… Помнил, как мать часто вздыхала, глядя в его синие глаза: «Надо было тебя Васей назвать. Васильком». Но по Валеркиному видению слово василёк имело цвет розовый.

– Вон, Вовку Васей назови (у младшего брата с тех пор было прозвище Вася)

У Васи по убеждению Аркадия, у самого слова «Вася», был цвет бледно-красный, ВА – это никак не голубое, куда ни шло – розовое; краснее ВА было только МА, а вот уже ЖА и ЗА были закрасными, огненно-прозрачными – стрекозиные крылья невидимого жара над красным – из Ма и Ва – огнём.

Иногда, до начала второй смены, Аркадий ходил на овраги от мячковских карьеров, там, подальше от наступающего города, травы росли ещё гуще, а уж когда удавалось добраться до Зелёной Слободы, на другую, правую сторону Москвы-реки, немногим выше устья Пахры, то просто впадал в прострацию – не верилось, что все эти травы выросли сами по себе, всё казалось, что сии буераки – искусственный ботанический огород, что и камень здесь в старые времена ломали только за тем, чтобы создать в ландшафте такую пересечёнку, где всякой травине найдётся угодное ей место – нигде больше он встречал такого буйного травяного разнообразия!

Порядка и пропорций в своей аптеке Аркадий не соблюдал, банки набивались травами по мере их зацветания и успевания к этому зацветанию самого Аркадия – июнь, месяц трав, был ещё и месяцем долгожданной рыбалки (хоть и повторял всегда сам поговорку «июнь – на рыбу плюнь»), а ещё на работу ходить, и «Лесную книгу» почитать», и – главное! – на эти банки самогону же надо нагнать, не простого, а тройного, чтобы не просто окрашивался заячьей кровью, а вытягивал всю травью душу и консервировал её в своих запредельных градусах.

Всего несколько капель было достаточно, чтобы стандартные пятьдесят грамм вонючего первача или те же пятьдесят НИИПовского, разведённого прокеросиненной водой, спирта превращались в волшебный напиток с настолько концентрированным цветочным ароматом, что цветами и не пахло, имеющий свойство на порядок уменьшать похмельные муки. Беда была в другом – в перманентном отсутствии этих пятидесяти грамм, слишком часто добавлять чудо-капли было не во что, и, разбавленный пополам, выхлёбывался сам бальзам – без всякого аромата, жёсткий, горький, не дурманящий, а дурящий.

Лёха

А слова… Хрен с ними, со словами…

Юз Алешковский, «Рука»

Было уже пять часов, когда, наконец, уселись – из кабельной катушки получился отличный стол на семь человек плюс один.

– Производитель «Иркутсккабель» цех №2.

– Написано же, не класть плашмя, – посетовал Капитан.

– Но ведь и ВСЖД написано.

– Что такое ВСЖД?

Посыпались версии:

– Виночерпий Сегодня ЖДанов.

– Выпившие Седьмую Живут Дольше, вот и рюмка нарисована. Поехали?

И почти уже «поехали», как снизу по течению, из-за вётел, выплыл на челне Лёха.

Лёха у ребят на косе считался не просто своим, а чем-то вроде талисмана. Ещё в поза-поза-поза-позапрошлом году Аркадий заметил, что если пьяный Леха гостит на косе или барражирует в пределах видимости на челне – клевать обязательно будет. Опять же подскажет, где сети поставить, опять же дедновский инспектор относился к нему – а, значит, и к ним – с молчаливым почтением, и даже коломенские узнавали и лишний раз к челну не причаливали, опять же, если приходилось отлучаться всей командой, хоть полуживой, а человек в лагере, сторож. И – рыба. Ни у кого на всём берегу от Дедново до Малеевского нет, а Лёха обязательно притащит – либо пару лещёй килограмма по полтора, либо полведра плотвы: выйдет с мешком из челна, не говоря ничего, не спрашивая, нужна рыба, не нужна, бросит мешок около костра и на корточки, на реку смотреть. С каких сетей снял – бог весть, добрый человек, но вот с собой в чёлн брать никого не любил, редко – рыбака Аркадия, к которому относился особенно, хотя вся особенность, что молчал в его сторону подольше. Вот дядя Серёжа, Сергей Иванович, когда живой был, всех брал, и Аркадия, и Семёна, а уж с Капитаном, бывало, и надолго уплывал.

Даже с жутчайшего похмелья Лёха никогда не просил выпить, и это, поверх всего, и было дополнительной причиной расположения к нему команды. Местные вообще народ скромный, не клянчат, как городские шаткомовцы, но всем другим и клянчить не надо, у них на мятых рожах всё прописано – курсивом, и разговор-то начнут за погоду, советов насчёт рыбалки надают, нахвалят что-нибудь того не стоящее, а в переводе на среднерусский – один вопль: налей! Леха не просил. Но и второго приглашения не дожидался: как ни глубока фляга, а дно и у неё есть.

По принадлежности к реке, даже – по родственности ей Лёха должен бы быть водяным, но по виду больше походил на лешего, что подтверждалось и созвучным именем. Он был рус, но не как Семён – в белизну с листочком сурепки, рыжее – календула в сурепковом поле. По земле ходил спотыкаясь, потому что всегда пьян, но стоило ступить в чёлн – стоял как влитой, стволом выросший из плоского чёлнова днища. Комары его не кусали, холод его не брал – дождь, ветер, он всё в одной рубахе, не застёгнутой на половину верхних пуговиц. Что-то шкиперское было в его облике… Лёха-пьяница, никчемный по всем меркам человек. Ловил, продавал, пропивал. Зимой плёл сети, бывало, целый месяц одну. А потом возьмёт, да и продаст её за бутылку.

– Что, тоска? – допытывался о причинах такой щедрости Аркадий и, поскольку Лёха только плечами пожимал, сам и отвечал, – конечно, поживи тут зиму, узнаешь, в москвах наших таких тоск нет.

– Тоска она везде тоска, – отмахивался Леха

– Нет! Наша тоска мутная, слепая от фонарей, а здесь через неё, небось, самое донышко видать, – и постучал ребром ладони в середину груди, где, по его разумению, самое донышко и было.

– С бутлером видать, – соглашался водяной-леший.

С местными земляками Лёха общался неохотно, не то чтобы чурался, а как бы не замечал, что кто-то ещё живёт рядом, или не понимал – зачем они тут живут, но иногда, точно очнувшись от морока, подолгу и с удивлением наблюдал за какой-нибудь работой колхозников – вот они теплицы накрывают, рассаду помидорную высаживают, пропалывают, особенно, конечно, когда запахивают красное от помидор поле – в стране жрать нечего, но ведь и тары нет, есть тара – транспорта нет, а поле, пока дожди не начались, к будущему году готовить надо. На реке таких человеческих чудес не было, на реке всё просто: чёлн-сеть-рыба-водка-чёлн-сеть…

Он сошёл на берег, как будто не год не виделись, а только вчера договорились о встрече, о рыбе, и вот он приплыл и привёз, что обещал. По мешку изнутри стучали хвосты. Первым, после общего крика «Лёха!!», к нему подбежал и обнял Аркадий, потом лёхиными костями похрустел Африка, потом остальные потащили его к столу, Виночерпий накатил сто пятьдесят в мятую алюминиевую, талисманную, кружку. Перед тем, как заглотить аршинчик, Леха посмотрел на Аркадия, зацепились взглядами, потом они синхронно друг другу кивнули. Закусить взял кусок варёной, слегка побелевшей уже на солнце колбасы, хлеба и, ничего не говоря, только кивнув Аркадию на мешок, мол, сам разберись, пошёл на край косы, на небольшой, похожий на дельфинью голову взгорок перед белым бакеном, присел на корточки, как вор или демон, и уставился на воду.

– И что он там высматривает? – удивлялся Поручик

– Рыбнадзор, – предположил Виночерпий.

– Не, – махнул Аркадий рукой, – что ему надзор! Погоду, может, зовёт, может, ещё чего.

– Что-то он больно тихо зовёт.

– Тихо и нужно, в тишине только и услышит.

– Кто? Солнце?

– Не, не солнце, он у нас лунный… а может и солнце… или ещё что.

– Что, что ещё? Давай, Аркадий, колись! Ты с ним, я чую, вместе колдуешь.

– А ты разве не с нами?

– Не наше это православное дело – колдовать.

– Сказал эфиоп…

– Человеческим голосом.

– Да Эфиопия – первая православная страна в мире!.. Давайте, давайте, смейтесь, боженька-то вам все язычки поотрывает.

– Кто-кто?

– Бо-жень-ка.

– Бо-Женька?

Женька умилился такой расшифровке.

– Именно – Бо-Женька. Что он всё-таки там сидит сиднем?

– У него с рекой свои боты, – знающе сказал Капитан.

– А ты подслушать можешь? Или попросить его рассказать?

– Лёху? Рассказать? Да он только два слова и знает: чёлн да рыба.

– А водка?

– Значит – три.

– Типичный игнорамус – ввернул Семён, – три слова всего знает, а в своем беломутье главный, ихтиологическим академикам до него не достать…

Аркадий тем временем вытряхнул рыбу на песок. Десятка полтора, пополам икряных и шершавых, плотвиц, два подлещика и щучка не больше килограмма. Щучка ещё пыталась оттопыривать жабры – дышать.

«Опять попалась! – подумал Капитан, – что ж, терпи».

– Уха!

– Ушица!

– Юшечка!

И засуетились: Капитан с Аркадием – чистить рыбу, Семён – лук и картошку, Поручик – к костру, лишь Виночерпий, священная корова, оставался вне каких бы то ни было работ, как алхимик – со своими фляжками и мензурками.

Семён, справившись с картошкой и отметив с удовлетворением, что дальше всё пошло само собой, завёл мотоцикл. Капитан, болезненно воспринимавший любую неполноту команды, пытался отговорить, тем более, что, ну, ни к чему на берегу женщина, особенно сегодня, когда, наконец, может произойти событие, о котором даже вслух говорить не пристало, но которое должно произойти пренепременно: время, знаки, предчувствие – всё говорило о готовности пространства принять их в свои тайные фибры…

– Я обещал. Привезу на уху и отвезу.

Капитан уступил, вспомнив дедово: «Ситуацию через колено не ломай. Пусть всё идёт, как идёт, тут уж не ты хозяин…», и подумал, что коса сама её не пустит, не очень она к женщинам…

Африка пошёл к Лёхе.

– Правда, что погоду можешь заказывать? – спросил, балансируя между усмешкой и искренним интересом.

– Как это? – рыбак с трудом сумел до полглаза поднять быстро отяжелевшие выгоревшие ресницы.

– Н-да… ну, какая завтра погода будет?

– Завтра… будет… ого-го! – и ресницы захлопнулись.

Не добившись от Лёхи признанья, Африка вернулся к ондулятору с новой, такой для него старой идеей.

– Семён, значит, с кралей будет, а мы?.. А мы, Серёга?

Переморгнулись с Поручиком, взяли для верности гитару и уселись в «копейку».

Капитан («через колено не ломай…») только двигал желваками, но эту ампутацию команды удалось предотвратить.

– Вы за ГИГХСовскими или за ЛЗОСовскими? – поинтересовался Виночерпий.

– Там видно будет.

– Там уже ничего видно не будет, вы же неправильно едете, – Виночерпий знал, что говорил.

– Как?

– Да перед такой поездкой…

– А-а-а! – понятливо выдохнули двое из «копеечного» ларца и вернулись к столу – на минуту…

И косу заволокло прозрачным мятным туманом…

Вечер

Первое явление Орла – Сновидения – Спали или пили? – Смерть Орла – Ока в закатные минуты

Кто не ожидает неожиданного, тот не найдёт сокровенного.

Гераклит

Первое явление Орла

И стали видимы средь сумеречной сини

Все знаки, скрытые…

М.Волошин

Когда мотоцикл с крутого берега по дорожке между двух вётел съехал на косу, белый столб растворился, а взору предстала дивная картина спящих богатырей – в разных позах вокруг стола и Поручик – прямо за рулём. Дымился, скорее – парил костёр, бледные плотвицы с выпученными белыми глазами лежали поверх углей, опрокинутое ведро с остатками ухи валялось рядом.

Лёха, как заколдованный, по-прежнему сидел в своей демонской позе на мысу напротив бакена. Семён с Катей, аккуратно обойдя спящих и разлитую уху, встали от него по обе стороны, чуть сзади.

Напротив них на реке расходились две баржи, пустая – вниз, гружёная щебнем – вверх. Потом вверх прошёл двухпалубный теплоход «Свирь», потом вниз, обещая покачать бакен на волне, трёхпалубный «Академик Петров». Вдоль другого берега, едва различимая – почти полкилометра ширины! – проскользила стайка байдарок, и после них, словно дождавшись, наконец, необходимого для чуда затишья, река, как истончающийся мыльный пузырь, начала менять цвет, медленно, по минуте на оттенок: невидимый фонарь, то ли с неба, то ли со дна подсветил сначала малиновым, потом добавил, не смешивая с малиновым, синего, оба заменил на густой изумруд, подзолотил его до фисташкового металлика, потом остался один металл, но и его серый блеск тут же, не дав своей минуты металлу, начал заполняться предгрозовым фиолетом, как будто малиновый с синим всё-таки смешались, пройдя через эту многоэтапную колорную алхимию. Фиолетовым и густым стал воздух, густым и при этом во много раз прозрачней прежнего белого, не просто прозрачней – стекло его как будто превратилось в увеличивающую линзу – всё, в какую сторону, в какую даль не посмотри, было различимо до мелочей: утка с недавно вылупившимся выводком в заводи на том, чуть не за километр, берегу, там же голубые стрекозы над стеблями осоки, даже поплавок рыбака, бывшего до этого вместе со своей лодкой досадной точкой на водном горизонте. Проплыл – далеко ли, близко? – чёлн, ещё один, выплывшая из иного времени вёсельная барка, дружно скрипя всеми двенадцатью уключинами, потащила рыбный или творожно-масляный груз вверх, должно на Москву… А воздух становился всё гуще и прозрачней, ровный бриз качнул листики прибрежного ивняка, над горизонтом полыхнула синяя зарница, на двадцатый удар сердца бриз принёс небесный вздох – всё, что осталось от далёкого грома.