Возвращение Орла

– А ты с ней на Таганку съезди, там бы взяли, – посоветовал Африка, а заодно блеснул перед Катенькой нумизматической эрудицией.

– Куда? – переспросил парень, – какую ещё поганку?

– На Таганку, метро в Москве, там такими железяками торгуют… а деньги, наверное, сейчас нужны?

– Нужны… – Мальчишка стушевался и к Кате, – не в этом дело… медалька наша, дединовская. Мне её… – замялся, – мне бы…

– Узнать, сколько стоит? – спросил Африка.

– Что значит – дединовская? – остановила африканский напор Катя.

– Ну, отношение имеет, – паренёк смотрел на всех уже с растущей враждебностью, – корабль там…

– Покажи.

– А вы правда… понимаете? Семёну в этом вопросе послышалось «А деньги у вас есть?»

– Да ты покажи сначала.

Парень замялся.

– Вот… – вытащил фотографию, черно-белую, качества никакого.

– Дай-ка…

– Нечего, так смотри, – по-взрослому буркнул паренёк.

– Тут не корабль, тут два корабля.

– Значит два.

– А где орёл? – спросил Семён.

– Наверное, который побольше, – предположил Африка.

– Побольше… Орёл где? Это решка, оборотная сторона, а где лицевая, орёл?

– Где надо орёл, – огрызнулся парень.

– Ты чего-то темнишь. Украл, что ли? С этой фотографией тебя не в музей, а сразу в милицию.

При слове «милиция» парень втянул голову в плечи и полуобернулся на выход.

– Ну-ка, дай посмотреть-то! – Африка потянул фотографию на себя, но парнишка не хотел её отпускать.

– Дай, говорю! – дёрнул, фотография разорвалась на две неровные половинки.

Парень, напуганный таким поворотом, попятился, совершенно взрослым взглядом глянул на Катю и выскочил из комнатки.

В руках у Африки остался большой обрывок.

– Зачем ты так, Женя, это же мальчик, пришёл в музей, эх… – Катя выбежала вслед.

– Ну и что тут? – Семён, чтобы загладить неловкость, стал рассматривать.

– Корабли, лодки….

– Написано-то что?

– Да вот читаю… Не-бы-ва-е-мое бы-ва…

– «Небываемое бывает»?

– Похоже.

– Ерунда какая-то. Небываемое на то и небываемое, что его не бывает.

– Бывает, и небываемое бывает, и даже немыслимое. Ты про старикашку по фамилии Черчилль слышал?

– При чём тут Черчилль? Медалей таких не бывает, – гнул своё Африка.

– Если само небываемое бывает, то что ж медали не быть?..

– Чего он так сиганул?

– Понял, какие мы эксперты, – Семён убрал фотографию в карман.

– Нет – милиции боится тот, чья совесть нечиста.

– Теперь и ты будешь бояться, справился с ребёнком.

Африка вздохнул…

Катя вернулась быстро – не догнала.

– Что за пацан?

– Не знаю. Наш, местный, несколько раз видела его… и всё. Ладно, идите…

Физика прекрасного

…Женщина такой же знак, как и бесконечность, с помощью этой мнимой величины мы решаем уравнения этой жизни со многими неизвестными.

В. Розанов

Вышли, какое-то время смотрели на одинокий ржавый купол церкви Воскресения.

– Вот, Женя, каких девушек нужно брать в жёны… – Все они, кроме самого младшего Аркадия и самого старшего Виночерпия были разведёнными, как спирт перед большой пьянкой. Причём Африка – дважды.

– Или не брать.

– Или не нужно…

– Или не в жёны.

– Ладно, наливай. За Воскресение, – кивнул Семён на церковь.

– За воскресение… Подначиваешь, про клеммы, про клятвы… а ты на пасху в церкви был, русский?

– А ты – был?

– Я-то был. Про клятвы не знаю – а был. А ты вот всё знаешь – и не был. Знать-то и дурак сумеет, а вот ты уверуй!

– На прихожанок, поди, пялился?

Африка вздохнул: грешен, пялился. Два инстинкта – древний половой и новый религиозный делили его душу по кривой волнистой, волнительной линии. «Бабу бы, господи Иисусе!» – был его лозунг. Словом, не отец Сергий. Сманеврировал:

– А почему это про церковь – кстати? Или ещё какой праздник в этот день?

Семён вздохнул:

– Ты бы хоть почитал чего-нибудь по религиозной теме, для общего понимания.

– Пробовал, ерунда. Я так, напрямую. Так какой праздник в этот день?

– Не в день.

– В год?

– Не в год, в целую тысячу… Давай, христьянин, вон, к колонке, разбавим

Женька подрулил к колонке и сквозь недовольство собой спиной почувствовал умилительную радость Семёна. «Да не любовь же у него к этой мышке? А если любовь – при чём тут Лёха? Запутался я с ними…». Не знал, как начать выпытывать. Прошла мимо молодая женщина с пятилетним мальцом.

– Люблю детей, у каких мамы молодые! – Причмокнул и вздохнул Африка. – «Десять негритят» Говорухина не смотрел ещё? Не про меня ли он снял? Я ведь в аккурат десять лет в Луховицы езжу.

Семён хотел было опять укорить друга: воцерквиться собирается, а про церковь ни шиша не знает, даже тысячелетия крещения в голове у него нет, одни бабы, передумал – может, оно ему и не надо – раскол, крещение? Больше знаешь – меньше веришь, и наоборот.

– Не смотрел.

– А что же ты смотрел?

– Я «Катеньку» (фильм 1987 года киностудии им. М. Горького) смотрел.

Отличное было настроение – лёгкий, хоть и спиртовой, кайф, погода, свобода. Болталось от души.

– Ты, Сень, в каком порядке оцениваешь женщину?

– Если в порядке, то оцениваю, – попробовал тот отговориться, не желая отрываться от своих приятных мыслей.

– В смысле очередности, что в первую очередь цепляет? – Не отступался Африка.

– Ну, ты и богомол! Уж если к богу повернулся, ты бы попробовал побороться с похотью. Победил бы себя.

– Я для себя кто – фашист что ли, что б его… то есть себя побеждать? Ты давай не юли, что цепляет в первую очередь?

– В первую, во вторую… я сразу.

– Ну и не ври, сразу все равно ничего не поймёшь.

– Тоже правда.

– Ну, тогда как?

– Лицо…

– Лицо? – с недоумением перебил Африка.

– … потом фигура… хотя они, как правило, коррелируют.

– А если не коррелируют? Или отрицательно коррелируют?

– Всё равно – сначала лицо.

– А душа, душа? – подталкивал Женька товарища к своей догадке на счёт Катеньки.

– Лицо – это что, по-твоему? Это, брат Евгений, место, где душа выходит наружу. Знаешь, как наставлял Пифагор: юные девицы! Памятуйте, что лицо лишь тогда бывает прекрасным, когда оно изображает изящную душу.

– Это у которого штаны с ширинками в обе стороны? Тоже был, наверное, бабник! Чувствую – много у меня с ним общего.

– Не дотянешь… даже в единственном общем и то не дотянешь – он был чемпион по кулачным боям в тяжелом весе, только не на Володарке, как ты, а чемпион олимпийский. Масштаб!

– Да ладно! У них тогда вся Олимпия была меньше нашей Володарки. Ну, вы тогда мне вместе с Пифагором ответьте, почему же все красавицы – стервы.

– Во-первых, ты в терминологии разберись. Правильные черты лица – это ещё не красота, – и продекламировал, стараясь, видимо, ещё раз вызвать, закрепить в памяти образ музейщицы, – «она не была прекрасна, как статуя или картина; она была прекрасна, как луг, овеваемый ветром…»

– Но ведь – коррелирует?

– Уел, уел! Конечно, коррелирует, но тут столько вторичных эффектов, шумов, что чистый эксперимент практически невозможен, когда б можно было провести чистый, убедился бы, что красивое лицо прямо означает развитую душу. Под идеалом это и понимается.

– Под одеялом это понимается.

– Ну, тут тебе видней. А во-вторых, твой эксперимент некорректен в принципе.

– Почему это?

– У тебя, Мендель, выборка хромает. Наловил бескрылых мух и вывел закон: все мухи бескрылы.

– То есть?

– Да не общался бы ты со стервами.

– Стервы слаще.

– Если идеалы с одеялами путать, конечно.

– Смотри, какая частица плывёт! Звезда… вот бы на меня упала!

– Ты альбедо (величина, характеризующая отражательную способность тела по отношению к падающим на неё частицам) с либидо-то не путай.

– Да ты посмотри, буквоед, какая амплитуда! – электрик Африка в ядерных терминах был не силён

– Ты бы с ней когезию (сцепление частей тела друг с другом устроил!

– Не скажу за когезию, но анод зашевелился.

– Ан уд? Ты ничего не перепутал?

– Уд, уд. У этаких длиннющих, Сеня, м-м-м.

– Апертурка? (диаметр отверстия, определяющего ширину светового пучка в оптической системе) Да, апостильбная (внесистемная единица яркости) звёздочка.

– В постель бы да… не в палатку же.

– Ты, как только женщину видишь, у тебя в мозгу сингулярность наступает.

– Всё вы, умные, умничаете! Что такое сингулярность?

– Это…

– Помолчи, лучше тебя знаю: это такой длинноногий шарм в короткой юбочке, каблуки-шпильки, востренькие, глаза такие голубые, что аж синие, и обязательно в окулярах, очках, то есть. И ты с ней регулярно. Син-гу-лярность.

– А почему в очках?

– Так сингулярность же…

– Вся физика из баб! У тебя, что – каждый термин в юбке?

– Скорее – без.

– Ну, например… аберрация (искажение изображения, создаваемое оптической системой).

– Это стерва ещё та, с ней ухо держи остро.

– Почему ухо?

– Ну, в смысле, глаз да глаз. Крашеная блондинка, даже не крашеная, а выбеленная, под седину, ни слова правды, а когда кончает, всегда цинично матерится, стерва, одним словом.

– Ладно, а что ты скажешь… – Семён выуживал из своего физического багажа словечко позаковыристей, – про… про брахистохрону? (Кривая, соединяющая две точки поля кратчайшим путём).

– О-у! – Африка закатил глаза, – мулатка из индийского публичного дома, по сути набожная, но при этом любит яростную групповуху с двумя приезжими мачо. Обязательно предохраняться, а то какую-нибудь спирохету перенесёт.

– Гладко у тебя выходит.

Друзья рассмеялись.

С разрушенной колокольни с шумом сорвалась стая ворон. Звезда, волнующе качая бёдрами, проплыла обратно.

– Мне иногда кажется, – неуверенно проговорил Африка, – что Бог – это женщина.

Семён посмотрел на него с прискорбием.

– Нет, ты мне всё-таки разъясни, как можно с Богом на устах бабу в кустах? Дождался бы, пока станешь импотентом по старости, потом уж и к Богу. Ведь что-нибудь одно: или Бог или грех.

– Не завидуй. Ничего ты в религии не понимаешь, – осмелел против недавнего своего религиозного наставника Африка, – религия – это же связь по определению, сам говорил. То есть всё в линию.

– А я думаю, – продолжал доставать Африку Семён, – что у тебя не связь, а договор: ты молись на меня, а я тебя, если что, прикрою, греши. Скажи честно, Жень, когда зонда своего в грешную плоть запускаешь, надеешься, что Бог отмажет?

– От греха?

– Ну, хотя бы от триппера…

– Не надеюсь – верю, – спокойно ответил Африка и хрустнул сухариком.

– Поехали, казанова!

И Африка поддал газу.

На берегу

«Ур-ра-а-а!» – Капитан – Виночерпий – бальзам – Лёха – первое явление Орла.

Кто поселился на Курукшетре, тот никогда не узнает печали.

Ригведа

«Ур-ра-а-а!»

Мы потомки очень непростых людей

Э. Лимонов

На косе, когда подъехали Семён с Африкой, аврал был в разгаре. Одновременно в угаре. Вырвавшиеся из подвалов и изрядно по этому поводу выпившие физики, как и все вырвавшиеся и изрядно выпившие, были похожи на потерявших скафандры инопланетян, одуревших и одновременно счастливых от кислородно-азотного избытка, но, даже одуревшие, они делали своё дело. От этого ли общего копошения, оттого ли, что дурацкая беспричинная счастливость невидимо фонила на округу, сам берег стал как будто другим – так преображается надолго брошенный дом с появлением в нём доброго жильца, и дело не только в наведённом порядке и блеске освобождённых от ставней и вымытых окон – дыхание! У неживого дома появляется общее с появившимся человеком дыхание, половые плахи, потолочные матицы и все полторы дюжины венцов как будто вспоминают, что настроены в резонанс, и от одного доброго взгляда изнутри себя на себя, как от касания струн смычком, начинают звучать… дышать! Правда, и на смычке должен быть не чёрный волос, а светлый – белый, серый или соловый… Берег задышал.

Поручик, после критического осмотра автотехники (оказалось, Капитан от самого НИИПа гнал свой «запор» на ручном тормозе – о чём думал?!), стаскивал теперь в кучу, на дрова, разный деревянный мусор, которого было полно в черёмухо-ивовых зарослях, работавших в половодье как фильтр для всего плывущего. Аркадий сидел на надутом уже «Нырке», разбирал сеть, гнившую в мешке с осени, и тихо матерился: тридцатиметровая капроновая тридцатка-трёхстенка мстила за неуважительное к себе отношение, Аркадий ругал не её, себя, задача сейчас была не по силам, тут и трезвому непросто… засунул сеть обратно в мешок, поморщился – воняет. А вот новенький двадцатипятиметровый бредень, купленный в жилинском райпо накануне на общие деньги, дался легко, новьё, одно слово, десять минут – и с шестерёнкой в мотне и привязанными колами по краям крыльев он уже лежал вдоль берега, готовый выцеживать беременную плотву! Отдельно просмотрел удочки – утром в бой!

Виночерпий, чуть в стороне рыл яму для фляги. Он долго выбирал место, отсчитывая шаги, приглядываясь, даже начиная копать, отступался, снова и снова ходил вдоль и поперёк косы, останавливался, как бы прислушиваясь к какому-то внутреннему подсказчику, и, наконец, выбрал, как в таких случаях и бывает, самое неудачное – на виду, на вершинке венчающего косу холмика, лучше бы в низинке, прохладнее, под ивами – опять же для конспирации, но советовать Виночерпию никто не посмел – всё, в чём был градус, Винч мог пристроить и обустроить лучше, значит, был резон, на вершинке… может просто ему тут копать легче?

…Копать было не легче, Винч и сам удивился своему выбору, но и он, как ребята ему, доверял кому-то внутри себя, подтолкнувшему: зарывай здесь.

Около горевшего костра на надувном матрасе – позаботились! – спал Николаич, но и у него, спящего, лицо улыбалось, и это помогало общему делу.

– Вася был? – Африкой рулила не забота, а любопытство: дошёл мордвин после того, как приложился к его фляжке?

– Недолго.

– Понятно. Сам пошёл?

– Да где… Шага ступить не мог, да ещё курица.

– Что – курица?

– Поручик ему к ремню курицу эту привязал, чтоб не напоминала, да низко, по коленям бьёт, в ногах путается… до дороги довели, а там уж…

– На тот берег, смотри, тоже рыбаки приехали, – Аркадий указывал на белую восьмёрку, остановившуюся прямо против них на другом берегу.

– Рыбак рыбака… – съязвил по-доброму Семён, – скажи лучше, куда Орёл делся?

– Улетел, – незлобно, Виночерпий.

– Утопили, – раздражённо, Аркадий.

– Замуровали, – спокойно, Капитан.

То есть, расшифровал Семён, Виночерпий налил ему, полумёртвому, Аркадий таскал его, побитого в кювете и дорассыпавшегося после пятидесяти грамм анестезии к воде смывать кровь и грязь, и вместе с Капитаном отволокли его, полуживого, в маленькую брезентовую двухместную, «хозяйственную», наполовину заваленную вещами, но для сна одного или двух человек вполне пригодную палатку.

– Дышит хоть?

– Когда глотал, дышал, а сейчас кто его знает.

«Физики, мать вашу, – незлобно выругался Семён, – сделали из Орла кота и рады. То есть одно из трёх: или кот жив, или кот мёртв, или жив и мёртв одновременно. Интересно, Шрёдингер пил горькую? Не факт. Факт, что у него был кот. Чёрный. Нет, серый».

Откинул полог. Орёл лежал на спине, из-за ворота куртки торчал чуть крючковатый, орлиный нос. Прислушался, но, как назло, прямо над палаткой залился песней дневной соловей, и тут же Поручик врубил «Наутилус»: «Связанные одной цепью…», и торжественно начал призывать Виночерпий:

– К барьеру!!!

«Что тут услышишь? Значит – жив, или мёртв, или жив и мёртв одновременно, столько вариантов, счастливый человек Орёл… кот».

Начиналась запланированная – теперь уже ритуальная – пьянка. Правильная пьянка. Санкционированная. Вроде как коллективный молебен, служба. Очень это религиозное дело – правильная пьянка. Просто выпить – это как перекреститься по привычке руки, а правильная пьянка – это истинно общий молебен со всеми вытекающими чудесными последствиями.

«Барьером» был накрытый куском обгорелой фанеры овощной ящик.

Начинали со спирта, самогон, как более ценный продукт, предполагалось пить после, когда иссякнет спиртовой ключик. Спирт уже был разбавлен и разлит – это на второй тост – по точёным нержавеющим стаканчикам. Тут же стояли кружки, две обычные, обливные, с водой и одна алюминиевая мятая, до краёв наполненная чистым спиртом – на тост первый.

– Ну, давай, Капитан!

– Стойте! – закричал Аркадий, – стойте! Ну-ка, Гена, вот сюда. – Выплеснул воду из одной кружки.

– Да не жалей, Алконос, – подхватил лиофильский порыв Поручик, – добавь, добавь!

– Да я…Алконос Алконосту… – и набулькал ещё.

– Вот… – довольный, почти счастливый Аркадий зашёл по колено в реку. – Ну, прими, родная, – и плеснул спирт по толике в три стороны.

Никто его не торопил, вопросов не задавал и сомнений в нужности такой траты не высказывал. Если лет семь или даже пять назад над Аркадием посмеивались, то теперь его причуды воспринимали как должное, то есть, как свои собственные, а, значит, уже почти обязательные. «Я в Преполовение родился, я знаю! Бабушка мне наказывала в Преполовение на воду молиться, а то ни рыбы, ни здоровья, ни счастья…». Никому незнакомая аркадьевская бабушка давно была в командном авторитете.

Почтительно подождали пока река выдохнет, и хором:

– Ур-р-ра! – ну, дети…

Мятую алюминиевую пустили по кругу – первый Капитан, последний Виночерпий. Ритуал. «Не потому кружка, что круглая, – учил в своё время Виночерпий, – она может быть и квадратная, и треугольная, и мятая-перемятая, а потому, что пьют из неё все по кругу». Правда, в настоящей кружке литр с четвертью, как и в петровском штофе – мере всех спиртных напитков, и была у Виночерпия мысль спаять такую из нержавейки, но что из неё пить? Нынешние меды слишком крепки – на семерых (ну, без Николаича – на шестерых) триста грамм чистого хватало больше чем. Кружку делать не стал, а вот фляжку ровно на этот самый литр с четвертью, штоф, изготовил и давно уже без неё не обходился.

Молча передёргивали кадыками в ожидании очереди, отглатывали огонь торжественно, с пониманием важности момента, и, затаив на секунды дыхание, по кругу же и запивали речной водицей.

После круга перерыв всего на два вздоха, и уже Капитан, взял свой стакашок, сделал паузу шириной и смыслом в половину нобелевской речи, и ушасто её завершил:

– Мы ехали, ехали, и приехали! – на лице его была детская радость, он поднял руки, словно пытаясь обнять если не весь мир, то хотя бы этот кусок берега, спирт чуть пролился на песок.

– Ур-р-ра!

– Между первой и второй…

– Мы плыли, плыли, и приплыли!

– Ур-р-ра!

– Между третьей и второй…

– Мы летели, летели, и прилетели!

– Ур-р-ра!

Потом разделись догола и на «три-четыре» бросились в холодную ещё окскую воду.

– Ур-р-ра!

Что за дивный клич передали нам предки! Это ведь не какие-то там недокрикнутые «банзаи» и «виваты», сочинённые по случаю и чуть ли не памятными поколениями, обращённые к смертным властителям, это не придуманный ни военачальником, ни даже героем крик, взбадривающий толпу трусов, это прорвавшееся сквозь тысячелетия по кровяным рекам жизнетворящее имя великого бога, который, заслышав его доносящимся с земли, делал своих любимых детей равными себе самому и этим давал им силу побеждать… только надо набраться восторженной мощи докричаться. Ур-р-ра-а! Стальной канат духа, древнего русского духа, соединяющий воли идущих в бой в эту минуту с волями всех ныне живущих русских людей, с волей великих предков, с волей русских богов в единую никем и никогда не побеждённую силу. Ура! – одно из имён русского духа. Как жалки потуги горе этимологов, пытающихся привязать этот святой утробный зов к своим невнятным «вур», «ургэ», «уракх», «вирай», «уран», обременённым лишними звуками и глухими окончаниями, закрывающими выход духа к занебесному хранилищу силы – наше «Ур-ра!» вырывалось в небо уже тогда, когда под небом не было самих этих народов, а уж если и искать в этих возгласах родство, то исходить надо бы из общего им корня «ура», подстроенного каждым преемником под своё кургузое горло. Ведь и англосаксы, и немцы, не обладая прямой связью с божьим ухом, но угадывая её в наводящем ужас русском крике, вводили в свои уставы это «hurra!» всего лишь как императив, хотя их предки накачивали себя перед битвой более длинным, но хотя бы имевшим связь со смыслом «baritus!». «С каким смыслом?», – спросите вы. С тем самым, начальным. «Вaritus!», (предтеча голосового тембра баритона) означает «рёв и гул», но только русское ухо услышит родившее и «рёв», и «гул» исходное слово: б-оритесь. Как, собственно и сама «борьба» – борьба, большая орьба, большой ор, да-да, кто кого перекричит, переорёт, коты и некоторые политики знают, как выиграть спор – ором. Кто-то ведь и поморщится: какое не интеллигентное слово – ор, как это некультурно – орать, не обращая при этом внимания, что сама «культура» не что иное, как культ нашего «Ура!», если хотите – ора! Мы утратили, как и многое из присущего нам некогда божественного, культуру истинную – культ ора, исказив, а впоследствии и опошлив, отдав на откуп балаганщикам священные силу и смысл голосового воздействия на окружающий нас мир. Слава богу, есть язык, который в отличие от нас, беспамятных, всё помнит. Помнит, как мы, тогда ещё полубоги, голосом – ором! – совместным, дружным, хорошим ором, то есть х-ором! – добывали себе от земли пропитание – орали землю, а заменившим ор орудиям пахоты оставили, когда божественно орать разучились, лишь имя, недвусмысленно указывающее на изначальный способ добывания хлеба насущного – орало., (много времени спустя получившие бледные с позднеприкладным смыслом синонимы сохи – сухой коряги – и плуга для рыхлящего землю движению по лугу). И жилье для своих богов мы со-ору-жали совместным, вставши в круг, ором – хором. И уж, конечно, на всякую битву, непобедимые никем и никогда, мы шли со своим реликтовым, до сих пор, несмотря на все мыслимые и немыслимые утраты и падения, связующим нас с нашим истинным создателем и научителем, ором: «Ур-р-а-а!». Не было тогда «катюш» и «калашей», был только слышимый богом русский ор, потому-то калаши» – это наше оружие, а «катюши» – орудия, потому-то и война – вой-на, а настоящий воин – тот, кто мог возвести свой личный ор к такому вою, что «рёв и гул» древних (и не очень) германцев казался в сравнении с ним мышиным писком, а минимальный х-ор, при котором достигался резонансный эффект взведённых к вою оров – взвод, десять-двенадцать воинов, а несколько взводов это один большой Орган-оргАн для гиперрезонансного крика взведённых для битвы (бить тоже вышло из баить: зачем жалкий кулак, когда есть голос) дюжин – этакий огромный рот, рота, а все вместе – ор-да, армия… и на врага она – б-ура-ном, бур-ей, ураганом!!!

Ур-р-а-а!

Ур-р-а-а!

Ур-р-а-а!

…Интересно, кричат ли «вирай!» пьяные литовцы, когда бросаются от восторга быть литовцами в холодную воду?

И ещё приняли для сугрева и засертачили, обнявшись, вокруг ящика-стола, горланя так, чтобы услышали за облаками птицы и в омутах рыбы, на шесть (Николаич ещё не встал, но на удивленье стремительно приходил в себя – коса работала!) голосов вместе с Бутусовым: «Скованные одной цепью!..» Воля! Долой все подвалы и населяющих их реакторы и ускорители, долой все квартиры и населяющих их родственников и не родственников, долой города и всех населяющих их, да здравствует… да хоть и капуста!

С какого из семи небес, и почему – вместо кары за проклятое пьянство, хлынула на берег благодать? Знать, очень с высокого, такого высокого, что даже Господь не разглядел с этой высотищи, что не алтарь внутри хоровода, а обгоревшая и полусгнившая фанерка на ящике, на ней не тело христово, а закуски, и в кружках не кровь Его, а круто разбавленный яд из смеси трёх первоэлементов – С, О, Н… И по ошибке санкционировал это шальное братание, соединение душ и чуть ли не установление кровного родства и общей судьбы, и спутал Виночерпия с жрецом, дурацкие тосты с заговорами на удачу и счастье, а односложный припев из непонятной песни с истовой общей молитвой…

Или – как раз разглядел?.. Подслушал пьяный уже трёп, и он ему понравился?