Дочь небес. Боги и гады

Через девять часов – ровно, как по расписанию – у входа в учебную башню появился список. Лист бумаги, прикреплённый к доске. Как в гимнасии: не по алфавиту, а по убыванию результатов. Сверху – те, кто набрал больше всего, ниже – всё слабее. А внизу – жирная горизонтальная черта, разделяющая поступивших и непрошедших.

Я подошла, сердце чуть учащённо застучало, и повела взглядом сверху вниз.

Первое имя: Тамира Тиррен. 100 баллов.

Я почувствовала, как уголки губ сами собой поползли вверх. Вот и всё. Я внутри. Я единственная, кто сдал математику на сто баллов. И естественно, это значит, что я принята в Академию. Ради любопытства я просмотрела список внимательно. Помимо меня там было ещё одно женское имя – Ниалит. Тем не менее, из абитуриентов мы, девушки, составляли одиннадцать процентов, из поступивших аж двадцать. А лично я не просто поступила, я единственная с высшим баллом, решила каждую из двадцати задач на пять. Обрадованная, я ударила в ладоши и подпрыгнула, взмахнув руками.

Ко мне подошла высокая девушка с густыми каштановыми кудрями. Улыбка – открытая, взгляд – прямой. Сагирка. Моя ровесница.

– Похоже, ты прошла отбор? – спросила она, не скрывая радости.

– Верно, – кивнула я. – Судя по твоему виду, ты тоже. Ниалит?

– Откуда ты знаешь моё имя? – она даже слегка отпрянула.

– Нас, девушек, всего две в списке. А я не склонна к шизофрении, так что ты – не я. Значит, ты – Ниалит.

Она рассмеялась, и на мгновение между нами возникло чувство причастности. Мы обе прошли сквозь игольное ушко, и теперь были на пороге чего-то нового – пусть даже и пугающего.

– А ты, выходит, Тамира, – кивнула она. – Поздравляю.

– Взаимно. Подумать только – мы студентки Академии.

– Не радуйся раньше времени, – хмыкнула она. – У меня есть две старшие сестры и брат. Средняя недавно родила и обрадовалась: «Вот и всё, можно расслабиться». А старшая на это рассмеялась: «Это только начало. Беременность – цветочки. Вот младенец начнёт орать по ночам…» Ну, и так далее.

– Очаровательно. И какое это имеет отношение к поступлению?

– Самое прямое. Мой брат, который учился здесь, сказал, что поступление – это та же беременность. Лёгкое преддверие. А вот само студенчество – оно как младенчество. Крики, бессонные ночи, иногда и блевотина. Только ты уже не младенец – ты мать. Поняла, к чему я?

– Теперь – да, – усмехнулась я. – Значит, пора морально готовиться к бессоннице.

Ниалит кивнула с лукавой улыбкой, и я поймала себя на мысли, что мне приятно её общество.

Коммендант Шуддар – тот самый, с которым я оформлялась при поступлении – предложил остаться в уже знакомой комнате. Её прежний обитатель только что закончил обучение, и пока не нашлось нового студента, который бы её занял. Меня это более чем устраивало: после недели сомнительной логистики в чужом городе хотелось хотя бы немного предсказуемости. Я осталась.

Первый день нового учебного года.

Мы собрались на площади Академии, и ректор Мефир-Анум, высокий и сухой, как выжженное солнцем дерево, поднялся на каменный подиум.

– Приветствую вас, господа студенты, – начал он, глядя вдаль, будто видел не толпу, а идеи. – Сегодня я буду краток.

– Особенно приветствую первокурсников. Ещё недавно вы были просто абитуриентами, а теперь – часть нашей академической семьи. Вы призваны нести свет просвещения не только Сагиру, но и всему миру. С этого дня на вас распространяется неприкосновенность, гарантированная самим Царём-Солнце. Ни один суд не вправе осудить вас, кроме как с позволения монарха. Пользуйтесь этой привилегией с умом.

Он замолчал. Голос его не звучал громко, но на площади было так тихо, что слышно было, как кто-то рядом морщит пергамент.

И тут вышла женщина в белой мантии, с лицом острым и строгим, как лезвие скальпеля. Дженнат, декан медицинского факультета.

– Что ж, – её голос был сухим, но с намёком на иронию, – все мы были студентами, так что не стану строить из себя наивную.

– Мы знаем: будут оргии, будут попойки, будут связи без обязательств. Некоторые из вас, особенно будущие лекари, даже решат испробовать спирт из запасов лаборатории. Ну так вот. Вам будут выданы четыре пилюли от похмелья в месяц. Четыре. И не надейтесь получить пятую. Мы готовим врачей, а не хронических алкоголиков.

Некоторые прыснули от смеха. Дженнат не моргнула.

– Также вам будут сделаны прививки. От инфекций, бытовых и половых. Да, девы – для вас предусмотрены пилюли от нежелательной беременности. Берите, сколько влезет. Беременная студентка – плохая студентка. Или слишком влюбчивая, что, впрочем, не лечится.

Я тихо усмехнулась. Конечно, меня это не касалось. Беременеть я могла только по собственному желанию. Такая у меня особенность. Но пусть они об этом не знают.

Дженнат сделала шаг назад, и всё снова затихло. Я огляделась. Сотни молодых лиц. Тысячи предстоящих дней. Миллион возможностей. И ни одной гарантии.

Добро пожаловать в Академию.

Получив документы студентки Академии, я бодро направилась в библиотеку. Где-то глубоко внутри я лелеяла наивную надежду, что учебники раздают в обёртке из шоколада, а библиотекарь – пожилой, благообразный старик, у которого на носу вечность и очки с цепочкой. Но вместо этого мне открыл дверь парень лет двадцати с чем-то, с короткими каштановыми волосами, медальоном с символом Солнца – и… окулярами. Не ювелирными, а настоящими очками. Стекло. Дерево. Чудо инженерной мысли, заключённое в оправу.

– Здравствуйте, господин, – произнесла я с той интонацией, которой обычно начинают любовные письма.

– Здравствуйте, госпожа, – поклонился он. Голос – чуть дрогнул. Бинго.

– Я первокурсница. Пришла за учебниками.

– Ваше удостоверение, пожалуйста, – строго, как будто я пришла не за книгами, а за государственными тайнами.

Я передала документ. Он пробежался по строчкам, потом по мне. Кажется, не решил, кто интереснее.

– Тамира Тиррен, из Вилленской Империи, – произнёс он почти благоговейно.

– Можно без титулов. И на «ты», если не против, – я чуть накрутила локон на палец. Лёгкий флирт – как соль в еде. Главное – не пересолить.

– Х-хорошо… Тамира. Какие тебе нужны учебники?

Пошёл лёгкий румянец. А потом дрожь. Отлично. Стипендию ему уже выдали, но жизнь только начинается.

– Математика, физика, механика, оптика, философия и основы биологии человека, – перечислила я, глядя ему в глаза. Прямо, уверенно. Как будто перечисляла позы из «академических сексуальных наук».

– Сейчас… сбегаю… принесу, – пробормотал он и умчался, оставив после себя запах чернил и лёгкую растерянность.

Когда вернулся с книгами, я решила продолжить эксперимент.

– Как зовут тебя, хранитель знаний?

– А-анфур, – проглотил лишнюю гласную.

– Анфур. Красиво. Не знала, что библиотекари могут быть такими… хм… юными.

– Я только закончил факультет лингвистики, – выпалил он. – Месяц назад. Теперь вот здесь. Библиотекарь – уважаемая должность…

– А эти штуки на твоём лице? – я кивнула на очки.

– Очки. Или окуляры. Изобретение наших инженеров. У меня плохое зрение с детства – читал много.

– Значит, ты умный. А я люблю умных мужчин, – сказала я и добавила в уме: особенно, если они краснеют с той скоростью, с какой я читаю уравнения второго порядка.

Он опять зарделся. В этот момент в библиотеку ввалилась толпа первокурсников, словно заговорившись с расписанием.

Я с сожалением взглянула на Анфура. Надо же, такой был шанс устроить практическое занятие по биологии человека.

– Думаю, я ещё загляну за дополнительными материалами, – прошептала я и направилась к выходу, оставляя за собой лёгкий шлейф духов, двусмысленностей и недосказанности.

И пусть теперь думает о философии. Желательно – ночью.

Глава 4

Я в который раз перечитывала письма матери – те, что она писала отцу. Все они были направлены в гарнизон Легиона под Эсквиллом, но вернулись обратно – адресат отсутствовал. Мать никому их не показывала. Только спустя годы после её смерти я нашла их и впервые прочла. С тех пор хранила. Не только как память о ней, но и в надежде найти в них зацепку… может быть, хоть слабый след, ведущий к нему. К Элхарану.

Я привезла эти письма с собой – сюда, в Сагир, в Академию. Как будто знала, что здесь они особенно важны.

Я снова раскрыла первое письмо:

«Я не знаю, как это работает, но я начала чувствовать тебя с самого первого твоего письма.

Ты писал, что буквы не передают интонации – но для меня это не так. Каждая строка – это твоё настроение, твоя тень, твой голос.

Это стало таким естественным. Я, как собака, чувствующая дыхание Хозяина.

В день Весеннего Солнцестояния я ощутила, как ты отдалился. Я знаю: если ты решишь уйти, я даже не стану спрашивать – за что.

Твоя Л.»

С возрастом мне всё яснее становилось, насколько по-особенному мама смотрела на него. Не как на человека. Как на что-то… выше, сильнее. Как на Силу. Она говорила, что никогда – ни до, ни после – не любила так.

Была ли это любовь? Или всё-таки зависимость?

Она утверждала, что за Элхараном ощущалась энергия. Почти небесная. Власть. Доминанта. Сила, перед которой хочется склониться, идти за ней, не отпускать. Хоть в бездну.

Я достала следующее письмо:

«Недавно ты сказал, что мои глаза похожи на актрис из Вилленского театра. Но, по-моему, они – как твои.

Говорят, собаки похожи на хозяев. Мне кажется, я похожа на тебя.

Когда ты был рядом – это была бешеная радость.

Сегодня я почти не чувствовала боли.

Просто очень сильно хочется быть рядом. Особенно во сне.

Твоя Л.»

Я вздохнула. Это не просто влюблённость. Это обожание. В нём – слияние тел и душ, полное растворение в другом человеке. Это… небезопасно. Но, может, это и есть настоящая любовь?

Я открыла ещё одно:

«Эмоции – странная вещь. Легко описывать и невозможно объяснить.

Ты умеешь чувствовать мои состояния. Это почти пугающе точно.

Вчера были мгновения полной принадлежности тебе. Душа в тебе, не рядом – в тебе. Это приходит волнами.

Вечером, без тебя – снова дрожь. Пустота.

Ты сказал, тебя сравнивали с богом Солнца, Гэросом. Я подумала: может, это и правда так.

Людям нужно ходить в храм, чтобы убедить себя, что они верят. Им нужно показывать свою веру другим.

Но есть и такие, чья вера просто живёт в сердце.

С тобой у меня ощущение, что ты всегда рядом. Я никогда раньше не чувствовала этого.

Твоя Л.»

Началась учёба. Я познакомилась с группой. Нас на первом курсе инженерного факультета было всего десять, и только две девушки – я и Ниалит. Специальные дисциплины вроде математики, механики, оптики мы изучали узким кружком. А вот общеобразовательные предметы, такие как философия и основы биологии человека, должны были читаться в больших лекционных залах, вместе со студентами других факультетов и курсов.

Первым занятием стала лекция по геометрии от самого Шимдара – проректора Академии и ближайшего соратника Мефир-Анума.

Дверь распахнулась, и в класс бесшумно – словно летучая мышь – вошёл высокий худой человек в белоснежной тоге. Кожа смуглая, волосы до плеч – такие же белые, как его одежда. Не сразу поймёшь: блондин с необычным оттенком или просто рано поседел. На вид лет пятьдесят – не возраст для полного поседения, особенно у южан вроде сагирцев.

Глаза у него были почти бесцветные, светло-серые, которые часто бывают у слепых. Но он явно видел – крутил головой с хищной уверенностью, как сова, выслеживающая добычу.

– Добрый день, – прошипел он.

Прозвучало это, впрочем, так, будто он пожелал нам всем медленной и мучительной смерти.

– Я – учитель Шимдар, проректор Академии и один из её основателей. Преподаю теорию математики и физики.

– Похоже, учитель с садистскими наклонностями, – шепнула мне Ниалит, сидевшая рядом.

– Разговорчики! – рявкнул Шимдар, будто услышал её. – Наша сегодняшняя тема – введение в сферическую геометрию. Вы все знаете из гимнасии, что параллельные прямые не пересекаются. Но в сферической геометрии это не так. Кто может привести пример?

– Легко, – подняла я руку. – Меридианы на глобусе: они параллельны, но сходятся на полюсах.

– Верно, – кивнул он. – Ваше имя?

– Тамира Тиррен, господин учитель.

– Тиррен? – Шимдар дёрнулся, будто его укололи. – Вилленка?

– Да. А что? – спросила я, не понимая, какое отношение моё происхождение имеет к геометрии.

– Ничего, – процедил он сквозь зубы, нахмурившись.

Понятно: не любит вилленцев. Что ж, лишь бы на экзаменах был честен. А если попытается завалить – найду, кому пожаловаться.

***

Аудитория №3 медицинского корпуса оказалась больше похожа на музей естественных ужасов, чем на класс: вдоль стен ― анатомические постаменты, в нишах ― два аккуратно смонтированных скелета (взрослый и детский), а в стеклянном цилиндре на кафедре лениво покачивался эмбрион-двуглав. «Биология человека», ― гласила расписная табличка у входа, как будто извиняясь заранее.

Мы, первокурсники-инженеры, заняли средний ряд. Из десяти человек с факультета девушек было лишь двое – я и Ниалит.

Дверь распахнулась, и большим шагом вошёл преподаватель – грузный, кудрявый, с мохнатыми бровями, в белоснежном халате, с тяжёлым стетоскопом, перекинутым через плечо, словно символ власти.

– Доброе утро, класс, ― прогремел бас. ― Харунд. Замдекан медфака и ваш лектор по основам биологии человека.

Он бросил взгляд в зал, мгновенно пригвоздив к месту даже самых отчаянных остряков.

Слева поднялась рука. Один из моих однокурсников, сохраняя важный вид, задал извечный вопрос:

– А зачем инженерам знать все эти… патологии? Мы ведь не лекарями тут становимся.

Харунд ухмыльнулся так, будто сейчас продемонстрирует на добровольце строение черепа.

– Инженеры проектируют машины. Медики – людей. Вы будете строить мосты, турбины, а значит – отвечать за безопасность живых организмов. Без базовой анатомии это шарлатанство. К тому же, ― он постучал пальцем по стеклу с эмбрионом, ― биология – это ещё и творчество. Любой современный механизм сложнее двигателя именно потому, что учится у клеток.

Сопротивления больше не последовало.

Харунд сунул руки в карманы халата:

– Поговорим о наследственности. Несколько веков назад один человек… скажем, жрец Храма Луны по имени Мендель выращивал под Вилленом горох. В одном горшке – зелёный, в другом – жёлтый. Он скрестил растения, собрал семена и… какое было первое поколение, госпожа… ― взгляд упал на меня, ― Тиррен, кажется?

Я выпрямилась:

– Лимонное? Смешались пигменты?

– Логично, но нет. Всё первое поколение вышло ярко-жёлтым. Как думаете, почему?

– Жёлтый признак доминирует над зелёным.

– Верно. Мендель называл такие признаки сильными, нынче мы говорим доминантными.

Он быстро нарисовал на доске классический квадрат: AA, Aa, Aa, aa.

– Как вы думаете, Тамира, у этого жёлтого гороха, какой народился горох следующего поколения?

– Жёлтый, естественно, – уверенно сказала я. – Вы правы, – ухмыльнулся Харунд, а потом продолжил, – большей частью. Во втором скрещивании пропорции получилось три к одному – три жёлтых, один зелёный. Это основа генетики.

По залу прокатилось одобрительное гудение.

Харунд, будто вспомнив что-то, прищурился:

– Чтобы не доводить верующих до нервного припадка, лекторы добавляли: «Боги поступили мудро: они прячут болезненные гены в рецессию». Запомните: природа слепа, но статистика безжалостна. Мы же, медики, умеем эти гены видеть и даже чинить.

Я краем глаза заметила, как Ниалит тихо записывает каждую фразу.

В конце лекции Харунд произнёс:

– Мини-контроль. Две задачи по Менделю, пять минут. Да-да, прямо сейчас. Отличникам на две задачи на дом меньше.

Листы зашуршали. Я справилась за полторы минуты, чувствуя на себе тяжёлый взгляд учителя. Сдала работу, и он едва заметно кивнул:

– Вижу потенциал, Тамира. Не зарывайте.

Я улыбнулась – и, уходя, поймала себя на мысли: впервые за долгое время учебный материал заставил сердце биться чаще, чем близость симпатичного библиотекаря.

Следующим предметом была философия. Мы направились в зал философского факультета – просторное светлое помещение с арочными окнами и деревянными скамьями, отполированными поколениями студентов. В воздухе пахло пергаментом и полированным деревом.

Учительницу звали Фэйрат. Молодая, возможно, всего на пару лет старше нас. Высокая, в светлой тоге, с теми самыми глазами, в которых горит внутренний огонь – смесь страсти, разума и дерзости. От старшекурсников я слышала, что до нас она ещё не читала лекции. Видимо, это было нововведение – философию теперь преподавали и инженерам, и медикам с первого же курса.

– У каждого народа, – начала она, подойдя к кафедре, – есть свои нравственные традиции. И у каждой религии – свои заповеди. Однако философы Академии попытались сформулировать моральный кодекс, единый для всех разумных существ, независимо от веры, культуры и происхождения. Мы назвали его Универсальным Законом.

Она сделала паузу. В зале повисла тишина, нарушаемая только чьим-то неровным дыханием.

– Этот закон прост, – продолжила Фэйрат. – Всего две заповеди: не навреди и твори добро.

– Простые слова, – пробормотала мне на ухо Ниалит, – а звучит, как будто она хочет перевернуть весь мир.

– Этот закон, – говорила Фэйрат, не обращая внимания на перешёптывания, – не требует принадлежности к храму или к знанию священных текстов. Он требует лишь одного: быть человеком. Если ты честен с собой и другими, если в тебе живёт сочувствие и разум, ты сам поймёшь, где добро, а где зло.

– Учитель, – подняла руку Ниалит, – но разные религии говорят разное. Что считается грехом в одном народе – нормально в другом. Как отличить истинное от ложного?

Фэйрат улыбнулась – спокойно, без тени раздражения.

– Грех – это не то, что написано в древних заповедях. Грех – это причинённая боль. Если твоё действие причиняет вред, если оно разрушает – это зло. Если создаёт, лечит, объединяет – это добро. Желание вкусной пищи, например, – не грех. А вот унижение другого – уже преступление. Не важно, в какой стране ты живёшь.

Я посмотрела на студентов вокруг – кто-то скептически хмыкал, кто-то задумчиво подперевал подбородок. Ниалит насупилась, но молчала. Я чувствовала, как внутри меня назревает что-то странное – будто под сводами зала начали дрожать старые колонны привычного миропорядка.

– По Универсальному Закону, – продолжала Фэйрат, – тебе не нужно носить определённую одежду, соблюдать ритуалы или даже верить в богов. Если ты не творишь зла и помогаешь другим – ты уже идёшь по пути света.

Она замолчала на мгновение, а потом добавила:

– В Сагире говорят: «Почитающий богов лишь сердцем, не прибегая к разуму, – как мельничный осёл: движется, но не проходит расстояние».

По залу прошёл глухой шепот.

Я сидела с выпрямленной спиной, едва дыша. Мои родители были добрые, но никогда не учили меня мыслить в категориях добра и зла – скорее в категориях «прилично» и «неприлично». А здесь, в Академии, я впервые почувствовала, что можно попытаться жить иначе. Не навреди. Твори добро. Всего две заповеди – и какая революция.

– Она что, предлагает вообще отменить рабство? – прошептала мне на ухо Ниалит, – это ведь одна из основ нашей экономики. Хочешь сказать, всё можно вот так взять и разрушить?

Я посмотрела на неё. Не с упрёком – с печалью.

– Может, не разрушить, – ответила я. – А перестроить.

– Учитель Фэйрат, – уже вслух произнесла Ниалит, поднимая руку, – а если отменить рабство, за чей счёт будет держаться экономика? Рабовладельцы платят налоги. Рабами обеспечивается сельское хозяйство.

Фэйрат выпрямилась, глядя на неё открыто.

– Хороший вопрос. Я не даю вам готовых ответов. Я даю вам инструменты.

Ваша задача – задать себе честно: что важнее – удобство немногих или достоинство всех? Если ваш мир зиждется на унижении других, может, пора построить новый?

Она говорила тихо, но в зале наступила такая тишина, что я слышала, как у меня бьётся сердце.

Можно вообще отменить рабство… – это было как вспышка. Я никогда не думала об этом прямо. Просто принимала как данность: так устроен мир. Но что, если мир – это не скала, а глина?

– Как вы думаете, – продолжила Фэйрат, – кто сам по себе более нравственный: верующий или неверующий?

– Конечно, верующий, – тут же отозвалась Ниалит. – Он с детства знает, что такое добро и зло. А если богов нет – тогда всё дозволено, разве не так?

Фэйрат покачала головой:

– Вот тут вы и ошибаетесь. Большинство верующих поступают правильно, потому что боятся наказания. Но страх – плохая основа для морали. Добро нужно творить не из страха перед карающим богом, а потому, что ты понимаешь, почему это добро. И потому, что ты этого хочешь.

– Вы запутали, – нахмурилась Ниалит. – Я, например, никогда никого не убивала и даже не хотела. Разве этого мало, чтобы быть хорошим человеком?

– Нет, – спокойно ответила Фэйрат. – Не склонность делает тебя нравственной. Ты должна понимать, почему убийство – это зло. И, поняв, осознанно выбрать не делать его. Нравственность – это не просто отсутствие злых побуждений, а способность понимать, различать и выбирать.

Я чуть заметно кивнула. В её словах была какая-то истина, давно назревавшая внутри меня. Что-то, что я не могла сформулировать, но чувствовала.

– Значит, – уточнила Ниалит, – Универсальный закон считает, что человек свободен?

– Свободен – в рамках самого Закона. Но, обретая свободу, ты берёшь на себя и ответственность. Иначе свобода – просто прихоть. Часто родители требуют от детей ответственности, но не дают им свободы. Это ложь. Без свободы не может быть ответственности.

– Но почему боги не сделали всех нас добрыми с самого начала? – бросила кто-то из зала.

– Потому что только свобода делает нас разумными, – ответила Фэйрат. – Автоматически добрые существа – это не люди. Это куклы. Мы разумны именно потому, что способны выбирать. И потому, что способны ошибаться.

Она сделала паузу, потом добавила:

– Вот почему только зрелый, взрослый человек способен быть по-настоящему нравственным. Не из страха. Не из инстинкта. А по собственной воле.

На большом перерыве мы с Ниалит сидели в столовой. Я с аппетитом уплетала тарелку рагу из телятины. До этого мы уже разделили суп, так что это была моя вторая порция. Ниалит поглядывала на меня с лёгким восхищением и каплей тревоги:

– Тама, ты ешь как легионер после марш-броска. И при этом не толстеешь ни на грамм. По всем расчётам ты должна весить раза в два больше. В чём твой секрет?

– Быстрый метаболизм, – ответила я, пожимая плечами. – Мало сна, много гимнастики, постоянные скачки адреналина и, как сказал бы Харунд, перегретый цикл трикарбоновых кислот.

– Ведьма? – с прищуром спросила она.

– Ведьма, – согласилась я и усмехнулась, но где-то в глубине меня это слово кольнуло всерьёз. Может, действительно? Мои способности – скорость, сила, память, ночное бодрствование – всё это кажется ненормальным. Вероятно, я унаследовала что-то от отца. Уроженца Ар-Мицеха. У них даже поговорка есть: «В Ар-Мицехе каждая баба – ведьма».

Я отогнала мысль и переключилась на более насущные вещи – на мужскую половину зала. Сканируя взглядом студентов, я отметила трёх наиболее интересных. Все второкурсники. Все высокого роста и явно не новички в тренировочном зале.

Первый – худощавый, но жилистый, в чёрном парчовом халате и чалме с рубином на лбу. Аристократ, судя по виду, с инженерного. Второй – лекарь, судя по цвету халата. Сульский варвар, бледный, бородатый и могучий, как из сказаний о Севере. Я сталкивалась с такими на последних Талактийских играх. Южане, конечно, пылче в любви, но варвары надёжнее.

Третий тоже оказался инженером. Широкоплечий, с чёрными волосами, молчаливый и сосредоточенный. Его фигура – результат многих лет тяжёлых тренировок. Он сидел рядом с аристократом в чалме.

– Кто это? – спросила я у Ниалит, кивая на последнего.

– Сэфи, – ответила она. – Каста воинов. А его сосед – Шафир, аристократ. Говорят, они друзья не разлей вода, поступали вместе. Странные оба. Шафир – замкнутый, а Сэфи вообще не разговаривает, только если его спросят. Некоторые говорят, он как ребёнок. Но не глупый: экзамены ведь сдал.

Я пригляделась к нему внимательнее. Действительно странный. Тем интереснее.