Пётр Великий в жизни. Том первый

Понятно, почему о Софье не осталось воспоминаний. Мы не только не можем узнать доподлинных черт её внешности, но и доподлинных деталей её правления. Мы не знаем точно, сносным оно было или бестолковым. Самые заметные события её царствования – два крымских похода, например, окончились позором. Между тем, смысл политики и дипломатических усилий её правительства даже тут вполне вменяем. Мне очень любопытно и вполне отрадно было сознавать, что русские приказные люди, отвечавшие за мировые интересы России, были и хитры, и изворотливы, чутки и прозорливы ничуть не хуже европейских законодателей посольских дел. Вот как было в этот раз. Польша, всегда презиравшая весь белый свет, дозадиралась, наконец. Великого польского короля Яна Третьего Собесского обложили, как медведя в берлоге, опытные и яростные охотники. Тычками и прочими азартными выходками понуждали к последнему паническому гибельному шагу. Отчаяние подтолкнуло Яна III-го к единственному спасительному решению – просить помощи у России. Польским послам было велено отправиться в Москву, к великому канцлеру Голицыну и умолить ненавистных русских вступить в боевой союз, во что бы то ни стало. Русские повели дело вяло. Нетерпеливый польский интерес почёл это издержками русского тугодумия. Дело же объяснялось тем, что русские, наконец, угадали, что в руки теперь пойдут одни козыри. Тут, чем большую они проявят выдержку, тем больше вырастет ставка. И дотянули таки русские тугоумы до того, что вынул Собесский из карманов и протянул русским в качестве взятки на белой ручке самоцветный драгоценный адамант – заветный Киев-град, да ещё целое ожерелье отнятых прежде русских городов и мест. Смоленск, Северская земля с Черниговом… И уже Софья могла именоваться среди прочего «самодержицей Киевской, Смоленской, Северския земли и прочая, и прочая…». Кроме того, русских государей стали с этого времени величать «пресветлейшими и державнейшими». Наши верховные лица требовали от официальных иностранцев и прежде именовать себя таким манером, однако те считали эту честь непомерной для русских.

Говорят, что, подписавши этот трактат, плакал король Ян. Не то от счастья, что спас Польшу от окончательного разорения, не то потому, что велика казалась ему цена за Софьину подпись под драгоценной бумагой. Некоторые историки полагают, что все потери, понесённые генералиссимусом Василием Голицыным в бездарных походах, окуплены были заранее и с большим гаком одними теми условиями, которые выторговал он своим решительным молчанием в московском русско-польском посольском сидении. Мудрой птицей совою быть он мог, но быть буйной птицею орлом ему не дано было…

Историческая драма, срежиссированная царевной Софьей, великолепна ещё и тем, насколько ярки и закончены в ней характеры фигур второго плана и даже самой массовки. Вот каким предстаёт в ней, например, князь Иван Хованский, прозваньем Тараруй. В переписке царя Алексея Михайловича есть о нём убийственные строки: «…Честь твоя пошла от милости моей, а до того тебя всяк дураком называл». Тараруй же означает бахвала и пустозвона. Но ни народное, ни царское мнение, видно, не исчерпывало его натуры. Пожалованный в большие ратные чины, он показал себя умелым воином. Своевольные стрельцы страшно полюбили его и слушались беспрекословно. Софья воспользовалась его популярностью. По мнению современников, она таскала калёные орехи из огня его руками. Он стал невольным свидетелем многих Софьиных тайн. Доподлинно знал меру каждому участнику её заговора. Русского чиновного человека почти всегда губит неумение держаться в тех рамках, которые отведены ему обстоятельствами. Чувство меры – величайший талант. Иван Хованский этого таланта не имел. Места первого воеводы и военного министра при Софье ему стало мало. Размеры власти и почестей оказались обширнее его рассудка, голова пошла кругом. Видно, царь Алексей Михайлович был достаточно проницательным человеком и отчасти смотрел в корень. Хованского пьянила мечта о короне. Откуда-то он взял, что род его напитан голубой кровью Гедимина, и это будто бы гарантирует его право. Хмель безоглядности оказался столь буен, что Хованский не угадал опасности в том, чтобы унизить Софью. Он предложил ей в мужья своего сына. А что, он же гедеминович, мог бы добавить благородства худой крови приблудившихся к трону безвестных Романовых. Софья подивилась, наверное, его наглости, но пока всё сходило ему. Правда, говорят, что Софья из любопытства пригласила к себе в хоромы Хованского сына, а, увидав, жестоко насмеялась над ним.

– Это с таким-то рылом, да в царскую родню? Тебе бы скорее ярыжкой быть пристало. Этаких в базарный день на копейку пучок дают…

Стыд расшил лицо его мокрым бисером.

Поняла, однако, Софья, что дальние виды и задние мысли Хованского опасны ей.

Князь Хованский, между тем, в упоении собственными грёзами, не чуял беды. Выезды делал такие, что и царскому достоинству были бы впору. Репетировал, выходит, будущее. Сотня стрельцов в кафтанах, красных с золотом, с бердышами наизготовку расчищали перед ним дорогу от всякого человеческого мусора. «Большой едет… Большой!» – кричали они оторопелым зевакам, готовым ударить лицом в непролазную московскую грязь. Где тут царь, где его первый холоп, где царские верные слуги – уже было не понять не только уличной черни, но и самому князю Ивану Хованскому.

Очнулся от этого угара князь Иван Михайлович только лишь перед смертною плахой. Ему читали вины его, где главным числился смертный умысел на царевну Софью и весь царский дом. Об этом накануне было поднято письмо, очень кстати найденное перед царскою резиденцией временно, как при всякой новой заварушке, основанной в Троице-Сергиевой лавре. Об этом умысле до той поры, из всех присутствующих при казни, не знал только сам винимый в том Хованский. Царевна Софья в это время (вот какая опять ухмылка русского случая) справляла в монастырских палатах свои именины. Хованский божьим именем умолял дать ему последнее слово. Царевна, не вставая от яств, велела срочно кончить это муторное дело. Не нашлось палача. Стали искать охотника. Нашёлся какой-то стрелец, который за пять рублей взял на себя окаянный грех. Буйная голова Ивана Хованского, упавши с дубового сутунка на мёрзлую землю, обозначила жуткую кровавую точку в конце очередной русской смуты. Это был, конечно, лучший подарок, который сделала к своему двадцать пятому дню рождения царевна Софья. Не стало опасного зарвавшегося смутьяна, пропали некоторые видные до той поры концы тайных дел.

Какую же мораль можно вывести из всего этого собрания ярких и по виду беспорядочных эпизодов. Порядок тут есть, и он полностью совпадает с видами и вожделениями самого сильного духом человека на этом коротком отрезке русского жестокого времени. Своё время царевна Софья кроила по себе и на себя. То, как своевольно обращалась она с историей, может, конечно, вызвать восхищение. Законченность же её личной драмы вызывает в памяти отточенные образцы античных трагедий. Но это и всё. В её правлении нет блеска, возвышающего во времени даже варварскую натуру.

Неужели всякое, даже самое решительное движение русской истории не преследует у нас никакой иной цели, кроме той, чтобы тешить тщеславие и похоть властолюбия. История наша что-то слишком уж часто обретает обидное сходство с отхожим местом, которое всякий новый упорный выскочка всё удобнее приспосабливает для собственной определённой нужды.

Это ещё с Софьи повелось.

А каковы последние дни её! Лишённая всего, она мается в аскетическом пространстве монастырской кельи. А под решетчатым окном с синими лицами висят её бывшие сподвижники с челобитными в окоченевших страшных руках. Они просят у неё того, чего не догадалась она дать, когда у неё было всё, и не может дать теперь, потому что у самой ничего не осталось…

Вот какая ещё замечательная деталь есть в биографии Софьи. Не все начала в отношениях Европы и России положены Петром. Русско-французские литературные связи, например, основаны царевной Софьей. Впрочем, начались эти отношения ещё ранее, со случая курьёзного. Первую завязь на пышном ныне древе культурных отношений России и Франции следует отметить 1657 годом. Тогда сильно заболел царь Алексей Михайлович. Занемог он так, что в русской державе царило уже похоронное настроение. И вот, почти как в сказке, был брошен отчаянный клич на всё царство-государство – кто спасёт царя, тот получит, ну, не полцарства, конечно, но особое царское благоволение и большой куш в придачу. А поскольку напрасная похвальба грозила немилостью, то охотников лечить злую царскую немочь не находилось. Помог случай, о котором, в частности, рассказал в своих записках француз Доарвиль, живший тогда в России. Некая неблагонамеренная жена решила избавиться от своего неудобного в семейном быту мужа. Объявила, что он-то и знает верное средство, как помочь царю и государству, да не хочет, по пакости натуры, явить при царском дворе своё заветное искусство. Незадачливого мужа представили пред ясные монаршие очи. Начатые было отговорки, только усугубили его положение. Тогда он и решился валять отчаянного дурака по русской разудалой присказке – умирать, так с музыкой. Вошёл в гибельную роль. Заставлял царя ходить босиком по росным травам, заправлять кашу голубиной кровью, есть толчёные сорочьи потроха, сидеть в парной в бараньем тулупе. Бог оказался милостив и к столь потрясающему врачу, и к его державному пациенту. Царь выздоровел. Оболганный муж со щедрыми подарками вернулся домой. Что там стало с коварной женой, француз не сообщил. А это, может быть, самое занимательное место во всём том происшествии.

Мольер написал свою знаменитую пьесу «Лекарь по неволе» лет примерно через десять после означенного происшествия. Надо верить, что в ней сохранились отголоски именно этой истории, потому что в Европе о том стало известно аккурат из французских донесений. Выходит, что в мировой литературе это первый случай, когда основой великого создания европейского ума становится сюжет из русской жизни. Правда, он так интерпретирован, что о том невозможно догадаться, не зная некоторых подробностей царского русского быта в семнадцатом веке.

Послабления в режиме теремной жизни привели и к некоторым вовсе неожиданным результатам. У русской женщины проснулась тяга к писательству. Софья Алексеевна Романова должна быть названа первым по времени крупным отечественным литератором, конкретно, драматургом. У меня нет возможности говорить о подлинной величине этих её дарований. Однако ещё в конце девятнадцатого века историк С. Шашков утверждал, что имел доступ к целой «библиотечке её драматических сочинений». Следы этих бесценных для истории русской литературы рукописей мне не удалось отыскать. Возможно, были недостаточно упорными мои разыскания. А они могли бы дать замечательные и вечные результаты. Карамзин держал в руках только одну её рукопись, и вот что писал по этому поводу: «Мы читали в рукописи одну из ея драм и думаем, что царевна могла бы сравняться с лучшими писательницами всех времён, если бы просвещённый вкус управлял ея воображением».

Возможно та рукопись, которую держал в руках Николай Карамзин, и была переводом знаменитой мольеровской пьесы «Лекарь по неволе». Есть сведения, что эту пьесу ставили при дворе царя Фёдора Алексеевича именно в её, Софьином, переложении. Какая-никакая, а в пьесе оставалась память о её и его, царя Фёдора, обожаемом отце. Этот факт мог с особенной силой влиять на творческий порыв первой русской переводчицы гениального француза.

При тщательном изучении истории попадаются часто факты, настолько ничтожные, что их можно было бы отнести к бесполезным. Но и они иногда дают живую картинку ушедшего времени. Вот, например, мелкая деталь, которая даёт представление о том, как трудно, но и весело (правда, в этот раз весёлость вышла жестокой) приобщалась старая Русь к культурному веянию нового времени. Царевна Софья отмечала именины. Значит, дело было 17 сентября, неизвестно, правда, какого года. Подошла она к этому делу вполне ответственно и в собственном духе. Сочинила пьесу по мотивам жития одной из своих любимых святых угодниц. Юная княжна Мария Головина увлечённо лицедеяла на сцене в одной из ролей. Тут же была и Софьина сестра царевна Мария Алексеевна. Неизвестно, лицедеяла ли она тоже или была в числе зрителей. Озорницей оказалась эта царевна Мария Алексеевна. Сунула во время представления за пазуху княжне Головиной большого чёрного таракана. И тут самодеятельная актриса превзошла все возможные пределы естественности в проявлении ужаса и омерзения. Эта-то мизансцена и вызвала самый буйный восторг у публики. На саму же актрису этот случай произвёл настолько неизгладимое впечатление, что она, в конце концов, помешалась. Всюду стали видеться ей чёрные тараканы.

Несколько строк из написанного ею, царевной Софьей, мне найти всё-таки удалось. Вот что присочинила она к гербу своего любимца князя Василия Голицина после известного его дипломатического триумфа, приведшего к заключению Вечного мира с Польшей и возвращению России её исконных древних владений. На гербе том изображён был всадник, лихо устремившийся на поиски, надо думать, славы и чести. И вот как Софья прокомментировала это стремление:

Камо бежиши воин избранный,

Многажды славне честно венчанный?

Трудов сицевых и воинской брани

Вечной ты славы достигша, престани!

Не ты, но образ князя преславнаго,

Во всяких странах, зде начертаннаго,

Отныне будет славно сияти,

Честь Голицыных везде прославляти.

На мой взгляд, сочинение это ничуть не хуже признанных виршей главного краснослова той эпохи Симеона Полоцкого. И даже оды самого Михайлы Ломоносова, написанные «высоким штилем» гораздо позднее, не всегда превосходят эти начальные торжественные перлы русской словесности.

Птенец расправляет крылья

Теперь напомянем о другом дворе – царя Петра Алексеевича и матери его, царицы Натальи Кирилловны, коим образом проводили своё время во всё то правление царевны Софии Алексеевны. И именно, жили по вся лето в Преображенском своим двором, аж до самой зимы, а зимою жили на Москве. А двор их состоял из бояр, которые были их партии: князь Михайло Алегукович Черкаской, князь Иван Борисович Троекуров, князь Михаил Иванович Лыков, родом Урусов, родом Нарышкины, князь Борис Алексеевич Голицын кравчий, родом Стрешневы, да спальники, которые все привязаны по чину своему, и почитай, все молодые люди были первых домов. И царица Наталья Кирилловна, и сын ея ни в какое правление не вступали и жили тем, что давано было от рук царевны Софии Алексеевны. И во время нужды в деньгах ссужали тайно Иоаким патриарх, также Троице-Сергиева монастыря власти и митрополит Ростовский Иона, которой особливое почтение и склонность имел к его царскому величеству Петру Алексеевичу.

Куракин Б.И. Гистория о Петре I и ближних к нему людях. С. 238

Между тем, как старые ревнители хлопотали о просфорах с восьмиконечным крестом, Царевна София заботилась о венцах, цепях, кафтанах и украшениях всякаго рода, – что делал десятилетный Пётр? Пётр только то и делал, что думал о своих военных потехах: в Оружейной мастерской палате сохранилось сведение, что даже накануне царскаго венчания велено было сделать, по его указу, четыре лука с буйволовыми костьми, недомерки, к ним шесть гнёзд северег шафранных, два гнезда товаров, его государевой статьи, да два лука по 14 корков(?) мерных, два лука по 13 корков средних, два лука по 12 корков недомерков, да к ним 20 гнёзд северег простых, стольничей статьи. Великаго Государя указ приказал записать боярин Пётр большой Васильевич Шереметев.

Погодин М.П. Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великаго. С. 69

Силой обстоятельств он [Пётр] слишком рано предоставлен был самому себе, с десяти лет перешёл из учебной комнаты прямо на задворки.

Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М. Т. IV. С. 265

Во время правления Софьи Пётр продолжал проживать с матерью в Преображенском селе. Его воспитание было совершенно заброшено. Учителя, Никиту Моисеевича Зотова, от него удалили; другого ему не дали; он проводил время в потехах, окружённый ровесниками, без всяких дельных занятий: такая жизнь, конечно, испортила бы и изуродовала всякую другую натуру, менее даровитую. На Петра она положила только тот отпечаток, что он, как сам после сознавался, не получил в отроческих летах тех сведений, которые необходимы для прочного образования. Через это небрежение Петру приходилось учиться многому уже в зрелом возрасте. Сверх того проведённое таким образом отрочество лишило его той выдержки характера в обращении с людьми, которая составляет признак образованного человека. Пётр с отроческих лет усвоил грубые привычки окружавшего его общества, крайнюю несдержанность, безобразный разгул.

Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях… С. 506

…Молодой царь выгнан был грустию и скукою из дворца и выбежал на улицу, где в потехах, столько соответствовавших его натуре, он расправил свои силы и получил те дружинные привычки, которые так соответствовали его деятельности, его историческому значению. Но дружинная жизнь, если, с одной стороны; предполагает сильную деятельность, подвиги, то, с другой, предполагает весёлую, разгульную жизнь, опять соответствующую природе людей, способных к дружинной жизни. Так жилось в старой Руси, где князь, прежде всего, был вождём дружины; поработать и потом сесть пить с дружиною – таков был день старого русского князя, который не мог принять магометанства, потому что «Руси есть веселие пити». Следовательно, нечему удивляться, если и новая дружина петровская не разнилась в этом отношении от старых дружин. Но здесь мы должны припомнить ещё и другие условия, которые нам объяснят дело во всех подробностях. Припомним, что для Петровых деда, отца и брата, кроме их природы, недоступный, окружённый священным величием и страхом дворец служил тем же, чем терем для древней русской женщины, – охранял нравственную чистоту, хотя мы знаем, что более живой по природе царь Алексей Михайлович любил иногда попировать, напоить бояр и духовника. Младший сын его, с пылкою, страстною природою, выбежал из дворца на улицу, а мы видели, как грязна была русская улица в конце XVII века; справимся с известиями о господствовавших пороках тогдашнего общества, и нам объяснятся привычки Петра, которые так нам в нём не нравятся.

Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. Т. XVI. С. 238

Известно, что по смерти старшего сводного брата Феодора, было прежде общее управление со вторым сводным братом его Иваном, и что царевна София, родная сестра Ивана, по особой любви к сему последнему и по своему непомерному желанию правительствовать, изыскивала всевозможные на свете средства к тому, чтобы совсем извести сводного брата своего, нынешнего царя Петра, или, по крайней мере, устроить дело так, чтобы тем или другим образом можно было устранить его от наследования престола.

Записки Вебера // Русский архив. № 6. 1872. Стлб. 1099

…Беспокоил её точию Пётр, котораго пылкая природа и дарования и в сих уже годах видны были; но как был он ещё десятилетний отрок, то и мнила или погрузить его в пороки, и, сделавши развращённым, отвратить от него сердца всех, и при помощи тех же Стрельцов исключить от правления; а буде того не удастся ей, то лишить его и жизни.

Голиков И.И. Историческое изображение жизни и всех дел славнаго женевца Ф.Я. Лефорта. М., 1800. С. 28

…Она полагала, что нет иного лучшего пути, как лишить юного царя Петра хорошего воспитания и оставить его расти в дикости, среди общества молодых, грубых людей, в надежде, что по неблаговидному образу жизни своей, он, без сомнения, сделается со временем ненавистным народу, и что его выдающийся великий дух и разум померкнут вследствие разврата и знакомства со всеми возможными пороками, и, следовательно, сделают его неспособным к правлению и предприятию великих дел.

Записки Вебера // Русский архив. № 6. 1872. Стлб. 1099

K нещастию Принцов они почти всегда окружаются людьми, имеющими пользу свою в том, чтобы ласкать их слабостям. София умножила ещё сии опасности в разсуждении младаго Государя. Она, ведая склонность Его от самаго детства заниматься с детьми в экзерцициях воинских по тогдашнему военному уставу, и относя то единственно к резвости и забавам детским, употребила всё своё старание и хитрости, определить к сей забаве его, под видом угождения ему, детей Сокольничих и других низких родов, но видных собою, без воспитания, избалованных и развращённых, и как выше сказано, чрез них погрузить, его в пороки. Средство сие казалось ей надежнейшим к истреблению в нём семян добродетели, воспитания и бодрственности, и, следовательно, к соделанию его неспособным к царствованию, и к удержанию навсегда в руках своих скипетра, похищеннаго ею.

Голиков И.И. Историческое изображение жизни Ф.Я. Лефорта. С. 29

Но Бог милостив. Преображенское сделается для даровитаго мальчика наилучшею школою, где он, на просторе, среди полей и рощей, вдали от придворнаго тунеядства, праздношатания, безпечности и закоснелых обычаев, выучится, разовьётся, познакомится с людьми, с нуждою и приготовится на царственное делание, по-своему, как на святой Руси никто прежде не думал, не гадал, и как во сне никому присниться никогда не могло. Птенец здесь оперится, заматереет, расправит крылья, и из Преображенскаго гнезда вылетит орлом на всю святую Русь.

Полевой М.П. Рождение и детство Петра Великаго до четырехлетняго возраста. Русский архив. 1872. Стлб. 2045–2061

Нечто из личной жизни царевны Софьи

По вступлении в правление, царевна Софья для своих плезиров, завела певчих из поляков, из черкас, также и сёстры ея по комнатам, как царевны: Екатерина, Марфа и другия, между которыми певчими избирали своих голантов и оных набогащали, которые явно от всех признаны были.

Куракин Б.И. Гистория о Петре I и ближних к нему людях. С. 240

Деятельная, предприимчивая, она соединяла с грациею и прелестями телесной красоты ум, способный к совершению великих дел, и честолюбие, которое преодолевало все препятствия к предположенной цели. Она управляла государственными делами с замечательной мудростью, и лица, знакомые с делами политическими, восхваляют ея управление. Она не только одарена была способностями правительственными, но любила литературу, которая почти неизвестна была в России, и сама занималась ею.

Левек. Русская история. Т IV. С. 166

Царевна Софья, с благородными и знатными девицами и мущинами, принимала живейшее участие в театральных представлениях. Она даже играла на нём, между прочими комедиями, переведённую ею самою с Французскаго: «Врач противу воли», соч. Мольера, и трагедию своего сочинения «Екатерина».

Терещенко А. Опыт обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России. Ч. 1. СПб. 1837. С. 120

Мы читали в рукописи одну из ея драм и думаем, что царевна могла бы сравняться с лучшими писательницами всех времён, если бы просвещённый вкус управлял ея воображением.

Карамзин Н. Пантеон русских авторов. Сочинения Николая Карамзина. 1820. Т. VII. С. 293

Полагают, что царевна и сама сочиняла стихи: достоверно, по крайней мере, что первые шаги её вне стези обыкновенных женщин того времени, имели литературное направление; казалось, она должна была стать Меценатом рождавшагося в России просвещения…

Щебальский П. Правление царевны Софьи. М., 1856. С. 11

Эта царевна сама писала трагедии и комедии, и после ея смерти осталась библиотечка драматических сочинений.

Шашков С.С. История русской женщины. Издание второе, исправленное и дополненное. С.-Петербург. 1879. С. 188

Вообще о театральных представлениях, бывших в комнатах Софьи и пиесах, ею сочинённых, почти нет никаких известий. Вот почему для нас важно и устное предание, сохранившееся в роде Головиных. Вот как передаёт это предание П. Казанский в описании села Новоспасскаго (Москва. 1847. Стр. 93–95). «Однажды, 17 сентября (как мы помним, в этот день отмечались именины царевны Софьи. – Е.Г.) Мария Васильевна Головина, бывшая ещё княжною, вместе с своей матерью, комнатною боярынею, княгинею Мещерскою, приехала во дворец поздравить царевну с днём её ангела. В это время в тереме царевны происходило представление «Обручение святыя Екатерины», которое, как говорят, сочинила сама царевна. Княжна Мария Васильевна, по молодости лет, лицедеяла одну из прислужниц Премудрой девы, озарившейся светом христианского богопознания. Во время представления царевна Мария Алексеевна, бывшая с ней почти одних лет, положила ей за манишку большого чёрнаго таракана, которого она до того испугалась, что во всю свою жизнь имела к ним сильное и непреодолимое отвращение, и даже под старость, лишившись умственных способностей, главным образом помешалась на чёрных тараканах: она их везде видела безпрестанно ползающими… Любопытно, что родной племянник М.В. Головиной, страдалицы за таракана, князь Иван Михайлович Мещерский, духовною грамотою от 7-го января 1718 года отказал большую часть своего громадного имения той самой царевне Марье Алексеевне, которая стала виновницей происшествия с тараканами, и сделал её душеприказчицею своего завещания ровно за месяц до арестования её по делу царевича Алексея Петровича.