Русская правда

– Нельзя ей так, узнают…

– Точно нельзя, не может здесь быть никакой юницы… Сейчас, сейчас…

Он опять ушёл в избу, вскоре вернулся, неся овечьи ножницы и какое-то тряпьё. Искра и охнуть не успела, как он отрезал её косу, подравнял волосы в кружок, сунул ей в руки одёжку, кивнул на дверь, иди, мол, переодевайся… Когда она вышла на улицу, все увидели худенького парнишку в серых штанах и холщовой рубахе, с тонким плетёным пояском из разноцветных нитей. Искра наклонилась к кадке с водой, вгляделась в своё отражение и тихо заплакала. Мальчик подошёл, взял за руку и твёрдо сказал:

– Он приедет, жди!

– Скоро обещался-то? – спросил старик.

– Сказал, несколько седмиц, до ревуна, – вытирая слёзы, ответила девушка.

Утром следующего дня на высокое крыльцо избы в Рачевском посаде вышел вчерашний немолодой слых. Рядом с ним стоял гонец с дубинкой в руке и рожком98, висящим на шее. Одет он был легко, по погоде, за плечами котомка, в скатке99 плащ, странным было только наличие в такой тёплый летний день лёгкой шапки из тонкого сукна, из-под которой кое-где выбивались чёрные остья обгоревших волос. Ждали коня.

В Смоленске вдоль Славутича шёл, как и в Киеве, Подол. Вал города прижимался в центре близко к реке, Подол разделялся на два Крыла: на восход солнца шло Восточное Крыло, а на заход – Западное100. Сам город напоминал большую птицу, расправившую крылья для полёта, где телом был детинец, крыльями Подол, а хвост раскинулся за рекой шумным торжищем101. Изба стояла на берегу реки Рачи102, двор был огорожен высоким тыном103 с крепкими воротами, которые изнутри запирались на огромный, во всю длину, засов. Во дворе стояли сараи, конюшни, в дальнем углу, ближе к реке, виднелись баня и погреб. За домом можно было разглядеть пару изб поменьше. Каменец посмотрел в сторону этих изб, Богша, прочитав вопрос в его взгляде, пояснил:

– Одна изба для тайных дел приспособлена, а в другой слыхи живут, их ведь где попало не поселишь…

– Далеко от пристани забрался, поприща два будет, а то и более…

– Зато здесь тихо, народу мало, а на самой Смядыни Будай со своими слыхами, нам такие соседи без надобности… Это они здесь власть, а мы отай живём. Нас, когда из Царьграда вернулись, князь Владимир по разным городам разослал, чтобы глаза не мозолили, спасибо, живыми… Меня и Угоняя отправил в Смоленск к князю Станиславу. Угоняй был чуть жив, весь пораненный, я его сначала знахарю отдал, а когда тот на ноги поставил, определил в Садки, на другой берег реки, в охотничью избу. Работа нетрудная, на природе, еда, крыша над головой, покой… Он не так и стар, как немощен. Ему вёсен около полста будет, просто изношено всё тело трудами нашей службы. Да и лекарь там всё лето травы да коренья собирает, приглядывает за ним…

– Уж не тот ли лекарь, что мне вчера голову да руки какой-то жёлтой грязью измазал?

– Не грязью, а мазью, а знахарь он отменный, сказал, что пока до Новгорода доберёшься, ожоги сойдут и мазь смоется, только пятна красные останутся да волосы быстро не вырастут. Но на это нужно время.

– Как вы с Будаем-то, поладили?

– А что нам ладить? Будай – слых смоленский, он у князя Станислава служит, знает, видно, что я не только купец, но князь с Ярославом враждовать не хочет… ни с кем не хочет ссориться…

– Такой миролюбец?

– Нет, просто молодой ещё, Смоленск-то он в удел получил ещё малым отроком, ему и десяти вёсен не было. Всем заправлял воевода, назначенный князем Владимиром, да посадские мужи. А князь подрос и большой охоты к делам правления не имел, да и к ратным тоже.

– А к чему ж у него охота?

– Любит строить, город вон какой возвёл! Детинец, улицы, мостовые, всё чисто, широко, удобно… Книги любит, сам грамотен, детей учит, да не только своих, и боярских. Писцы у него в отдельной палате сидят, в светлой, с окнами… Ловитву любит, пиры… Он не глуп и не зол, просто как-то не силён, хороший человек, а для княжения мощи в нём мало, вот он и сидит тихонько. Жил себе мирно, делал, что отец приказывал, теперь: кто князь, тот будет и указ…

– А кто же будет князем?

– То пока неведомо, но наш Станислав тут в стороне. Владимир хотел Бориса, но у Святополка и Ярослава может быть другое мнение.

Подвели коня, Каменец поклонился Богше, поблагодарил за помощь, вскочил в седло, два дюжих молодца отодвинули засов, отворили ворота…

Смерть в Новгороде. В лето 6523, месяц жнивень.

(Август 1015 года)

Наш гонец скакал быстро. Конь, приученный к гоньбе, шёл ровно, дорогу выбирал сам. Ехали через леса, обходили болота, переплывали мелкие реки, на всех крупных были известны броды, на каждом становище седок показывал свой знак, брал коня из повоза104, мчался дальше. Да и знака княжеского не нужно было: дубинка да рожок указывали на гонца. Ел в седле, коня менял два раза за день. К концу второго дня пути уже в сумерках подъехал к становищу, бросил вышедшему отроку поводья, вошёл в избу. Полутёмное помещение освещалось несколькими толстыми свечами. Спросил еды и квасу, сел за большой длинный стол, там уже ели двое, разговорились, оказалось, тоже гонцы, только встречные, из Новгорода: один новгородский с грамотой от Константина в Муром, другой киевский, скакал от княжны Предславы к её брату Ярославу в Новгород, полторы седмицы провёл в седле, день отдохнул, получил ответ, теперь назад, к княжне.

– Что за весть важная такая? – деланно удивился Каменец.

– Что за весть, мне неведомо, грамоте я не обучен, а если бы и знал, как прочтёшь: сам знаешь, пергамент в трубочку скатан, в чехол зашит, княжеской печатью запечатан, – он вытащил из-под рубашки холщовый мешочек на толстом шнурке, тряхнул им и быстро спрятал обратно. Другой гонец потряс калитой105, но футляр не достал. – А что за весть, и так ясно, старый князь преставился, а Святополк в порубе у него сидит, вот княжна и пишет Ярославу, отец, мол, умер… Я так разумею…

– Умер князь Владимир? – Каменец изобразил такое горестное удивление, что поверил бы даже самый недоверчивый.

– Да, – заторопился гонец из Киева, понизив голос, хотя в избе никого больше не было, – говорят, отравили; боярин Борислав и Сом всех на ноги подняли, во все стороны слыхов отправили, по всем путям, да не поодиночке, а дружинников с ними отрядили, вроде и приметы есть… Я с одним отрядом в первый день скакал из Киева, но они назавтра отстали. Быстрее гонца только стрела! – самодовольно добавил он.

– Спасибо тебе, друже, за новость, – тревожно подумал Каменец, а вслух спросил другого гонца, – а почему этой дорогой в Муром? Это у тебя получится на Торопец106,Ржеву, Володимер107, а короче было бы через Торжок да Тверь?

– Короче-то да, да не всё короткое близко, здесь лесов больше, да лугов, да места известные, а там пока все болота объедешь, да через речки переберёшься; больше потеряешь, чем выиграешь, вот завтра и разъедемся: я на Тверь да в Муром, а он на Смоленск, да в Киев, – кивнул гонец на товарища.

Поели, прошли через другую дверь в малую совсем тёмную избу без окон, где вдоль стен были полати в два яруса, на которых лежали сенники, набитые душистым сеном. Укрылись плащами, завалились спать. Каменец поднялся ещё до рассвета, он привык отдыхать помалу, несколько часов сна ему хватало. Хозяйка затапливала печь, он взял две репки, краюху вчерашнего хлеба, выпросил щепоть соли, налил в горлатку квасу, вскочил на коня и ускакал: умыться и поесть можно и возле какого-нибудь ручья. Некогда задерживаться, да и опасно…

Несколько дней спустя возле ворот Словенского конца в Новгороде произошло незначительное событие, достойное разве что разговора баб у колодца. Неподалёку от въезда в город сидел грязный босой старик с протянутой рукой. К воротам подъезжала простая телега, нагруженная сеном. Конь вдруг вздыбился, рванул резко в сторону, угол повозки задел нищего, одетого в рубище108. Старик упал, охая и стеная. Хозяин телеги – здоровый босой мужик – подскочил к нему, помог подняться, оправдываясь и обвиняя во всём непонятно почему взбесившуюся лошадь. Нищий еле стоял на ногах. Колени его тряслись, ноги подгибались… Сползая на землю в руках мужика, он всё бормотал, что ему бы в город… Руки старика были грязными, шапка, совсем неуместная по летней жаре, ветхой. Возчик, опасаясь неприятностей (а ну, как умрёт здесь, или стража спросит, в чём дело) легко подсадил худенького деда на воз, быстро проехал через ворота, от греха подальше… В воротах нищий приоткрыл один глаз и заметил сверху нескольких мужиков, стоящих у въезда, о чем-то толковавших со стражником, постреливая глазами по сторонам… Проехав с полверсты, мужик остановил телегу, но на возу, к его крайнему изумлению, никого не было. Удивлённо пожав плечами, он поехал по своим делам и забыл о странном старике.

Часом позже Князь Господина Великого Новгорода Ярослав Владимирович вышел из трапезной палаты и направился в избу, где работали писцы. Княжеский дворец, деревянный, в три жилья с теремом Ярослав построил недавно. Это были настоящие палаты, с полом, потолками и даже окнами. Первое на Руси стекло делали в Киеве, отец держал заморского мастера с нашими подмастерьями, чтобы делали бусы, браслеты для его жён и наложниц, да для продажи. Ярослав заказал им пластин для окон. Они получились с ладошку, да мастера сладили раму с круглыми отверстиями, два-три десятка таких ладошек – и вот тебе большое окно! А сколько сразу света! У него в каждой палате были окна, да не по одному! Он любил свет! Залезут, как кроты, в свои тёмные избы и ютятся там всю зиму. Он любил простор, размах! Но больше всего он любил власть! Поэтому и не стал жить в Рюриковом городище, как прежние князья, как отец, а приказал выстроить себе хоромы на Торговой стороне Новгорода, в Словенском конце рядом с Торжищем. Отстроились быстро, народ из дерева веками строит, избу в три дня ставят. Лес брал у купцов готовый, пятилетний, на корню109! Зато какие хоромы получились! Только сени тёмные, но в сенях да переходах окон не сделаешь!

Так вот, шёл князь в писчую избу, а сзади, как всегда, два гридня для охраны. Он ходил медленно, неторопливо, чтобы скрыть лёгкую хромоту, оставшуюся с детства. Вдруг в полутёмном переходе гридень мягко заступил ему дорогу и сказал негромко, но твёрдо:

– Поговорим, княже… Не бойсь, не трону, не для того пришёл. Я твой приказ сполнил, твоя очередь… Обещался ты, что отпустишь семью мою из холопов, я всё сделал, гонец уже привёз весть, мне о том ведомо…

– Что же ты, как тать, в темноте, пришёл бы по-людски, моё слово княжеское нерушимое, – проговорил Ярослав с некоторым облегчением, но, крутя головой, пытался высмотреть, куда подевался второй гридень.

– На ларе он лежит, в сенях, не серчай на него, княже, он против моего умения просто кутёнок110; и на меня не серчай, я только жить хочу, а тебе вреда никакого не будет, если слово своё сдержишь. А свидетели нам с тобой ни к чему.

Князь попробовал дёрнуться в сторону, но что-то твёрдое и острое упёрлось под рёбра.

– Не нужно, княже, если отказываешься от своего слова, сейчас скажи, я уйду, ты мне без надобности, и так на мне греха хватает…

– Нет, нет… – заторопился Ярослав. – Я всё выполню, как ты мог подумать?..

– Мог, княже, мог… И писак отошли на часик…

Они дошли рядом до конца перехода и вошли в небольшую избу, где за длинным столом, заваленным пергаментными листами, сидело несколько писцов. Все встали, поклонились, князь подошёл к старику, писавшему стоя в углу за высоким чуть наклонным столом, отослал остальных, начал диктовать грамоту:

– Моя воля… освободить холопа… со чады и домочадцы… княжеское слово нерушимое… Да ещё ска́рбнику111 грамотцу малую, чтоб куны112 выдал… Кому куны-то? Пиши: подателю сего… Да пергамент не трать, это на бересте начерта́й…

Писец закончил, посыпал грамоту песком, подал князю с куском бересты, тот взял из ящичка сначала вислую печать113, потом подумал, выбрал большую, стоящую на отдельной подставке, ещё с трезубцем Рюрика, макнул в краску, поставил оттиски. Подошёл к гридню, стряхнул песок прямо ему на ноги, протянул грамоты.

– Прости, княже, что так, спасибо тебе, мы в расчёте, больше ты меня не увидишь…

Гридень в шапке («Почему в шапке-то летом?» – совсем некстати подумал писец) быстро выскользнул за дверь и запер её снаружи на засов. Через час вернулись другие писцы, отперли избу, сильно удивлённые… Князь, как ни в чём ни бывало, беседовал с писцом, сидя на лавке под окном, затем встал и вышел непривычно быстро, сильно хромая. Что-что, а держать лицо Ярослав умел! Старый писец сразу приступил к работе, так и не сказав им ни слова… А князь уже сидел в малой палате, раздавая приказания. Сюда притащили из сеней второго гридня, он лежал, как полено, ещё с час, потом встал, как ни в чём ни бывало, но ничего не помнил… Скоро пришёл воевода, стали прибегать гридни с докладами:

– Скарбник выдал две мошны, как было приказано в грамотке твоей, одну агарянскими дирхемами114, другую нашими гривнами, только пришёл за ними не гридень, а гость115…

– Отрок из младшей дружины прибежал к холопу твоему Щуке, отдал грамоту, что ему дал твой гридень в шапке, и мошну с гривнами, велел собираться всем и уезжать; тот до сих пор сидит на лавке кулём, словно в оторопи, боится твоего гнева и не может поверить…

– Он что, грамоте княжеской не верит? – князь изобразил сильное удивление даже с налётом гнева. – Ну, так скажите ему, пусть едет, слово княжеское нерушимо! Да проследить тихо, куда поедет, да не придёт ли к нему кто…

– Понял, княже, всё исполню, только шибко он умный…

– Он, значит, умный, а все мы скудоу́мы116… Что ещё сделано?

Вперёд вышел Константин117, помощник старого посадника новгородского:

– На всех воротах из города стоят наши дружинники, они его в лицо помнят, узнают… В Софийской стороне118 тоже, всюду дозоры, на всех концах, и в Словенском, и в Неревском, и на Торге… Птица не пролетит мимо них…

– Не совсем ты понимаешь, кого ищем… А как же эта птица в город залетела? Вот ещё что сделай, – и князь стал что-то говорить Константину шёпотом, тот только кивал… Сделаем, мол…

Поздним, тихим и тёплым вечером того же дня недалеко от торга в лёгких кисейных сумерках, наползавших с Волхова, раздался истошный бабий крик:

– Пожар, горим, спасайте! Помогите, люди добрые, сгорим все!

Но просить об этом добрых людей было излишне, огонь уже заметили прохожие, а для деревянного города – это был главный враг. Возле каждого дома стояла большая кадь с дождевой водой. Все похватали вёдра, которые вынесли соседи, стали набирать в них воду и тащить во двор, где уже вовсю занималось зарево. Горела небольшая ухо́жа119 в дальнем углу двора. Деревянное, с камышовой крышей, да ещё с остатками прошлогодней соломы, строение полыхало, освещая уже весь двор. Мужики выливали на себя ведро воды, затем хватали второе, лили на пламя, отскакивали, им подносили ещё ведро… Так они метались со стороны, ближней к дому, кто-то обливал стену избы, чтобы намокла и не загорелась, кто-то пытался поскорее обрушить крышу ухожи, зацепив багром. Она рухнула внутрь, искры взлетели в темнеющее небо красным тревожным фонтаном… Зевак во двор набилось больше, чем помощников; ещё больше набралось на окрестных улицах, все обсуждали событие тревожно и радостно: огонь пошёл на убыль…

Вдруг хозяйка дома опять всполошилась и заголосила:

– Сгорел, сгорел, сердешный, совсем же сгорел…

Сквозь рыдания и сбивчивые объяснения удалось узнать, что днём попросился отдохнуть худой измученный странник, весь пыльный, капшу́к120 на ём грязный, рваный, ну такой убогий, жалость берёт. Поел, попросил вздремнуть, ну, и пустила в ухо́жке полежать в холодке, как отказать странному человеку, да и забыла уж про него… Видно, совсем сгорел.

– Ну, теперь до завтрева в эти уголья не сунешься, – авторитетно заявил кто-то из толпы.

Но уже через час пришли дружинники с баграми и начали растаскивать догорающие брёвна и что-то среди них искать. Вскорости в той же малой палате на дворище Ярослава Константин докладывал князю о результатах розыска:

– Дознались мы, что не из милосердия приютила она странника. Заплатил он ей той куной, что у твоего скарбника купец получил, а пожар, похоже, случился снаружи. Там, правда, натоптали, как стадо овец, но видно, что неподалёку челядь жгла костёр, тренога опрокинута и котёл большой, воду кипятили, да отошли, а огонь побежал по соломке, что натряслась на дорожку, как её скоту носили, да и зажёг ухо́жу-то. А много ей нужно, одна искра, всё сухое… Хорошо, изба не загорелась, ветра не было, а то полыхнуло бы на весь конец Словенский! Но когда разгребли мы брёвна, лежал под ними человек, всё сгорело: одёжа, волосы, даже мясо, но под животом нашли вот что…

Князь представил, как гридни раскапывали то, что под животом обгоревшего человека, и его замутило. Константин развернул грязную тряпицу, и Ярослав увидел кусок почти сгоревшей толстой кожи с тесёмкой и несколько оплавленных дирхемов…

– Больше ничего, кроме костей, не осталось. Но это от той мошны, что выдали гридню сегодня. Одну-то, с гривнами, он отцу передал, а дирхемы, значит, себе забрал, под ним и нашли, знать, к хазарам собрался в Булгар или в Царьград, он там долго служил, всё знает… Только сторожа от всех ворот доносит, что не входил в город такой странник. Ни вчера, ни сегодня. Так что, он это сгорел. Не повезло…

– Хоть бы так, хоть бы так… Только этот человек на везение не рассчитывает, он его сам делает… Стражу с ворот не снимать…

Совсем к ночи к воротам Славенского конца, что на Торговой стороне, подъехали несколько вонючих телег. На каждой стояла огромная бочка с нечистотами, набранными за день, и лежал здоровый черпак. Это выезжали отхо́дники121, вывозя за город людское «добро». На третьей телеге сидел молодой парень с завязанной щекой. Огромная повязка скрывала половину головы. Он раскачивался всем корпусом и жалобно мычал, обхватив голову руками. На вопрос стражника старший ответил, что мается зубами парень. Что такое зубная боль, почти каждый знал на своей шкуре. К парню отнеслись сочувственно: дали пару советов, вспомнили свой опыт… Отходники выехали за ворота, растворились в темноте… Возле дороги рос огромный раскидистый вяз. Когда телеги поравнялись с ним, с нижней толстой ветки спрыгнул парень, подошёл к третьей, забрал у возницы повязку, натянул себе на голову и щёку, получил от него куну.

– Менял бы ты занятие, братуха, больно уж духмяное122 дело у тебя, никто замуж не выйдет.

– У меня от невест отбою нет, нам знаешь, сколько платят? Любую семью прокормлю, а куны не воняют, да и приехал домой, вымылся в бане, одежонку сменил, и чист. Ремесла я никакого не знаю, да и работать не люблю, а здесь не тяжело, опять-таки на свежем воздухе, – он громко засмеялся, его товарищи подхватили, так и укатили во тьму, хохоча, грохоча и воняя.

Всю ночь Каменец уходил в темноте, по чутью, к утру вышел к становищу, показал знак княжий, привычно выпросил у бабы краюху, пару репок, вскочил в седло и помчался прямиком на Смоленск.

Смоленск. Монастырь. В лето 6523, месяц жнивень, 15 числа.

(15 августа 1015 года)

На завалинке ловчей избы в Садках на тёплом камышовом мате сидели двое: босой старик с седыми вислыми усами и высокий худой отрок. На пне стояли горшок с холодным взваром, миса с медовыми сотами и деревянное блюдо с ломтями ржаного хлеба. Трапезничали молча, степенно.

– Хорошо ты мне помогла… помог сегодня, – сбился старик, – быстро управились, просить я тебя хочу, как вернётся Каменец, вы уйдёте отсюда, заберите мальчонку. Здесь он никому, кроме меня, не нужен, а я не успею его вырастить, он мал больно, а я немощен. Хороший мале́ц, пропадёт ведь…

Он просительно заглянул Искре в глаза. Она покачала головой:

– Ничего я, дядько, не знаю, когда вернётся, вернётся ли, куда пойдём… Хороший мальчишка, странный немного, но хороший. Я бы его забрала, забрал…но куда? Мы оба в бегах, да и не решаю я ничего. На нашей войне я идущая следом. Ты же сам знаешь: двух главных не бывает… Но я поговорю, когда вернётся. Боюсь только, пропадёт он с нами…

– И ничего не пропаду, я помогать вам буду, – выскочил из-за угла избы Найдён, подошёл, смущённый тем, что подслушивал, уселся возле Искры. Она вынула из сумочки на поясе гребень и стала разбирать его непослушные буйные кудри.

– Дядько Угоняй, а где вы с Богшей служили? Расскажите!

– Что рассказывать! Повоевали мы! В Царьграде, слышь, правил тогда император Василий второй, сам он из армянского рода, а мать его была дочерью бедного владельца таверны. Видел я того императора не раз, а слышал о нём ещё больше. Был он суров и мрачен, настоящий воин, слышь, как наш князь Святослав, отец Владимира. Любил свою дружину да походы. Жены и детей у него не было вовсе, боевые товарищи были его семьёй. Роскоши не любил, придворных тоже. Однажды, слышь, взбунтовались против него сразу два Варды: Варда Фока – наместник фемы123 Антиохия – доблестный военачальник и Варда Склир, тоже армянин и добрый воин. Они всё за власть боролись. Сначала Фока победил Склира, заточил его, а потом сам решил стать императором и пошёл на Царьград, тут уж Василий испугался, выпустил Склира против Фоки, а сам послал гонцов к нашему князю Владимиру, дескать, бери в жёны мою сестру Анну, а мне пришли войско.

Давно это было, слышь, больше двух десятков лет тому, я совсем молодой был, здоровый, несколько часов мог двумя мечами махать и не уставал, против меня ни двое, ни трое не выдерживали… Ну вот, прибыли мы в Трапезунт124, почти шесть тысяч воев и пошли против Фоки. Он был умный, хитрый, опытный воин, но и мы не лыком шиты, разбили его, взяли в плен. Император его не убил, слышь, а отправил в изгнание в монастырь, а мы разместились в самом Царьграде, при церкви святой Мамы125.

В город с оружием выходить не разрешалось, да на что нам оружие? Мы люди мирные, тихие, так, походить, слышь, посмотреть. Бывало, задирали нас агаряне или евреи, так иудею достаточно было только кулак показать, его уже и нет рядом, а магометанину случалось и врезать, сильно себя высоко ставят. А кулак у меня был почти пудовый126, я им в молодости и зубра и тура валил. У нас много таких воинов было. Вот мы пойдём по городу человек с десяток, зачем нам оружие? А возле святой Мамы мы как дома: еда, жильё, мыльни бесплатные, слышь, чем не жизнь?

Только этот Фока, слышь, ещё два раза войско собирал и на Василия ходил, всё в императоры рвался. И чего им не живётся спокойно? Знатные, богатые, храбрые! Все хотят быть императорами! А тех императоров и травят, и убивают, и бунтуют против них все, кому не лень! Ну, надоел нам, слышь, этот Фока, вот Богша меня и послал к нему в стан. Ну я там повоевал вместе с ними немного, говорить я могу и по-гречески и по-армянски, сначала наёмником, потом за своего приняли, скоро совсем возле Фоки оказался… А потом кто-то, слышь, отравил Фоку, – Угоняй хитро скосил глаза и покаянно развёл руками, мол, что поделаешь, приказали, и отравил, я человек подневольный, – ну войско всё его и разбежалось, а я к своим вернулся. И по сю пору правит Василий в Византии. Гости царьградские баяли127, что ходил прошлым летом воевать с болгарами, победил их, взял в полон аж пятнадцать тысяч воинов, приказал всем выколоть глаза, оставив на каждую сотню одного поводыря! Вот какой он, слышь, император! Его теперь зовут болгаробойцем! – Старик помотал головой, но было непонятно, восхищён он или возмущён.

– Так это тогда вас ранило? – спросила Искра.

– Нет, после того, как Фоку отравили, Склир сам помирился с императором Василием и уехал в свои земли. Он был достойный воин, мог целые армии увлечь за собой, ел с простыми воями из одного котла, спал с ними в походах, а не в царском шатре, все его любили. Это ведь он в молодости победил армию нашего князя Святослава, когда тот задумал повторить подвиг Олега и взять Царьград128. Но в наши года Склир был уже стар, начал слепнуть, отошёл от дел воинских, а вскоре и умер. Сам, слышь, умер, – добавил зачем-то старик и помотал головой, мы тут, дескать, ни при чём.

– А вы-то что? – поторопила его Искра.

– А что мы? Нанимались на службу к императору годов на десять-пятнадцать , а потом или уезжали домой с караваном купеческим или оставались там, на подворье, работать, это кому ехать было некуда: ни земли, ни дома… Мы с Богшей больше десятка годов там пробыли, уже на Русь собирались, да было нам последнее задание… Вот там я, слышь, и потерял здоровье. С тех пор уж годов как пятнадцать минуло. Взял нас Василий второй в охрану посольства. А ехал он в далёкую Иберию, в страны Картли и царство абазгов Апсны129, что на берегу Скифского моря130. Их князь Баграт второй объединил абазгов и картлийцев в Абхазское царство, нарёк себя царём. У него была своя корона, и даже монету чеканили с его портретом, так это бы всё ладно, но он стал звать Армению выступить против Царьграда. Василий, слышь, не мог того допустить. Их нужно было устрашить и задобрить разом. Ну, поехали… Нас пышно встретили у горы Хаватчин. Пока переговоры, торжества… Ну и пиры, я тебе скажу! У нас умеют, но там! Сколько пьют! И какие вина! Наши меды рядом не стояли! Ну, договорились обо всём, Гургена объявили магистром, а сына его Баграта куропалатом131. Нам уже уезжать, а тут драка…