Русская правда

Это Умила надоумила забрать Владимира, когда княгиня посетовала на внуков Ярополка да Олега: растут при матери, чужие, обычая не нашего; сын Святослав в бесконечных походах, ему дела княжеские чужды.

– А ведь есть ещё княжич! – И когда Ольга вскинулась недовольно, мягко добавила, – Малуша не холопка, роду знатного, князя Малка дочь, а что не жена, так христиане всё равно не признают нашего обряда. А любовь у них была, я же здесь, при муже, на вашем дворе жила, всё видела. Не хотел он своей жены угорской, не люба она ему была, надменная да коварная оказалась, а когда Малушу видел, словно светился весь изнутри и таял, сокол наш, как свечка восковая. Да и она его любила, сердечная! Знала ведь, что гнев твой будет так же велик, как сама ты велика, матушка! Любовь то была, настоящая! Не гневайся, матушка, зря ты его женила против воли… Вот он дома-то и не бывает… Эх, сейчас бы привезти их сюда, да вырастить княжича по-нашему…

– И речи о том впредь не заводи! – отрезала великая княгиня.

Но мысль запала ей в голову, прилегла там, как зёрнышко в хорошей почве, пустила корешок и вскоре проросла. О Малке и слышать не хотела, она обманула её доверие, должна быть наказана. Малушу княгиня любила, как дочь, и была потрясена её поступком, который сочла предательством. Отай прижить дитя от княжича! Дело немыслимое! А вот о внуке стала задумываться всерьёз.

Однажды к зиме, перед самыми родами, завела Умила разговор о христианской вере. Ольга уж восемь лет как крестилась, ездила в Царьград с посольством, разговаривала с патриархом! Часто рассказывала она об этом путешествии, ходила в церковь св. Ильи, что построили царьградские купцы на Подоле. Там служили старенький немощный отец Михаил, да священник Григорий, ему было немногим за сорок. Он знал Ольгу в молодости, ещё не княгиней, участвовал в её крещении, часто приходил во дворец, беседовали о вере. И вот как-то Умила стала перед ними, поддерживая свой необъятный живот, и сказала просто и торжественно: «Хочу креститься!» Обряд совершали в Ильинской церкви. Всё было скромно, тихо, но как-то по-особому благостно.

– Словно ангелы в церкви летали, – сказал потом отец Михаил. Через несколько седмиц43 Умила разрешилась от бремени сразу двумя младенцами. Назвали девочек Дарёна и Неждана. Вроде как нежданный дар после смерти мужа. Дарёна была слабенькой, и Умила попросила отца Григория окрестить её.

–Разве можно крестить неразумного младенца? – изумилась Ольга. Но священник её успокоил:

– Святой Иустин Философ почти восемь сотен лет назад говорил, что младенцы удостаиваются благ, данных через крещение, по вере тех, кто приносит их ко крещению…

Умила так умоляюще посмотрела на великую княгиню, что та махнула рукой и сдалась. Девочек крестили, а через месяц Дарёна умерла. Хоронили её по православному обряду возле Ильинской церкви. Ольга очень привязалась к малышкам, крошечные крестницы растопили её властную душу… Дома она поглядела на спящую Неждану, на пустую колыбельку, вспомнила маленькую, чуть больше полена, домови́нку44, в которой Дарёну (в крещении Елену) опустили в землю, рухнула на скамью и зашлась истошным бабьим плачем… Умила опустилась перед ней на колени, взяла её твёрдые сухие пальцы в свои мягкие ладошки и заговорила тихо, но очень убеждённо:

– Не голоси, княгинюшка, девочка наша теперь на небесах, она в раю с ангелами, у Бога, и мы её в свой срок увидим. Вот было бы горе, если бы некрещённой умерла! А как думаешь, матушка, мужей своих увидим мы после успения45 нашего? Или они как идоляне46, куда-то в другое место попадут?

Ольга перестала рыдать, задумалась, затем сказала медленно, убеждённо:

– Не виновны они в том, что не знали христианской веры. Думаю, все, кто любил в этой жизни, и в той свидятся! Бог не жесток! Если он сына своего ради нас не пожалел, неужели не даст нам мужей наших увидеть?

С этой поры твёрдо решила княгиня привезти Владимира в Киев и воспитать в княжеских традициях и в вере. Никто никогда не узнает, что через несколько лет после этого, незадолго до своей смерти, призовёт она купца с Подола, который уходил в Царьград:

– Будете плыть через Любеч, всё равно там стоять несколько дён, насады47 да ладьи править, доедь до Будутина, найди Малушу, дочь Малка Любечанина, да передай ей эту грамоту, скажи, кланяется Ольга.

Спустя седмицу, сидела Малуша в своей горнице, читала ту грамотку в несколько строк: «Владимир здоров, характером хорош, добрый князь будет. Тебя прощаю. Прости и ты мне»… И по щекам её катились, не растекаясь, крупные солёные слезы, размером с небольшую жемчужину…

Владимир вынырнул из забытья, над ним склонились боярин Борислав и Сом, оба вздохнули с облегчением, главный слых заговорил негромко, без суеты, но быстро, опасаясь, видимо, очередного обморока:

– Вышли мои люди, княже, на того татя, напали на след, весь Киев перевернули, всё окрест перешерстили, нашли ниточку на Подоле: вчерашним днём после обеда отошел от пристани дромон48 греческий, купец из Царьграда плывёт через Смоленск в Новгород. Стали выяснять, давно ли прибыл… Вроде бы всё в порядке: стоят уж вторую седмицу, отдохнули, поторговали, ладью починили да подконопатили малость… Да только непонятно, почему вышли поздно: с утра стояли готовые, словно ждали кого, на берег никто не сходил, а как прибежал какой-то схимник49 с котомкой, так сразу и отплыли. Я послал своих людей в малой ладье вдогонку, да только до Смоленска они водой пойдут, если и пристанут где, так не перехватишь, и ночью к ним не подойдёшь, только шуму наделаешь, да и где его на корабле искать во тьме? Мои люди их обгонят, если смогут оказию50 учинить, то добре, если нет, будут ждать в Смоленске…

– Это уж без меня, – обречённо вздохнул умирающий и перевёл взгляд на понурого боярина, – к Борису гонца, скорее…

– Вечо́р51 послали… Не уберёг я тебя, княже, а ведь обещал: аки пёс, аки пёс…

– Горит, всё нутро горит, и тело ломит…

Подошёл знахарь, дал питья, посмотрел на бледное в испарине лицо, на прилипшие ко лбу волосы, заострившийся нос и покачал головой: отходит… А Владимир, Великий Князь Киевский, Креститель Руси снова плыл по кровавой реке своей жизни и дочитывал свиток судьбы.

Как всё-таки много значит для человека детство! Он опять нырнул в омут своей памяти. Дети Умилы, Гостята да Любим, и ещё верный Добрыня стали друзьями на всё его детство. Добрыня и Твердята учили мальчиков биться на мечах, стрелять из лука, скакать на лошади, стойко переносить боль, обходиться малым… Иногда ребят уводили в Зверинец52, так назывался кусок глухого княжьего леса за Берестьем, в нескольких поприщах от Киева. Там в холмах, поросших вековыми берестами53, было много пещер, водилось зверьё. Их учили лазить по деревьям, выслеживать и бить мелкого зверя, ставить силки. Летом ночевали на улице, а зимой в избе, срубленной специально для княжеских ловов54 (Святослав, как и все русские князья, любил ловы). Где ещё можно было приучить младшую дружину убивать (пусть сначала зверьё), потренироваться, показать свою удаль!

Как хорошо было потом вернуться в Киев, сесть на лавку, а не на камень или кочку, прислонить ноющее тело к стене и, попивая горячий взвар, слушать бесконечные рассказы Умилы. Рядом всегда копошилась толстая Неждана. Умила смеялась: молока-то было на двоих, а досталось всё одной! Все её байки были очень к месту. Однажды после такого похода княжич, которому исполнилось только шесть вёсен, стал хвастаться, что скоро пойдёт на медведя, как отец Святослав. Боярыня сидела возле окошка и вышивала на напольных пяльцах55.

– А знаете сказ про Денницу? Был он сыном бога Хорса, часто ездил с отцом на огненной колеснице, которая везёт по небу солнце. Однажды он решил, что стал совсем большим, и стал просить отца, чтобы разрешил управлять колесницей. Долго Хорс отговаривал сына: звёздная дорога нелегка, кони норовистые, сладить с ними непросто, нужна большая сила… И вот однажды сел Денница в солнечную колесницу отай, и помчались огненные кони. Упряжка быстро почувствовала неумелого возницу, взвились кони на дыбы и понеслись мимо звёздной дороги, сжигая всё вокруг. Упал Денница на землю и разбился, его дух поднялся к небесам и повис над землёй самой яркой утренней звездой.

Владимир понял, в чей огород камень, и признался под дружный смех мальчиков, что с медведем он, пожалуй, погорячился… И только Неждана, которой было всего-то четыре весны, смотрела на него с обожанием и недетской тревогой. Ох уж, эти женщины!

Однажды, когда княжичу было уже восемь вёсен, на двор княгини Ольги приехала та самая угорская княжна Предслава с княжичами Ярополком и Олегом. Старый Твердята, весь в шрамах, и молодой Добрыня, голые по пояс, учили ребят биться на мечах скопом56. Они стояли вдвоём против Владимира, Гостяты и Любима. Любим был только на год старше Владимира, а Гостяте уже минуло пятнадцать вёсен, он был отроком в младшей дружине. На Гостяте была серая холщёвая57 рубаха, а мальчики поверх рубах были одеты в плотные стёганки58. Они защищали от ударов и постепенно приучали к тяжести доспеха. Рубахи уже были мокрые от пота, а Твердята всё кружил и кружил, нанося то справа, то слева весьма чувствительные удары, несмотря на защиту. Во дворе раздавались неясные вскрики и плотный стук деревянных мечей, когда ворота распахнулись и въехала повозка. Прибыли гости. По тяжёлому дыханию и довольным лицам детей было понятно, что они порядком устали и рады неожиданному отдыху. Добрыня пригласил Ярополка и Олега присоединиться к их «мечной забаве». Ярополк высокомерно заметил, что не княжье это дело – мечом махать, Олег поспешно закивал, соглашаясь с ним и испуганно глядя на огромный, пусть и деревянный, меч Добрыни. Княжна ушла к Ольге в терем, а детей под присмотром Твердяты отпустили на берег Славутича купаться.

Они гурьбой спустились с Боричевой горы на Перевесище. Там, где Почайна впадает в Славутич, было любимое место княжича. Берег, заросший плакучими ивами, вербами и круглыми кустами лозы, был покрыт мелкой плотной травой (травушка-муравушка, говорил Твердята). Самый подход к воде усыпан жёлтым песком. Место затишное, тайное, видно только с воды. Здесь можно смело раздеться, спокойно плавать и лежать на траве. Никто не увидит. Дети уже вылезали из воды, когда Ярополк в разговоре с Олегом вскользь, словно в шутку, но с явной издёвкой произнёс это слово «робичич»59… Владимир уже знал его значение. Прошлой осенью один из холопов посмеялся так над мальчиком. Дошло до княгини. Холопа выпороли, а Умила отай рассказала княжичу о Малуше и Святославе, об их запретной и несчастливой любви…

Гнев взметнулся откуда-то из глубины, из самого нутра, взвился жгучей волной; он не помнил, как сломал гибкий длинный прут и стал стегать по голым телам братьев, выкрикивая громко, но раздельно:

– Я – сын – боярыни – Малуши – дочери Малко Любечанина – я – сын – князя Святослава – я сам – буду князь!.. Никто не смеет!..

Он не видел, как взбухали красные рубцы на белых мокрых телах братьев, не слышал истошного визга Олега, он бил и бил, пока не иссяк его гнев… Он часто думал потом, почему они не вырвали прут, не стали сопротивляться? То ли его вспышка была слишком неожиданной и поэтому страшной, то ли понимали его правоту, то ли почувствовали в нём необычную силу? Они ведь были почти в два раза старше его, и их было двое?

Твердята и Добрыня молча стояли в стороне… Когда Владимир опустил прут, они осторожно омыли испачканных песком княжичей, помогли им одеться, молча пошли назад. Ни слова… Как только вошли во двор, братья, громко крича, побежали в терем. Вскоре туда позвали Добрыню. Затем угорская княжна с детьми вышла, ни на кого не глядя, села в возок и быстро уехала. А и было на кого глядеть! Как только разносятся слухи! Бабьим ветром60 называл это Добрыня. Но за небольшое время на дворе набралось изрядное количество народу: бабы выволакивали на просушку шубы и княгинин мя́тель61, конюхам приспичило62 поить коней, и они толклись в дальнем конце двора возле долблёной колоды с водой, толстая баба из челядинок выволокла из поварни котёл и драила его песком с большим усердием, холопки шли, кто к колодцу, кто к амбарам… У всех нашлось в этот час дело на дворе… После отъезда княжны выскочила из сеней толстая косая девка и стала всем рассказывать, что слышала, как княжна так кричала, так кричала, что аж визжала, а великая княгиня сказала только: «Молода ты ещё мне приказывать…» да «Он поступил как князь…» Эти две случайно подслушанные фразы на несколько дней сделали её героиней двора, и она повторяла их всем, наслаждаясь всеобщим вниманием и свалившейся на неё славой. Почему-то никого не наказали, хотя Твердята и Добрыня пару дней ходили смурные да неразговорчивые.

И вот он умирает… У него было семь жён и больше восьми сотен наложниц, от всех жён остались дети: тринадцать сыновей и десять дочерей! Дочери ладно, кто их считает, они на власть не претендуют, а вот сыны! Нет уже Вышеслава, Изяслава, Мстислава и Всеволода, он их пережил… И хотя уверял его митрополит Иона, что исповеданный с искренним раскаяньем грех прощается, тяжело на сердце: грех-то, может быть, и прощается, а последствия его остаются. Он сам затянул эту петлю на шее своего рода! Сначала он сплёл интригу и втянул брата Ярополка в войну с Олегом. Олег погиб… Не своими руками, но он убил брата…

Узнав, что Ярополк сватается к полоцкой княжне Рогнеде, он тоже послал к ней сватов, но она не просто предпочла Ярополка, она сказала: «Не хочу розути робичича…»63. Вот когда упругий хлыст гнева подстегнул обоих, Добрыня обиделся за сестру, Владимир за мать. Они спешно собрали войско, с ходу взяли Полоцк, Добрыня сказал: «Возьми её на глазах семьи…» Это было высшим унижением, главным позором всей её жизни: он «брал» и «брал» бешено сопротивляющуюся девушку на глазах родных, кричащих проклятия. Её отца и братьев держали гогочущие дружинники, а он глумился над ней почти до бесчувствия, а потом приказал убить её отца и братьев у неё на глазах, а её взял в жёны и называл всегда «робичицей» и Гориславою. Жила она на Лыбеди со своими детьми, родив ему семерых. Он не забывал навещать свою Гориславу. Сейчас там местечко Предславино, по имени его любимой дочери Предславы.

Потом он подкупил воеводу Блуда, тот помог убрать Ярополка. Владимир стал князем в Киеве. Но этого было ему мало, он берёт себе его жену, бывшую монахиню-гречанку, которую отец Святослав привёз брату из похода, взяв её из монастыря. Но гречанка оказалась непраздной от Ярополка и вскоре родила ему сына-племянника Святополка. «От двух отцов», – шептались во дворце. И вот теперь считает себя Святополк законным наследником «двух отцов», за что сейчас сидит в Киеве в порубе, а у ног ложа Владимира стоит неотвратимая Морена64 и ждёт своего часа. А он, князь, владеющий миром, не владеет ноне даже своим телом.

Свиток развернулся до конца и растаял… лодка замедлила свой ход, тело перестало болеть… Князь встал, взял в руки одно лежащее на дне весло и огляделся. Прямо перед ним на синем-синем небе полыхало закатное солнце, по обоим берегам реки раскинулась его земля: леса, ручьи, холмы, луга в цвету, над домами поднимался уютный дымок… Была эта земля велика, обильна и удивительно красива. На левом берегу, пологом и уютном, прямо у самой воды застыли две фигуры в дорогих шитых золотом одеждах: он сразу узнал их – это Род и Морена, они улыбались ему, звали его, они считали его жизнь правильной, ведь он мстил за себя и брал, что хотел… Правый берег был высокий, крутой, обрывистый… На самом верху стояли молодой босой мужчина с крестом в руках и пожилая женщина в простом покрывале цвета спелой вишни с букетом лилий. В их взглядах были покой и любовь. Владимир вдохнул полной грудью свежий, пряный от запаха трав, воздух и широким гребком повернул лодку направо. Последнее, что он услышал, был горестный вздох Бориса:

– Умер князь! Князь Владимир преставился!

Смерть на реке. В лето 6523, месяц червень.

(июль 1015 года)

Рассвет на реке выдался мглистым, туманным, утро сырым и холодным, несмотря на середину лета. На дромоне уже никто не спал, гребцы, позёвывая и почёсываясь, садились к своим вёслам, ёжась от утреннего холода, но не очень-то поторапливаясь: вдруг ветерок подует – парус поставят, а если нет, то за час гребли так согреешься, пот ручьём потечёт. На корме сидел давешний схимник; достал из котомки небольшой серый свёрток, развернул тряпицу, расстелил на коленях, взял полоску ветреного65 мяса и пару сухарей и стал, не торопясь, жевать, запивая водой из небольшой горлатки66 и разглядывая просыпающихся гребцов. Съел немного, аккуратно свернул остаток, заткнул горлатку деревянной пробкой, привязанной к горлышку, убрал всё в котомку. Корабельщик стоял на носу, наблюдая за схимником.

– И никакой он не монах, – сказал негромко старый гребец рядом с ним, садясь на свою скамью и разминая плечи.

– Откуда знаешь? Много ты их видел? – наклонился к нему корабельщик.

– Много – не много, заметно сразу: стать воинская, лицо прячет, вечор не молился, а только вид делал, а перед едой и вовсе молитву не прочёл. Вчера его полдня ждали, а что он за птица, если его весь дромон ждёт? Да и нет в Киеве никаких монастырей.

– В Киеве нет, а в Смоленске есть, лет двадцать назад пришли туда монахи, в горе живут, что раньше Перунов холм называлась, я был там, знаю. Да нам что за дело, есть хозяин… Я видел, как монах ему платил и что-то ещё показывал, да не разглядел я, что… Вот и хозяин!

Рядом с ними возник маленький, толстый человечек, одетый достаточно нелепо: на нём были простые штаны и длинная рубашка, поверх этого накинут грязный засаленный халат из дорогой ткани, на голове немыслимых размеров тюрбан67. Он постоянно двигался: вращал глазами, дёргал головой, потирал свои маленькие ладошки, трогал то нос, то уши…

– Хватит бездельничать! Поели! Отправляемся!

Он суетливо забегал между гребцами, которые нехотя стали рассаживаться по скамьям. Подняли якорь. В это время с берега раздался истошный женский вопль, переходящий в визг. На высоком берегу показались двое: женщина скатилась с обрыва, не переставая кричать, а мужчина стал неторопливо спускаться к воде, понимая, что деваться ей всё равно некуда. Она оглянулась, в отчаяньи всплеснула руками, бросилась в воду и поплыла неуклюжими взмахами. Мужчина удивлённо почесал затылок, отвязал стоящий в камышах корабль68, осторожно сел в него, лодочка была неустойчива и сильно раскачивалась, взял со дна одно коротенькое весло и начал мощными гребками то с одной, то с другой стороны корабля догонять женщину. Было видно, что плавать на таком утлом судёнышке, ему привычно. Вся команда смотрела на это представление с удивлением и интересом, сгрудившись на борту.

Дальше случилось нечто совсем уж непредвиденное и почти необъяснимое: женщина подплыла почти вплотную к борту дромона, который на ночь остановился на воде, но недалеко от берега, чтобы не сносило течением. Купец перегнулся через борт посмотреть, тюрбан стал падать, он схватил его в последний момент, ткань раскрутилась, женщина ухватилась за край, дёрнула, подтягиваясь, купец упал на скамью… И если бы двое гребцов, стоящих рядом, не схватили его и край тюрбана, он свалился бы в воду… Женщина в одно мгновение вскарабкалась на борт по этому неожиданному канату (дромон, загруженный товаром, был над водой не больше двух саженей69), разъярённый мужчина в корабле начал громко ругаться, подплывая совсем уже близко. Женщина визжала что-то вроде: спасите, убьёт! Какой-то неожиданный для всех азарт охватил команду: перепрыгивая через скамьи, гребцы расселись по местам… Корабельщик затянул: пошёл, пошёл, пошёл, чтобы все попали в такт, кормщик взялся за кормило70, дромон стал выворачивать на середину реки, мощными толчками набирая скорость и легко справляясь с плавным течением. Корабль безнадёжно отстал, мужчина, яростно ругаясь, встал, потрясая кулаками, но не удержал равновесие, смешно замахал руками и упал в реку. Стоящие возле борта корабельщик, купец и монах засмеялись, потешно рассказывая и показывая всё гребцам, которым ничего не было видно…

Дромон мчал по Борисфену под дружный хохот и комментарии команды. Когда кураж немного схлынул, до всех стал доходить смысл произошедшего: они неизвестно куда и зачем везут незнакомого человека, и у них на борту женщина! И тут все посмотрели на виновницу происшествия.

Она лежала мокрым комком у ног купца, закрыв голову руками, и тряслась всем телом. Монах наклонился над ней и что-то проговорил по-славянски, она ответила, он приподнял её, и все увидели, что это очень худая девочка-подросток лет пятнадцати: из ворота мокрой рубашки торчали острые ключицы, ткань обтягивала маленькую грудь и худенькие руки. Монах заговорил с купцом по-гречески, хотя все и так поняли, в чём дело: она холопка, родители отдали её за долги, чтобы спасти остальных, хозяин домогался её, а когда отказала, стал издеваться, часто бил (небольшие шрамы на лбу, шее и руках вроде бы подтверждали сказанное), а тут так разъярился, что совсем убил бы…

Пока все, не прекращая движения, обсуждали ситуацию, монах вынул из котомки чистую рубаху, протянул девчушке… На носу и корме дромона были сделаны площадки вроде небольшой палубы, на них лежали канаты, парусина, под ними получалось что-то вроде кладовки без дверей, там были сложены вещи команды, там иногда в плохую погоду ночевали гребцы, в остальное время все спали на палубе, расстелив дерюжки71 и укрывшись плащами. В военное время на этих площадках стояли лучники или огнемёты72. Он загородил девушку собой, пока она переодевалась, потом уверенным спокойным движением отжал её мокрую рубашку, повесил на борт сушиться. Затем шёпотом переговорил с купцом, который неистово ругался, потешно размахивая руками и тряся толстым животом, в то время как два гребца пытались намотать ему тюрбан, складывая и вытягивая мятую сырую ткань. Они не ходили вокруг хозяина по тесной палубе, а поворачивали его, наматывая тонкое полотно на голову, похожую на тыкву. На очередном повороте монах что-то вложил ему в руку, гребцы крутнули толстяка, который всё ещё бурно возражал. На следующем повороте ещё что-то легло в потную ладошку купца, тот взглянул, быстро сжал кулак, спрятал всё в кожаный мешочек, висящий на жирной груди, запахнул свой роскошный грязный халат и кивнул, соглашаясь… Затем монах успокоил команду: она доплывёт с ними до ближайшей остановки, и пошутил: не нужно бояться, она и не женщина вовсе, так, девчонка, ребёнок73…

Монах с девушкой сидели на корме.

– Имя твоё как?

– Искра, – тихо ответила она, всё ещё вздрагивая и оглядываясь назад, хотя отплыли уже так далеко, что не догнать ни на чём, – в крещении Ирина.

– Ты христианка? – удивился он.

– У нашего князя все христиане, – сказала ещё тише и усмехнулась как-то недобро. – Принять-то веру легче, чем жить по ней… А тебя как звать?

– А я Каменец, в крещении Петр. Ты не бойся, хозяин обещал довезти до ближайшего города. Первая остановка будет в Смоленске, там стоять несколько дней, ладью готовить, припасы пополнить, потом пойдут волоки, нужно всем отдохнуть, – и добавил задумчиво, – вот так вся жизнь: то пороги, то волоки, а вот, плывём…

Они сидели возле борта и разговаривали. Солнце было уже высоко, гребцы неутомимо и слаженно опускали и поднимали вёсла, рассыпая крошечные золотые брызги, которые ныряли в воду, как маленькие рыбки, и снова становились бесконечной синей рекой… А над всем этим плыло нечто огромное бездонное и голубое, и какой-то небесный пастух гонял и гонял по этому бескрайнему пастбищу стадо белых кучерявых овечек; и хотелось петь и плакать, любить и смеяться, просто жить… Вдруг он заметил, что Искра беспокоится, ёрзает, оглядывается…

– Что-то случилось? Что тебя тревожит?

– Не тревожит, – смутилась она, – не знаю, как сказать, мне бы до ве́тру, а ну́жника74 не видно… Вы тут за борт, что ли… Он усмехнулся:

– Пойдём, провожу… Нет, за борт нельзя, если ветром снесёт на всех, то получишь плёткой от корабельщика…

Они шли по палубе между сидящих гребцов к носу судна. Там, на самом переднем краю лодки, где круто изгибался нос в виде головы диковинной птицы, похожей на лебедя, был закуток без стен и двери с решётчатым полом и кованым кольцом на уровне пояса, чтобы не упасть при качке. Он загородил её собой от нескромных взглядов гребцов…

Шли дни, мимо всё проплывали крутые и пологие берега, кудрявые ракиты и вербы у воды, плакучие ивы и берёзы по низинам, сосновые и еловые леса… Иногда виднелся дуб-великан, лет двухсот, а то и больше, на половину кроны возвышающийся над остальными деревьями. Он казался лесным храбром75, и в его ветвях было целое княжество с бабочками, пчёлами, птицами, белками…

На ночь не причаливали, бросали якорь недалеко от берега на воде, было тепло, спали вповалку на палубе… Но дней через десять команда запросила ранний привал и ночёвку на берегу, надоела сухомятка, шатает от качки, все устали от вёсел и воды. Купец решил, что завтра отдых. Вечером пристали, раздвинув носом камыши и вспугнув большую стаю уток. Мигом из-под скамеек, на которых сидели гребцы, появились луки, и десятка полтора птиц свалились в воду.