Я, Иосиф Прекрасный

Агриппина рывком сбросила с ног сандалии и помчалась на корму с мечом в руке. Адмирал увидел её, отступил за спину кормчего Прокула и завопил, указывая пальцем:

– Вот она! Всем наверх! Убейте её!

На бегу Агриппина выхватила левой рукой спрятанный на её груди кинжал. И когда перед ней появился с багром матрос, она отбила удар кинжалом, и сильно вонзила меч в пах матросу. Тот душераздирающе завопил и замолчал, получив второй удар в горло. Кровь фонтаном брызнула из его вены на шее.

При виде этого страшного удара и фонтана крови, адмирал затрясся всем телом и откликнулся на крик матроса:

– Всем на палубу! Скорей! Если вы мужчины! Это говорю я, ваш адмирал!

Вооружённые матросы один за другим выскакивали через кормовые люки с нижней палубы наверх. Они преградили дорогу Агриппине. Но она не остановилась, бросилась с мечом на предателей, зная, куда бить и как бить, вонзая клинок в лицо, в горло, в пах. Она молчала, сметая с ног одного за другим матроса, а они непрерывно вопили и криками взбадривали себя, и пятились, заливая своей кровью палубу.

Адмирал дрожащими руками сорвал с шеи лепёшки наград, потом стянул тяжёлый панцирь, сбросил одежду и отступил к борту судна, громовым, властным голосом хрипя:

– Вперёд! Вы не мужчины! Отступаете перед бабой! Это говорю вам я, сильный, крупный мужчина!

Его хрен мелко дрожал.

На палубе уже было более тридцати матросов, а они отступали перед женщиной, потому что никогда не были в бою, потому что боялись смерти. А смерть летела им в лицо. И они в страхе, крича, отпрыгивали назад, запинались, и в последний момент своей жизни видели свирепый короткий замах меча, а потом наступало небытие.

Голый адмирал уже находился по другую сторону борта, висел на нём, готовый в любое мгновенье прыгнуть в море, забыв, что он не умел плавать, продолжал осипшим голосом руководить боем.

– Что вы творите?! С одной бабой не можете справиться! Всем наверх!

Палуба наполнилась гребцами, и тогда Агриппина пробилась к борту и бросилась в море. Но даже в это напряжённый момент рассудок не покинул её. И она, погрузившись в воду, прошла под плоским днищем корабля на другую его сторону, так как матросы могли расстрелять её из луков. И они стояли у борта, и ждали, когда Августина появится над водой. Она в это время тихо плыла к берегу.

Когда в пиршественный зал, заламывая над головой руки, вбежал голый с одной набедренной повязкой адмирал, все вскочили на ноги.

– Ты почему голый? – спросил Нерон, растерянно глядя на адмирала и предчувствуя беду.

– Всё утонуло… Я потерял… о, боги! Все награды!

– А мать?! – закричал Нерон. – Ты утопил!?

– Нет. Она… – Никита в полной растерянности развёл руками в стороны. – Она убила девять матросов и исчезла.

В зале наступила тишина. И в этой тишине стал звучать странный звук. Это стучали зубы Нерона. Он мысленно видел, как его мать, возглавив рабов, народ, шла сюда, на императорскую виллу, чтобы наказать его за попытку убийства матери. Он видел, как его вниз головой сунули в мешок, где уже сидели обезьяна, собака, петух и змея. А потом живой, но уже покусанный зверями, Нерон полетел со скалы в море.

Кто-то рядом с императором пронзительно завопил, оглушая Нерона криком.

– Замолчи, не мешай мне думать! – Крикнул озлоблённо Нерон и догадался, что в зале кричать мог только он.

Вновь наступила тишина. Все услышали далёкий топот бежавшего человека. Звук приближался. У Нерона затряслась голова. Он сжал её руками. Попятился, когда в зале появился Агерин – вольноотпущенник матери.

– Август, с ней всё в порядке. Божественная мать просила передать тебе, что не сможет завтра принять тебя.

Нерон быстро вопросительно взглянул на Сенеку, продолжая держать голову руками. Тот тихо ответил:

– Обвини мать в покушении на тебя.

Нерон облегчённо вздохнул, прыжком метнулся к центуриону, вырвал меч из ножен, сильно метнул его к ногам улыбавшегося Агерина и закричал:

– Мать послала ко мне убийцу! Уничтожьте его!

У Агерина от изумления расширились глаза. Он не успел сказать ни слова, как пронзённый мечами преторианцев повалился на пол. Нерон взял Сенеку под руку и отвёл его в сторону от потрясённых событиями людей.

– Говори, что делать.

– Нужно подумать.

– Нет. В любую секунду она может захватить власть.

– Тогда остаётся одно: убийство. Но смогут ли преторианцы убить Августину? Ведь они связаны клятвой.

– Смогут! – громовым, властным голосом ответил Нерон, вновь играя роль, и повернулся к голому адмиралу. – Возьми декурию преторианцев. Нет. Десять центурионов. И убей Августину. Если ты второй раз не выполнишь мой приказ, то полетишь в воду искать свои награды. Тегеллин, на дорогу. Если сюда едет Поппея, останови. Не остановишь, тоже будешь искать в воде награды.

Они не знали логику женщин. Агриппина получила жестокий предметный урок от сына и решила отступить от власти навсегда. Но было уже поздно. Сын не знал свою мать.

По-прежнему в набедренной повязке адмирал вскочил на коня, взяв с собой кроме центурионов кормчего Прокула, тоже бывшего раба Агриппины, он тоже люто ненавидел её, который сам вызвался помочь Никите в его деле.

Маленькая группа всадников адмирала вихрем умчалась в темноту. Вторая группа с Тегеллином во главе, более многочисленная, поскакала навстречу Сабине Поппее.

На каменный двор виллы с грохотом въехала повозка. Из неё вышли три патриция, они же сенаторы и друзья Нерона – Отон, Афраний и Сцевин. Сцевин держал в левой руке свастику. Под тогой на отвислом животе у него был спрятан кинжал, который Сцевин освятил в храме Благополучия и Плодородия. Там же он получил от жреца свастику, символ храма.

Когда они трое ехали по прекрасной ровной дороге, ехали с комфортом, возлежали на походных ложах и кушали индийскую и китайскую пищу, то неторопливо обсуждали возможность убийства Нерона в эту ночь.

После очередного рыганья прямо на дорогу, Сцевин, чтобы прийти в себя, держал свастику на кинжале. Потом снова ел, открывал люк в днище повозки, ложился, совал себе в рот перо и извергал пищу на каменные плиты. Отон и Афраний разражались гневными и модными длинными речами, порицавшими Нерона, восхваляли со слезой умиления божественную мать, которая покровительствовала трём сенаторам.

Нерон ходил по пиршественному залу среди стоявших людей, увидел трёх сенаторов и направился к ним.

– Я приказал убить мать, – сказал он и настороженно вгляделся в лица друзей.

Те одобрительно закивали головами, ударили в ладоши. Сцевин сокрушённо покачал головой.

– Не понимаю, Август, почему ты так долго терпел свою мать.

Они трое стояли полукругом перед Нероном, а за ним, за его спиной в полушаге находились другие заговорщики – префект Фений Руф и военный трибун Субрий Флав. Все центурионы, а рядовые ускакали вместе с Тегеллином, были заговорщиками. Смотрели на командира. Тот оцепенелый, смотрел на красную шею императора и чувствовал в ногах и руках слабость.

В зале установилась тишина. Все знали о заговоре Гнея Пизона. Ждали. Император ни о чём не догадывался, ничего не чувствовал, потому что все его мысли были заняты ожиданием известий от убийц матери.

– А что там Гней Пизон? – спросил император. – У него восстановилось лицо?

– Нет, Август, – ответил Отон и, зная какой ответ мог понравиться Нерону, добавил, смеясь: – Врачи говорят, что он уже никогда не сможет играть на сцене.

– Это хорошо, – с удовольствием протянул Нерон, глядя на песочные часы.

– Но это не всё, Август, – сказал Отон с нарочитым огорчённым вздохом. – Поппея развелась со мной…

– Это хорошо.

– Она соединилась с другим, с тем, который ударил тебя.

– Это хорошо, – протянул Нерон, мысленно подсчитывая необходимое для группы Никиты время, чтобы добраться до виллы Агриппины и убить её, он встрепенулся и устремил взгляд на Отона: – Что ты сказал?

– Она соединилась с тем, который ударил тебя вчера. – Отон, смеясь, посмотрел на Сенеку и громко воскликнул: – Я уверен, Август, что тот неизвестный является другом владельца банка! А иначе, зачем ему было вставать на пути божественного Августа!

– Когда у нас травли?! – свирепо прорычал Нерон.

– Они идут каждый день, Август.

– Найти государственного преступника. А завтра бросить его к медведям и львам к моему приходу в цирк. Я сам посмотрю, как он будет соединяться с хищниками. – И довольный своим юмором, Нерон запрокинул голову и озорно рассмеялся под бурные, продолжительные аплодисменты друзей и центурионов.

– Ожидание меня утомляет. Сенека и вы трое, едем на повозке к матери.

Весть о том, что с Августиной случилась беда на море, быстро разнеслась по окрестным городам. Люди раздетые и полуодетые выскакивали из домов и бежали к морю. С факелами бегали по мелководью. На лодках осматривали прибрежные воды. Стенания и вопли отчаяния огласили побережье.

Повозка мчалась по ровной, как стол, дороге. За повозкой верхом скакала свита Нерона. А за свитой, напрягая все свои силы, бежали рабы, которые в нарушение приказа императора не покидать виллу, бросили её, потому что любили Августину и сейчас обливались слезами.

В крытой повозке находилась вольноотпущенница Отона. Он взял её с собой для здоровья.

Нерон, чтобы не тратить напрасно время на скуку, приказал девке раздеться и танцевать. А сам ударил по струнам кифары и запел постыдную песню. Девка начала кривляться телом. Это раззадорило Афрания. Он скинул с себя одежду и, повернувшись к Нерону той стороной тела, которая больше всего нравилась ему, стал двигать бёдрами, трясти ягодицами перед глазами императора. Отон тоже скинул с себя одежду, и они оба в такт игры кифары закрутили довольно ритмично и ловко задницами. Сцевин не решился раздеться, потому что у него на поясе висел кинжал. Сенека хлопал в ладоши и одобрительно смеялся. Между тем, Афраний и Отон, вращая перед лицом императора задницами и сладострастно вскрикивая, начали исполнять ранее приготовленный для Нерона танец соединения мужчины с мужчиной.

Сенаторы, скакавшие за повозкой, не веря своим ушам, приближались к ней и прислушивались. Император хохотал, пел и играл на кифаре. Звучали стоны, какие могли раздаваться только во время соединения.

Люди огромной толпой стояли вокруг виллы матери Нерона. Они затихли, при виде повозки, в которой звучали сладострастные крики, топот ног, бабий визг, звон струн кифары и пение императора. Он вышел на воздух с кифарой на плече, похохатывая, довольный танцами и хорошо проведённым временем. И остановился, нахмурился, потому что его мать была живой. Её окровавленную держали за руки два огромных центуриона, а голый, потерявший набедренную повязку, адмирал бил её палкой. Ему помогал Прокул. Рыча, они били палками Агриппину по голове, по груди. Центурионы с мечами бросались на людей, которые хотели прорваться к божественной матери. Когда люди увидели императора, они закричали: «Август, пощади мать!» И опустились на колени.

Нерон принял героическую позу и плотно сжал губы. Сцевина вырвало, и он, потеряв сознание, рухнул на свою съеденную пищу. Рвало и других сенаторов. При виде жуткой сцены, патриции, которые впереди легионов сражались лицом к лицу с хищными дикарями Германии, Британии, в эти минуты теряли сознание и валились на землю, как мёртвые. А два раба продолжали бить мать Нерона, уже слыша, что он был рядом и смотрел на их работу, желая отличиться перед ним. Из её разбитой головы текли по залитым кровью волосам белые мозги, а лицо было полностью уничтожено. Она тоже услышала, что рядом был её сын и, собрав все силы, крикнула центуриону:

– Поражай чрево!

Он вонзил в живот матери меч, а потом ударил в грудь.

Нерон торжественной мерной поступью Героя направился к убийцам его матери. Они всё ещё хрипели, жаждая продолжить битву.

Люди оцепенели. Сенаторы отворачивались, закрывали руками глаза, но обязаны были идти за Нероном. Их колотила дрожь от невиданного зрелища. Подобные зрелища актёры разыгрывали на сценах театров. И зрителям было скучно смотреть на игру, потому что всё было игрой. А здесь была жизнь. Но император продолжал играть. Он подошёл почти вплотную к голому адмиралу, принял героическую позу. Долго смотрел в глаза убийце, потом героическим жестом рук снял со своей шеи золотую с бриллиантами лепёшку. На ней был девиз. Его придумал сам Нерон. «За честь и мужество». Император медленным жестом надел лепёшку на шею убийце, в полной тишине, хотя вокруг были тысячи людей. Они не верили своим глазам.

– Ты настоящий мужчина! – громовым голосом, скупо двигая губами, крикнул сипло Нерон.

У адмирала брызнули слёзы от чувства любви к императору, от чувства благодарности. Он сильно ударил себя в грудь кулаком, залитым кровью матери императора, и ответно крикнул ликующим, счастливым голосом:

– Да, Август, я мужчина!

Прокул стоял рядом с адмиралом и смотрел на вторую лепёшку, что висела у Нерона на груди. На лепёшке мелкими чёрными бриллиантами была выложена надпись на латинском языке – «Честь превыше всего». Нерон снял с себя вторую лепёшку и надел её на шею Афрания, помня его великолепные движения ягодицами, постыдные пляски и танец соединения мужчины с мужчиной.

Прокул едва не задохнулся от злости, закачался на вмиг ослабевших ногах.

Император нахмурился, потому что не услышал аплодисменты. Грозно и медленно он повернулся к сенаторам, набрал воздух в лёгкие, чтобы разразиться гневом, как вдруг ощутил резкую боль в голове, услышал крик:

– Дурак, ты что наделал?!

Он повернулся на крик и в ужасе замер. Перед ним с обломком палки в руке стояла его мать. А дальше – мелькала голая задница убегавшего мужчины, у которого от стремительного бега и страха лепёшка улетела с груди на спину и теперь билась между лопаток адмирала. В следующую секунду Нерон понял, что перед ним стояла сабинянка Поппея, свирепо глядя на императора. Она яростно пнула ногой в его пах. Нерон запрыгал на одной ноге, прикрыл срам левой рукой, боясь второго удара, который мог бы свалить его на землю, а правой рукой замахал в воздухе, балансируя.

– Не смей бить бога! – зарычал император.

Но Поппея точно знала, что перед ней не бог, и вновь пнула ногой, улучив момент, когда Нерон оторвал левую руку от паха, чтобы удержать на плече кифару. Он рухнул на мать и вблизи увидел то, что было недавно красивым лицом. Игра кончилась. Нерон пробудился. С диким криком он отскочил от матери и увидел фурий с факелами. Император метнулся к ногам Поппее и завопил:

– Спаси меня! Фурии! Фурии!

– Немедленно женись на мне!

– Да – да. Только не бросай меня. Я боюсь.

– Эй, готовьте свадебный пир! – крикнула властно сабинянка.

– Но я женат, – забормотал повелитель вселенной, размазывая концом тоги по лицу слёзы, слюни и сопли.

– Тогда оставайся с фуриями, – грозно сказала Поппея.

Нерон обхватил дрожащими руками её ноги и крикнул в пространство.

– Приготовьте пир! Немедленно!

Вдруг Нерон заметил сбоку какое-то медленное движение. Он рывком повернул голову и задрожал от страха. На него смотрела мать. Нерон хотел вскочить на ноги, но они ослабли, и он забормотал:

– Я не мог… это другой. Я говорил: «Не надо». Я приказывал: «Не смей!» А он говорил: «Да!»

Император повёл указательным пальцем по толпе сенаторов. И они в ужасе, боясь, что его палец сейчас остановится на ком-либо из них, и толпа людей растерзает виновника убийства божественной матери, начали приседать и бросаться на землю. А окровавленная мать уже стояла перед сыном с палкой в руке. Агриппина ударила Нерона. Он вскрикнул:

– Мне больно! – Вскочил на ноги, попятился. – Мне больно! Это не я!

Нерон прыгал, уклонялся от ударов, а они сыпались на него, и он кричал, закрывался руками и отдёргивал их от обжигающих ударов.

Люди оцепенело, смотрели на императора, который непрерывно кричал, скакал, отмахивался от чего-то, что видел он только один. Махая руками, Нерон крутился вокруг трупа, не видя его, наступал ногами, не понимая, не чувствуя, что он наступал на мать, которую Нерон видел перед собой, живую, разъярённую. Из его открытого рта непрерывно тянулась слюна. По лицу катились слёзы.

Патрицианка с ненавистью смотрела на прыгавшего Нерона. Она ненавидела его за то, что он погубил её мечту стать императрицей. Поппея яростно вцепилась ногтями в его плечо, рванула к себе и зло зашептала:

– Успокойся. Как ты мог забыть, что Агриппину любит весь Рим? Народ восстанет против тебя.

– А как сделать, чтобы Рим не узнал? – шёпотом спросил Нерон, ощущая, как его голова тряслась на плечах. – А… я понял. Надо найти виновника убийства божественной матери.

И он опять повёл пальцем по толпе сенаторов. Они вновь начали бросаться на землю. Нерон остановил движение дрожащего пальца на знакомом лице.

– Вот убийца матери!

– Он еврей. Я соединилась с ним.

– Это хорошо, это мне по душе. Но почему я его знаю? Где я тебя видел? Не вчера ли у банка Сенеки? Отвечай богу правду!

– Август, ты видишь меня в первый раз, – ответил Иосиф. – Я приехал из Палестины, чтобы передать тебе просьбу народа.

Трясущийся Нерон принял позу государственного мужа и, стараясь умерить дрожание колен, крепко соединил их.

– Говори.

– Я привёз золото, чтобы выкупить соплеменников, которые были отправлены твоей божественной рукой…

– Да! Я помню! – Его взгляд метался из стороны в сторону, пена слетала с губ, а слёзы продолжали катиться по лицу. – Золото отдай мне в казну.

– Август, – шагнул к императору Тегеллин, – опомнись. Этот человек…

– Заткнись! – крикнул Нерон и весело рассмеялся над тем, что он сейчас придумал для Иосифа. – Иди за мной на свадебный пир. Все на пир!

Нерона непрерывно колотила дрожь. Он рывком вскакивал с ложа и осматривался по сторонам. Закрываясь телами центурионов, император осторожно выглядывал, что-то высматривал в тёмных углах. А когда рабы осветили их факелами, он стал смотреть в тёмные окна. И пил неразбавленное вино, чашу за чашей. Но не пьянел. Вдруг мысленно увидел дорогу, заполненную бегущими к вилле римлянами. У них в руках были мешки с обезьянами, собаками, петухами и змеями. Император с диким воплем вскочил с ложа и приказал готовить коней, чтобы немедленно отправиться в Неаполь, а оттуда – в Египет. Укрыться там от разъярённого римского народа.

– А ты, – он указал дрожащим пальцем на Иосифа, – поедешь со мной. В повозке.

И вновь расхохотался. Несмотря на весь страх и ужас, что испытывал Нерон всю ночь, он заметил, как его жена смотрела на Иосифа.

Но даже в повозке, окружённый конными преторианцами, Нерон постоянно прислушивался к звукам на дороге. Ножом проделал дырки в стенах и подолгу что-то высматривал. Его плечи тряслись. Он требовал вино, пил неразбавленное водой. Много жадно ел. Мочился на пол мимо подставленного рабами корыта и, не останавливая струи, торопливо приникал глазом к дырке в стене, когда слышал резкий звук. Клал другие естественные выделения организма в корыто и мимо корыта. Рабы выплёскивали отходы императора под ноги коней свиты. Кони шарахались в стороны, скользили копытами на каменной дороге. Нерон досадовал, что друзья не жалели его, и кричал им, прижимая губы к дырке:

– Почему вы не жалеете меня?! Мне тяжело, а вы смеётесь! Я слышу! Я всё знаю! Я ничего вам не прощу!

Изнемогавшие от впечатлений дня и ночи, друзья едва держались в сёдлах, уже не пугались угроз императора. Многие спали, уткнувшись лицами в гривы своих коней.

– Отон! – ревел император, глядя в дырку. – Я вижу! Как ты прячешь своё лицо в гриву! Смеёшься! Афраний! – кричал Нерон в другую дырку, – так-то ты благодаришь меня за награду! Спишь! Фений Руф, почему ты опустил голову?!

Но панический страх не убил его рассудок. Он послал гонцов в Рим с приказом, чтобы полководцы немедленно приехали в Неаполь. Вызвал все четырнадцать когорт претория. Тегеллин, скользя на императорском извержении, метался вместе с ним по повозке. И как Нерон, префект был в страхе и от убийства Агриппины, и оттого, что должно было произойти в Риме. Сенека возлежал за столом на удобном ложе и неторопливо выбирал крепкой рукой на блюде ягоды, посматривал на своё лицо в зеркало, досадовал, видя новые морщины, прикладывал ягоды к щекам и втирал сок в тонкую кожу. Массировал пальцами «гусиные лапки» под глазами. Через зеркало великий драматург видел, как Поппея, возлежа с плотно сжатыми коленами, едва заметно тёрла колено о колено. Её глаза были прикрыты ресницами, а щёки горели. Ярко-розовые губы припухли. Разглядывая свою старость в зеркало, печалясь, Сенека думал о своей выгоде. Иосиф тоже видел, как нежные колена императрицы чуть двигались, а её глаза поблёскивали из-за опущенных ресниц. У него кружилась голова, дух перехватывало, когда он мысленно прикасался к её ароматному телу, алчным взглядом смотрел на бутон. Иосиф чувствовал, что он терял сознание от напряжения крови.

«… и понял я, что нет на свете горя горшего, чем женщина», – сказал царь Соломон, имея более тысячи жён и наложниц.

Уже солнце поднялось над горизонтом, когда Нерон, охрипший, усталый, опустился на ложе и погрузился в сон. Его широко открытый рот облепили мухи.

В предрассветных сумерках лагерь претория огласил боевой сигнал трубы. Через три минуты семь тысяч преторианцев, кроме тех, кто был на дежурстве, замерли в полном вооружении в центре лагеря. Военный трибун прочитал приказ императора: немедленно явиться в Неаполь. Ворота распахнулись и преторианцы, соблюдая равнение, дистанцию, бегом выскочили длинной колонной на дорогу. Каждый преторианец нёс щит и копьё. Ни один из них не умел размышлять. Они умели только выполнять приказы. Это была тупая машина, которая могла растерзать миллионную армию думающих варваров.

Хищные дикари германцы, славяне были не менее сильные, чем преторианцы или простые легионеры, но они не могли, не хотели жить по сигналу трубы. Праздности в лагерях не было. Преторианцы с утра до отбоя, до сна занимались боевыми учениями. А легионеры, кроме учений, строили города, прокладывали дороги, валили лес, осушали болота и получали отдых только во время войны. Легионер служил двадцать лет и не имел права общаться с женщинами. Жизнь легионеров была похожа на ад, потому-то римляне отказывались служить в легионах. И в легионы шли эллины Востока, германцы, славяне, македонцы. Все они во время службы теряли свои национальные привязанности. Становились тупой машиной. Эта машина легко сдерживала постоянный натиск дикарей, люто ненавидевших красоту, искусство, богатство колыбели цивилизации.

Дикари всего мира, наслышанные о лёгкой, сытой жизни в Италии, не желая работать, покидали свои пещеры, подземные норы, собирались в миллионные банды и шли со всех сторон на Рим. Разбитые, обращённые в рабов, они скулили, что, мол, искали плодородные земли. Им никто не верил. Римляне знали, что земля на Востоке была более плодородная, чем в Италии. Дикари шли грабить то, что создавалось веками трудолюбием эллинов и итальянцев. Разбитые легионами, они разбегались по болотам и вновь соединялись в банды и снова шли на Рим. Высокая культура медленно и незаметно, как это было в Египте, в Вавилоне, в Ассирии, стала проникать в легионы. И в легионах начала слабеть дисциплина. Каждому легионеру хотелось отдыхать, думать, говорить. Это было началом падения империи, уникальной, божественно прекрасной. Но пока дисциплина была жестокой.

Нерон ещё в дороге, едва проснулся, как тотчас отдал приказ адмиралу Никите: немедленно создать из матросов флота легион. Нерон в дороге приказал дать волю гладиаторам Неаполя и государственным рабам и сформировать из них второй легион. Император опасался вызвать легионы из Германии, Галии или Паннонии, потому что это могло спровоцировать начало гражданской войны. Рим ещё не восстал. Не вышел из повиновения своему императору. Но это могло произойти в любой момент.

Гладиаторы, матросы и рабы – это был сброд, не знавший ни порядка, ни дисциплины. Однако центурионы умели создать из сброда боевую машину. Плетями они поднимали утром заспавшихся легионеров и гнали на учения. Не давали легионерам ни минуты отдыха до отбоя перед сном, а кто падал на землю, того центурионы забивали до смерти и бросали мёртвое тело за вал лагеря, в назидание другим. Муштровка была такой жестокой, что бывшие рабы начали сомневаться, что им повезло.

Нерон со щитом впереди легионов выполнял все указания центурионов. Много часов император вместе с рядовыми пилил с корня деревья для костров и постройки домов, шутил, смеялся, ободрял бывших рабов, смеялся над своими мозолями. С полководцами он обсуждал план уничтожения восставшего Рима. Героическим жестом опускал руку на карту города.

– Я уничтожу Рим! Камня на камне не оставлю! Пускай только пикнут!

В то же время Нерон боялся восстания Рима. Написал письмо сенату и в газету «Ежедневные ведомости», продиктованное Сенекой, где подробно изложил все преступления матери.